«В иностранных школах квота на детей из России, как раньше в МГУ — на евреев»
Автор — редактор блока «Культура» газеты «Коммерсантъ»
В одной из книжек серии «33 несчастья» Лемони Сникета сироты Бодлеры попадают в страшное учебное заведение. Девиз школы — memento mori. Русская переводчица назвала повесть The Austere Academy «Изуверский интернат». Оно и правильно. Само слово «интернат» в России богато ассоциациями, и самыми скверными. По-русски оно всегда звучит исключительно по-сиротски. Кто пожелает такого собственному ребенку? Мы пожелали. Вот уже год наш сын учится в интернате.
Мы долго готовили к этому его и себя. Прежде всего, конечно, себя, потому что решение надо было принимать нам, а ему оставалось только ждать и бояться. Гораздо больше боялись мы. Я читал научные статьи о том, как губителен интернат для детей, и газетные заметки про то, как детей в интернате реально губили. Ничего оптимистичнее «Педагогической поэмы» мне не попалось. Вся остальная литература выглядела рекламной, потому что лежала на сайтах контор, отправляющих учеников в интернаты за немалую мзду. Понятно, что там красочно расписывались разные блестящие возможности, которые предоставляются ребенку в этих изуверских академиях.
Тогда я отправился в научно-исследовательскую поездку и ногами обошел несколько школ, самых лучших, о которых говорили и писали только хорошее. Они были разными — по известности, языкам обучения, количеству детей. Были школы, где тотемом был орел, были школы, где символом считалась пчела или черепаха. В одной дети прогуливались в белых брюках и синих блейзерах (видимо, они меняли брюки два раза в день), в другой ученицы щеголяли в майках с надписью «Хорошие девочки попадают в рай, плохие — в нашу школу». Я видел творческие заведения, в которых разрешалось все, просили только не называть педагогов по имени и не ходить на уроки босиком. Или казармы, где детей гоняли по двору бегом марш, как на военной службе, а уважительными причинами для пропуска уроков считались только две: собственная тяжелая болезнь или смерть кого-нибудь из близких родственников. Практически везде действовали свирепые тесты на наркотики, практически нигде они не помогали в полной мере. Одно было общим: во всех хороших школах плата за обучение разнилась чисто декоративно. Видимо, все же на тайных сходках они сговаривались, на сколько можно прижучить родителей. И еще я столкнулся с тем, что качество школ определялось примерно так же, как качество гостиницы: «Отличное место — там почти нет русских». Впрочем, во многих школах столь же жесткая квота на детей из России, как в советское время в МГУ — на евреев.
Я выбирал не столько школу, сколько директора интерната. Наконец, я нашел человека, который был со мной честен. «Ваш сын наделает глупостей, как только вырвется на волю, — сказал он мне. — Но помните, что это в любом случае меньшие глупости, чем те, которые устраивают люди, внезапно ставшие совсем взрослыми. Когда наши выпускники идут в университеты, они уже не сражаются там за свою свободу, не празднуют ее каждый день, а спокойно ею пользуются».
Мы были готовы к тому, что первые недели будут ужасны. Я представлял себе ежечасные звонки по телефону, истерику, плач и требования «заберите меня отсюда». Первого сентября мы сняли гостиницу в соседнем от школы квартале. Сын попрощался и ушел на новую квартиру с рюкзачком за плечами.
В первую неделю он позвонил дважды, во вторую — только один раз. Его письма были короткими и деловыми — куча домашних заданий, очень много спорта, тяжело убираться в комнате, сосед не говорит ни на одном из известных языков. Новостями он нас не баловал. Мы чувствовали себя брошенными и успокаивались только одним: «Было бы плохо, позвонил бы».
Год проходит, он учится, узнает мир. Мир не собирается кормить его конфетами, но конфеты теперь можно покупать самому. Это и вправду изуверский интернат, но для нас. Надо потерпеть, надо потерпеть — главное, не звонить постоянно и не говорить «не забрать ли тебя отсюда». Ему придется жить, а мне — помнить о смерти.