Игра в прятки

Морозным январским утром 1742 года бывшего графа и вице-канцлера Российской империи Андрея Ивановича Остермана выволокли на эшафот; голова легла на плаху, сверкнул топор палача, но в последний момент гонец зачитал помилование. Поверженного министра с верной супругой отправили на вечную ссылку в Березов. Таков был финал сорока лет службы Российскому государству.

Когда-то уроженец городка Бохума в Вестфалии Генрих Иоганн Фридрих Остерман был веселым студентом факультета права Йенского университета. В 1703 году университетская жизнь закончилась: Остерман дрался на дуэли, противник погиб. Студент-недоучка сбежал в Амстердам, где волею случая попал на службу к адмиралу молодого русского флота Корнелию Крюйсу. Деловитый немец-секретарь понравился Петру I — и стал российским дипломатом Андреем Ивановичем Остерманом. Именно Остерман заключил в 1721 году Ништадтский мир, завершивший тяжелую и победную для России Северную войну. Успешный политик получал деньги и деревни, женился на родственнице царя Марфе Стрешневой, стал бароном, а затем графом, заседал в Сенате, был вице-президентом Коллегии иностранных дел, членом Верховного тайного совета, обер-гофмейстером двора и воспитателем внука Петра Великого — императора Петра II.

Квалифицированный делец и дипломат прошел через все «дворские бури» послепетровского периода. Он умело приноравливался к придворным «конъектурам» и вовремя «сдавал» сильным претендентам на власть своих покровителей — сначала Александра Меншикова, затем членов Верховного тайного совета (правительства России в 1726–1730 годах). При Анне Иоанновне (1730–1740) Остерман стал фактическим соправителем государства — одним из трех кабинет-министров, имевших право подписи указов от имени императрицы.

Карьера завершилась в правление младенца-императора Ивана Антоновича (1740–1741). Пока регентша и мать императора Анна Леопольдовна веселилась на балах, в гвардейских казармах созрел небывалый доселе «солдатский» заговор в пользу дочери Петра Великого, принцессы Елизаветы, и 25 ноября 1741 года три сотни преображенцев в буквальном смысле на руках внесли дочь Петра в Зимний дворец. Остерман чуял недоброе и предупреждал Анну — ему не верили; с отчаяния даже просился в отставку, но впервые за свою карьеру не успел… Затем было обычное в подобных случаях следствие, где роль дознавателей и судей исполняли недавние «друзья», и заранее определенный приговор. Министра обвиняли в том, что он якобы скрыл завещание императрицы Екатерины I, по которому право на корону принадлежало дочерям Петра I — Анне и Елизавете. О пощаде Андрей Иванович не просил — знал, что бесполезно.

Первое в истории страны «силовое» устранение с престола законного императора требовало оправданий, и они не замедлили появиться. Вслед за переворотом была проведена масштабная пропагандистская кампания, где роль средств массовой информации играли церковные проповеди. Священники с амвона прославляли «природную» русскую императрицу Елизавету и проклинали ее врагов — окопавшихся в России «немцев». Эти «эмиссарии диавольские» «тысячи людей благочестивых… втайную похищали, в мрачных узилищах и темницах заключали, пытали, мучили, кровь невинную потоками проливали», а кроме того, намеренно ослабляли армию, преследовали православное «священство», обирали казну и (внимание!) «свои сокровища, все богатства в России неправдою нажитые, вон из России за море высылали и тамо, иные в банки, иные на проценты многие миллионы полагали».

Почему столь важное место в пропагандистских проповедях отводилось банковским вкладам злодеев? По традиции каждый переворот в России сопровождался переделом собственности — дворцов, имений и всякого движимого имущества, включая гардероб, постельное белье и запасы из погреба. Главное делили победители, остальное столичный бомонд раскупал на специально проводимых распродажах.

Уже 1 декабря 1741 года была образована комиссия для «описи пожитков и деревень и разобрания долгов заарестованных персон». Вещи и мебель в духе времени нестеснительно выгребали из домов арестованных и свозили прямо в Зимний дворец. Дома Остермана в Москве и Петербурге «по наследству» перешли к новому канцлеру и главе Коллегии иностранных дел Алексею Петровичу Бестужеву-Рюмину. Но поиски прочих ценностей неожиданно встретили препятствие.

Остерман ничего не скрывал от следствия. Доходы? Пожалуйста: 3000 червонных в награду от Петра I за «швецкой мир»; от Екатерины I — 6000 рублей; за договор с Пруссией 1725 года — 3000 рублей; от Петра II — 20 000 рублей; от Анны Иоанновны за «взятие Гданьска» — 12 000 рублей и т. д. Подарки? Остерман подчеркивает: все подарки от иностранных дворов он принимал только «с высочайшего повеления», как, например, австрийский бриллиантовый перстень и сервиз в 40 000 гульденов, а без такового не брал, как это случилось с подношением английского посла Финча (за заключение русско-английского договора в 1741 году).

Вклады в банках? Остерман признался следователям, что через своих доверенных агентов, английских купцов Шифнера и Вульфа, переправлял крупные суммы в Англию и Голландию — во-первых, чтобы его дети могли «ездить по чужим государствам для наук», а во-вторых, для возможного перевода денег обратно, «когда вексель низок», т. е. получения выгоды от разницы курсов валют. О расчете спасти свои средства от придворных «конъектур», исключавших неприкосновенность частной собственности, кабинет-министр не говорил — это и так было понятно.

В Голландии деньги Остермана принимала банкирская контора «Пельс и сыновья». Фирма Шифнера и Вульфа была солидным торговым предприятием и давним агентом русского правительства на западноевропейском рынке, а банкир Пельс — их поручителем и компаньоном по операциям с продажей русских казенных товаров. При посредничестве этих партнеров сбывались крупные партии поташа, железа, ревеня; они же брали подряды на поставку серебра на российские монетные дворы и сукна для армии. Шифнер и Вульф тут же предоставили властям необходимую информацию о денежных переводах Остермана из своих книг.

Оказалось, что счета Остермана за границей систематически пополнялись уже с 1732 года. Происхождение некоторых переводов не поддается объяснению (например, 5000 рублей от купца Я. Евреинова или 5400 рублей «от тайного советника фон Крам»), но в основном они состояли из законных доходов от лифляндских и прочих вотчин графа. В среднем за год на имя Остермана поступала приличная сумма — около 100 000 рублей (это примерно миллион золотых рублей начала XX века или 300 миллионов нынешних рублей). Кроме того, выяснилось, что сбережения министра находились и у английского банкира Джона Бейкера («в английских зюд-зейских аннуитетах» на сумму 11 180 фунтов стерлингов), но и эти средства в 1741 году были переведены в банк Пельса под 2% годовых.

Владелец постоянно пользовался своим счетом: деньги шли на закупку за границей необходимых вещей (вин и другой «провизии», тканей, посуды, драгоценностей, географических карт и прочего), небольшие суммы шли в адрес родственников (свояку, князю И. А. Щербатову) и других лиц. Так что в итоге за некоторые годы приход равнялся расходу — как в том же 1741 году. Тем не менее остаток на счете заинтересовал императрицу. Русский посол в Голландии Александр Гаврилович Головкин передал Пельсу слова Елизаветы Петровны: эти деньги «никому не принадлежат, кроме как моему двору».

Дальнейшая история отражена в многолетней дипломатической переписке российской Коллегии иностранных дел с послом в Нидерландах, которую удалось найти в Архиве внешней политики Российской империи МИД РФ. Александр Головкин сообщает на родину: «банкер» Андреас Пельс подтвердил наличие в его конторе счета опального министра, но раскрывать его, а тем более отдавать деньги без распоряжения вкладчика категорически отказался — это противоречило нормам европейской банковской практики.

Максимум, чего смог добиться Головкин, — это заморозить счет. Призывы к властям Нидерландов помочь в возвращении средств не дали результата; официальные лица терпеливо разъясняли послу: «Правительство по конституциям здешним не может в то дело вступать, но надлежит судом то отыскивать… и для того де надлежит избрать искусного адвоката». А банкир учтиво, но твердо требовал от российских властей документа, да еще «в требуемых формах», о том, что «деньги в казну ее императорского величества принадлежат».

Такой акт с уверениями, что деньги Остермана «точно в казну единой ее императорскому величеству по всенародным правам принадлежат», был составлен. Но, как потом указывал канцлер Елизаветы Алексей Бестужев-Рюмин, «в рассуждении некоторых обстоятельств» так и не был послан. Надо полагать, у российских властей не было веских доказательств того, что граф Остерман указанные деньги украл из казны, а объяснить голландскому суду особенности российского придворного судопроизводства, где «по всенародным правам» частные деньги превращались в казенные, было невозможно.

Тем не менее посол Александр Головкин был вынужден продолжать это дело. Родной брат посла, кабинет-министр Михаил Головкин, проходил с Остерманом по одному делу и тоже был сослан в Тобольскую губернию. Александру надо было срочно доказывать свою преданность. На исходе 1742 года посол все же нанял адвоката и подал иск об истребовании средств государственного преступника в суд Амстердама. Тут же возникло препятствие. Родной брат опального, тайный советник немецкого княжества Мекленбург Иоганн-Христофор Остерман, тоже потребовал арестовать счет: там якобы имелись и его личные средства. Вновь пришлось обращаться в Петербург за доказательствами, что Остерман-министр переводил к Пельсу свои, а не принадлежавшие брату деньги.

Осенью 1743 года мекленбургский Остерман умер, и Головкин уж было полагал, что «тот арест сам собой кончился». В 1747 году в Березове скончался и сам Андрей Иванович — можно забирать деньги? Не тут-то было: вновь и вновь банкир подчеркивал с «сентиментами благоговения и покорности», что его деловая репутация «хранителя» требует применения точных правовых норм. А потому при отсутствии законного приговора суда он выдаст деньги только установленным наследникам обоих Остерманов. Таковыми оказались дети Андрея Ивановича — офицеры русской армии Федор и Иван Остерманы, выпускать которых из России никто не собирался.

Так, в тяжбах и пререканиях, шли годы. Императрица теряла терпение — самодержица не могла понять, как это ее дипломат не может, «оставя все их судебные шиканы на сторону», идти к голландским министрам, а те, в свою очередь, не в состоянии отнять деньги у какого-то наглого ростовщика. Она делала гневные выговоры Головкину: вернуть деньги «не взирая ни на какие тех купцов отговорки и судебные коварства». И тут же поручала дипломату столь же срочно бороться с «мерзкими пассажами» о ней в голландских газетах, а заодно отыскать для нее говорящих «перокетков» (попугаев. — И. К.) и канареек, «кои менуеты и другие маленкие арии свистят». Дипломату приходилось отдуваться за все, а с голландским банкиром ничего нельзя было сделать.

Дело об «остермановых деньгах» завершилось только в сентябре 1755 года. К тому времени опалы и преследования «эмиссариев диавольских» уже потеряли актуальность и власть все-таки решила отправить младшего из братьев, секунд-майора Московского полка Ивана Остермана, за отцовским наследством в Голландию. Наследнику банкир наконец раскрыл карты: на счету Остермана к тому времени имелось 10 500 фунтов стерлингов (в акциях Английского банка) и наличные — общим счетом в 346 183 гульдена. В нынешней валюте это около шестисот миллионов рублей. Однако наследник решил снять со счета только 50 000 гульденов, а остальные так и остались у банкира на срок до 1776 года с условием ежегодной выплаты в размере 7400 гульденов.

Зачем так растягивать выплаты? Большие деньги опасны. Сам граф Иван Андреевич Остерман много лет спустя поведал сардинскому посланнику в Петербурге маркизу де Парелло занимательную историю. По словам графа, тот самый русский посол в Голландии Александр Головкин посоветовал молодому человеку договориться с банкиром так, чтобы «не трогать капитала». Остермана-младшего, как выясняется, «велели… по получении взять» — т. е. попросту отобрать «принадлежащие в казну» деньги. А нет денег — нет и повода для ареста.

Видно, очень уж надоела Александру Гавриловичу Головкину эта история и не отказал дипломат себе в удовольствии напоследок верноподданно и пристойно показать повелительнице кукиш в кармане. Такие фокусы не сошли Головкину с рук: заслужив монаршую немилость, он был отозван, но на родину не вернулся и в 1760 году умер в Амстердаме. А к Ивану Андреевичу Остерману судьба оказалась благосклонна. Вместо Сибири он отправился кавалером посольства в Париж. Со временем благополучная дипломатическая карьера вознесла его при Екатерине II до «главноуправляющего» Иностранной коллегией, а впоследствии и до звания канцлера Российской империи с почетной отставкой кавалером всех российских орденов, с «полным трактаментом» и серебряным сервизом. Видимо, как раз потому, что талантами отца младший Остерман не обладал, зато со своей представительной внешностью и напускной строгостью служил отличной декорацией для подлинных творцов внешней политики державы.

История бегства капиталов Андрея Остермана уникальна только тем, что ее расследование вышло на официальный уровень. Многие вельможи тайком переправляли деньги за границу: установившаяся после смерти Петра I «эпоха дворцовых переворотов» не добавляла правящим кругам уверенности в завтрашнем дне. Известия о миллионных счетах в европейских банках Александра Меншикова или, к примеру, украинского гетмана Павла Полуботка появлялись в западной прессе. Те же купцы Шифнер и Вульф переправляли за границу деньги не только Остермана, но и фельдмаршала Христофора Миниха, кабинет-министра Михаила Головкина.

Да что там министры! В октябре 1763 года бывший канцлер Алексей Бестужев-Рюмин доверительно сообщил австрийскому послу, что недавно взошедшая на престол Екатерина II через своих агентов «велит вывозить из империи весьма значительные и простирающиеся до нескольких миллионов денежные суммы», оседающие на особых счетах в Амстердаме и Гамбурге.

В ведомостях Кабинета министров имеются следы проведения такой финансовой операции: в январе ушли 50 000 «иностранных червонных на известное отправление» (что составляло 125 000 рублей), затем в апреле «в известное место секретно отправлено из комнатных червонных» и по векселям еще на общую сумму 73 950 рублей. Общая сумма платежей остается неизвестной. Но они свидетельствуют, что императрица поначалу чувствовала себя на троне весьма неуверенно. В начале своего долгого царствования она в глазах многих была не «великой» и не «матушкой», а немецкой принцессой, захватившей российский престол и убившей мужа — императора Петра III.

Автор — профессор РГГУ, доктор исторических наук