Жизнь взаймы

Спортивный характер

Москвичка Ирина Скворцова с детства занималась легкой атлетикой, бегала на спринтерские дистанции, участвовала в юношеском чемпионате мира. С 2008 года профессионально занялась бобслеем, прошла отбор в основной состав сборной России, но так и не успела выступить ни на одном соревновании. 

23 ноября 2009 года во время тренировочных заездов — за три дня до розыгрыша Кубка Европы — на санно-бобслейной трассе в Кенигзее (Германия) произошла трагедия. Из-за ошибки судьи мужской экипаж на полной скорости врезался в стартовавший чуть раньше женский экипаж. Все остались целы, кроме Ирины. 21-летняя спортсменка получила травмы, «не совместимые с жизнью». Ирину экстренно доставили в местную больницу, а затем в клинику в Мюнхене. Чтобы девушка не умерла от болевого шока или потери крови (в общей сложности в нее влили 24 л крови), врачи на полтора месяца ввели ее в состояние искусственной комы. Через четыре месяца Ирину перевели в реабилитационный центр в Кимзе. За десять месяцев, проведенных в Германии, она перенесла более 50 операций. Год назад Ирина избавилась от инвалидной коляски. Сейчас она ходит на костылях, сама водит машину и работает тележурналисткой на ВГТРК. 

Аварию я не помню. Помню только, как легла в боб и проснулась 13 января. А как ехали, как столкнулись, мозг вычеркнул. Вся моя старая жизнь — как сон. Временами даже сомневаюсь: неужели действительно когда-то ходила, бегала, танцевала? Хотя прекрасно помню эти ощущения.

Когда я вышла из комы, самым страшным показалось не то, что я лежу в трубках в реанимации, а что я проспала Новый год! Как это так, у меня было столько планов, а я все проспала!

Врачи не сразу мне сказали, что со мной. Я постепенно, дозированно получала информацию. До апреля — пока не началась реабилитация — всерьез думала, что вернусь в бобслей. Я этим жила, поэтому, наверное, и не наложила на себя руки. У меня был стимул: оставалось четыре года до Олимпиады — это святое для спортсменов. Я все распланировала: два года на восстановление, два — на подготовку. У врачей спрашивала: «А я смогу поднимать штангу, прежний вес?» Они смотрели на меня удивленно и уходили от ответа.

После аварии неповрежденными у меня оказались только голова (не считая сотрясений), руки и грудь. Ниже — все искорежено. И даже сегодня, если я случайно вижу себя в зеркале, реву. В квартире, кстати, я избавилась от всех зеркал.

После комы все надо было начинать с нуля. Я заново училась дышать. С аппаратом искусственного дыхания легкие работали на полную. А тут — раз! — отключили. И нужно самой, а сил нет. Глазами ору: «Подключите обратно, задохнусь!»

О боли я даже говорить не хочу. Обезболивающие поначалу давали раз в час, потом — реже, чтобы не вызывать привыкания. Анестезия действовала всего 20 минут, остальные 40 я корчилась от боли — постоянной, и тупой, и острой, непроходящей. Засыпаешь в два ночи от бессилия, от слез. А в пять утра будят: «Guten Morgen», потому что врачам надо взять кровь на анализ. Этот «guten мorgen» я не забуду никогда.

Чтобы хоть как-то развлечься, я отключала от себя датчики, аппаратура начинала отчаянно пищать. Сначала медсестры бегали ко мне, а потом привыкли — если аппаратура пищит, значит Скворцовой что-то надо.

Лежа в реанимации, я долго злилась на Бога: «За что? Почему я? Да лучше бы не выжила в этой аварии, зачем мне такая жизнь нужна!» Я до сих пор не могу ответить на эти вопросы. Хотя и говорят, что Бог посылает только то, что человек может выдержать... Со временем злость прошла, осталось только смирение.

Единственное, что удерживало меня от самоубийства, так это то, что позвоночник был цел и что ногу удалось сохранить. А иначе не пережила бы, нашла бы способ покончить с собой прямо там, в реанимации. Всю жизнь на коляске я бы не смогла. А раз позвоночник не задет — значит, был шанс снова начать ходить. И я начала бороться. Постоянно повторяла врачам: «Ходить, ходить, ходить»! В марте мы приступили к «тренировкам». Сначала меня просто усаживали ненадолго на кровати и снова укладывали — чтобы давление пришло в норму. На третий день пересадили в кресло. Я попыталась встать на ногу, но ужаснулась, что не чувствую ее. Нога атрофировалась, ведь я два месяца лежала. Когда сегодня вижу в фильмах, как герой после двух лет в коме резко встает и бежит навстречу своей возлюбленной, смеюсь: ну да, режиссеры явно не общались с врачами.

Тем не менее начала передвигаться, сначала с тумбой. Мой главный врач профессор Махенс, который говорил, что я буду парализована и на коляске всю жизнь, и давал мне «один процент из ста», был очень удивлен. А я на тот момент еще лелеяла мысль, что буду бегать, что вернусь в спорт.

В апреле я переехала в реабилитационный центр. Продолжала учиться ходить. Перед тем как сделать шаг, прорабатывала его в голове: «Вот сейчас поставлю ногу сюда, а руки передвину вот так». Очень долго к этому привыкала. И однажды упала на гальку — нога поехала, и сделать я ничего не смогла. Вот тогда пришло осознание, что со спортом покончено, — и это была катастрофа.

Все мои мечты, все, к чему я стремилась двадцать один год, оторвали и выбросили. Бегать — нельзя, кататься на коньках — нельзя, прыгать — нельзя. Каблуки и юбки, которые я так любила, — тоже никогда нельзя. А жить-то тогда зачем?

Я сидела в коляске, ревела и больше ничего глобального не планировала. Ближайшие цели теперь были максимум на полгода. Первая — встать с коляски. Да, ногу не чувствую, не шевелю стопой, но кость есть, упор есть. Отлично, значит буду тренироваться. Я училась сама передвигаться, мыться. Падала, но все равно повторяла. Минимум полчаса нужно было, чтобы промозговать схему и залезть в ванну, например. И еще сорок минут на то, чтобы продумать, как вылезти из мокрой ванны.

И вроде уже что-то получалось, как вдруг — бац! — операция, потом опять, внеплановая. И все с нуля. На несколько недель выбываешь из строя, и мышцы забывают все, чему заново научились. Я на месяц ушла в себя. Не разговаривала с врачами, отвечала на все вопросы «I don’t understand», отворачивалась. Не мыла голову, ничего не хотела, тупо смотрела сериалы, даже в соцсети не заходила. И тут на помощь пришли психологи. Раньше я, как многие, наверное, считала, что психолог — это психиатр и мне он не нужен. А сейчас знаю, что невозможно поделиться всей болью с родными или друзьями. А психолог помогает выговориться. Он нейтрален, ему неважно, кто ты.

Мне, прежде чем восстанавливаться дальше, надо было выплакаться, пожаловаться кому-то, сказать, что все ужасно и жить не за чем. Так постепенно меня вытащили. Я и сейчас хожу к психологу. И все равно периодически бывают срывы. Их никто не видит, кроме самых близких друзей. Бывает, еду за рулем и реву и срочно звоню подруге: «Света, мне плохо. Можно приеду к тебе с бутылкой вина?» Приезжаю и всю ночь плачу.

Журналисты быстро навесили на меня ярлык: «Она сильная». Но я не сильная, это просто маска — надела и пошла. Я все время говорю: «Улыбайтесь, это всех раздражает». Я знаю, что меня обсуждают за спиной: мол, квартиру ей подарили, машина есть, на телевидение зовут, деньги на лечение получила, а ей все мало, все куда-то лезет. А я не лезу. Ни на одно интервью я не просилась и на работу не умоляла взять.

И помощи я не прошу. Если пробка — езжу на костылях на метро. Когда не было машины, передвигалась на трамвае, маршрутках. В транспорте я никогда не прошу уступить место, потому что встать потом еще тяжелее, чем сесть. Обычно стою у дверей и наблюдаю, как меня сканируют. В Германии, если даже без головы проедешь, не будут пялиться. А у нас, если какой-то изъян, тут же рассматривают. Очень неприятно. Но иногда бывает по-другому: еду в метро, настроение на нуле, и подходит вдруг парень или девушка: «Вы Ирина? Можно с вами сфотографироваться?» И все — у меня улыбка до ушей, на весь день заряд радости.

Первое время друзья постоянно предлагали помощь, а я билась с ними: «Ребята, умоляю, относитесь ко мне как к нормальной, здоровой». Мне так стыдно было перед ними, даже в глаза смотреть не могла. Из-за этого стыда я очень быстро встала с коляски на костыли. Сейчас, если кто-нибудь новенький появляется в компании и начинает предлагать помощь, друзья одергивают: «Сама справится, пошли». И человек не может понять, что происходит: как можно так издеваться над инвалидом!

Личная жизнь у меня пока не складывается. Хотя парни и обращают внимание, но я никого не подпускаю. После аварии у меня жуткие комплексы. Я так и не полюбила свое новое тело и никогда не смогу его полюбить. Я же хорошо помню, какой была «до» — красивой девушкой. А стала сплошным шрамом. Я ношу утягивающий корсет, корректирующее белье. Дефекты колоссальные, просто о них никто не догадывается!

Когда после Германии я вернулась в Москву, заглянула в свой шкаф и увидела все, что носила раньше, — платья, кофточки, юбки — захлопнула его и заревела. И полгода не открывала этот шкаф. Из старой одежды мне не подходило ничего. Пришлось все покупать на размер, на два больше: балахоны, широкие спортивные штаны и футболки, чтобы скрыть дефекты. На каких-то праздниках, свадьбах, вечеринках все девушки в платьях, а я в спортивном костюме — как бельмо на глазу.

Надеюсь, что после косметических операций я стану увереннее в себе. Пластику (это когда рубцы и шрамы убирают с помощью лазера) я буду делать в Германии, у того же врача, который меня «собирал». На это уйдет около 200 000 евро, огромная сумма! Частично это та компенсация, которую мне выплатили немцы, а также пожертвования от незнакомых людей, которые перечислили деньги после аварии.

Строить планы наперед я боюсь. Не зря ведь говорят: «Хочешь рассмешить Бога, расскажи ему о своих планах». Так, как у меня горели глаза в бобслее, они уже вряд ли будут гореть. Я не представляю себя в других видах спорта, тем более в параолимпийских. Так что на спортивной карьере — точка. Зато я бы с удовольствием создала фонд помощи спортсменам, которые, как и я, получили тяжелые травмы, но которым некому помочь. Мне часто пишут в социальных сетях, просят совета, поддержки. Я узнаю разные истории и понимаю, есть люди, которым еще хуже и они как-то справляются. Я завидую им! Например, молодая девочка из Казани, попала под трамвай, ногу ампутировали. А она улыбается, ходит с протезом. Я пишу ей: «Это ты сильная, не я! Я бы так не смогла!»

В инвалидную коляску я больше ни за что не сяду. Моя следующая задача — вообще обходиться без костылей. В прошлом году я получила водительские права. Сначала меня долго не принимали ни в одну автошколу, потом инструктор не понимал, как меня учить. Стопу правой ноги я не чувствую, управляюсь одной левой. Но ничего, приноровилась. Экзамены сдавала без блата, по-честному. Получив права, на следующий день поехала за город на машине.

Как инвалиду II группы, колясочнику,  мне бесплатно дали однокомнатную квартиру в Москве (не в центре). Теперь я живу самостоятельно, без мамы. Оборудовать кухню помогли дизайнеры из телепрограммы «Квартирный вопрос», я  сама к ним обратилась. Доделываю ремонт в ванной.

Сейчас мне 25 лет, и больше всего на свете я хочу выйти замуж и родить ребенка. Тем более что врачи говорят, что родить с помощью кесарева сечения я смогу.

Хотя и предложений о работе поступает много. Когда в сентябре 2010-го я вернулась, меня пригласили в передачу «Армейский магазин» на «Первом канале» поработать внештатно. На первое интервью отправили к офицеру, потерявшему ноги в горячей точке. Я по себе знала, как ему нелегко, понимала, что он чувствует.

В 2011-м мне позвонили организаторы фестиваля спортивной журналистики «Энергия побед» и пригласили меня в Сочи провести вместе с Виктором Гусевым церемонию награждения журналистов. Я ужасно боялась выступать публично, но согласилась. Занималась с педагогом Ниной Витальевной Зверевой (членом академии ТЭФИ), она учила меня держаться на сцене. С тех пор я провела три таких фестиваля, с каждым разом уверенности становилось больше. С подачи Нины Витальевны в 2012 году я попала на канал «Россия-1». Она рассказала обо мне тележурналисту Эрнесту Мацкявичюсу, меня пригласили, посмотрели, как выгляжу в кадре, решили, «вроде что-то есть», и позвали на собеседование уже к гендиректору ВГТРК Олегу Добродееву. После собеседования долго не перезванивали, я уже смирилась: «Ну значит не подошла». Но летом меня пригласили на обучение: несколько месяцев я проходила практику на телеканале «Россия», работала в студии по суфлеру: ставили дыхание, правильную речь. Попробуйте 20 раз подряд сказать «Манчестер Юнайтед» без запинок!

До Нового года мы записали несколько выпусков для кабельного телеканала «Инва-ТВ», я вела программу «Параолимпийский спорт», общалась в студии со спортсменами. Надеюсь продолжить сотрудничество с телеканалом.

Без спорта я — никуда. Сейчас учусь в Педагогическом институте физической культуры (ПИФК) в магистратуре, выбрала специальность «спортивный психолог». Мне это интересно. И я на собственном опыте знаю, насколько важна психология в стрессовых ситуациях

Отбросить  все ненужное

Яна Франк. Родилась в Душанбе, окончила там художественное училище. В 18 лет с мужем и сыном эмигрировала, поселилась в Берлине. Окончила Академию искусств в Цюрихе. До 2002 года работала графическим и веб-дизайнером, арт-директором. 

Пятнадцатого ноября 2003 года почувствовала себя плохо, вызвала «скорую», оказалась в реанимации, где у нее обнаружили третью стадию рака. Перенесла 12 операций, рецидив, много месяцев химиотерапии. Прошла «пятилетний рубеж» (онкологи считают, что после этого срока опасность рецидива уменьшается с 60% до 25%). 

За последние 10 лет, три из которых провела в больницах, издала пять книг по тайм-менеджменту, нарисовала более 1000 иллюстраций для журналов и студии Артемия Лебедева. Пишет картины. Работает под псевдонимом miu mau.

О том, что у меня рак, я узнала в больнице. В один прекрасный день мне стало плохо: очень сильно болел живот, темнело в глазах. Я ходила-качалась полдня, думала: сейчас само пройдет. К часу ночи поняла, что со мной происходит что-то плохо совместимое с жизнью, и вызвала «скорую». В больнице хирург потрогал мой живот и сказал, что нужно оперировать. Он сразу понял, что это рак, потому что у меня был типичный вид онкологической пациентки — характерная «печать» на лице, которую опытные врачи тут же опознают.

Так и оказалось: открыли живот, нашли опухоли и метастазы. Было затронуто несколько органов (и ряд из них я потеряла), пришлось делать инспекцию всего живота. После такого вмешательства я семь дней провела в реанимации.

Мне тогда не было страшно. Я просто была в шоке. И совершенно не понимала, что мне светит в ближайшем будущем. Довольно долго пыталась понять, когда снова выйду на работу, отправляла сообщения заказчикам: мол, скоро вернусь к делам. Только через две недели один из врачей наконец сказал мне строгим голосом: «Для начала попробуйте пережить шесть недель. Если это вам удастся, вы будете на больничном, под химиотерапией и на разных операциях минимум три года! Не нужно ничего планировать, в ближайшие несколько лет вы ничего из запланированного делать не будете!»

Я долго ему не верила. Думала, что это «художественное преувеличение», ошибка — еще немножко, и все пройдет. Полное понимание пришло только через полтора года марафона: операция — химия — еще операция — еще химия и т. д.

Гнева не было вообще. В первый же день после первой операции наступил жуткий упадок сил. Было ощущение, что тело вообще отключило все острые эмоции — из соображений экономии.

Я не задавалась вопросом «за что», я уже давно приучена, что это пустое. А на вопрос «почему» мне быстро ответили врачи: существует генетический дефект, располагающий к возникновению определенных видов рака, и он у меня был. Наличие этого гена приводит к тому, что простые вещи вроде гастрита могут переродиться в рак за какой-нибудь год. Я же делала абсолютно все, чтобы повысить вероятность заболевания: много переживала из-за многих вещей одновременно, мало ела, мало спала, при этом усиленно занималась спортом и принимала вещества, ускорявшие обмен веществ. Всеми доступными способами «сажала иммунитет». К моменту попадания в больницу я весила меньше 50 кг при росте 170. Соответственно, опухоль возникла и получила самые лучшие условия для роста.

По-настоящему страшно мне стало через год. Пережив операции и химии, я была очень горда собой, думала, что изменила всю свою жизнь и теперь все будет только лучше. И тут случился рецидив. У меня нашли метастазы в печени. Я была в ужасе: «Как же так? Я же все делаю правильно, а оно опять пришло?!» И сутки рыдала. Было ощущение полного отчаяния.

Вот тогда онколог дала мне книгу доктора Саймонтона «Возвращение к здоровью» (O. Carl Simonton M. D. «Getting well again»).

Я ее прочитала и вдохновилась. Доктор Саймонтон говорит о том, что каждый человек может активно повлиять на развитие своей болезни и на свое состояние. Он обследовал очень многих пациентов с одинаковыми диагнозами и историями и доказал, что из «бойцов» гораздо больше людей выжило или прожило еще десятки лет. А многие «нытики» умирают в кратчайшие сроки, даже при более легких клинических картинах. На новую страшную операцию я пришла в эйфории, говорила врачам, что все будет хорошо. На каком-то этапе они даже усомнились в моем психическом здоровье, настолько мой оптимизм был неуместен. Но он мне очень пригодился.

В Европе все пациенты, пережившие онкологию в третьей стадии, приравниваются по степени психологической травмированности к пережившим авиакатастрофу или кораблекрушение и по умолчанию отправляются на терапию. Уже через 15 минут у психолога я поняла, как это правильно. Психолог довольно быстро доказал мне, что я все еще разрушаю себя сама, не берегу, не жалею, хотя иногда очень нужно быть слабой, позволить себе принимать помощь. Первые часы я беспрерывно рыдала. И в общем и целом он мне очень помог.

В самые тяжелые времена я спасалась рисованием в тетрадках, поверив профессору Саймонтону, что, рисуя свой бой за свою жизнь, можно спасти себя. Он советовал представлять себе времена, которые скоро наступят, и рисовать будущее собственное процветание, всякие хорошие вещи, которые я буду делать, когда выздоровею.

Когда человек болеет, тем более умирает, тяжелее всего его близким. Меня часто спрашивают: «Что бы вы стали делать, если бы узнали, что вам осталось жить пару недель?» Я теперь не отвечаю «поехала бы к морю» или что-то в этом роде, а говорю, что потратила бы это время на то, чтобы подготовить членов семьи, потому что мы уйдем, а им потом жить с этой потерей.

Я не боюсь смерти совсем. Я пережила смерть два раза и знаю, что это большое облегчение. Есть вещи пострашнее, например тяжелая инвалидность. Еще я поняла, что «беречь себя» — это не эгоистичный каприз, а наоборот. Это то, что мы должны нашим близким — стараться подольше быть здоровыми, чтобы не создавать никому больших проблем.

Все годы болезни родители терпеливо носили мне супчики, мыли у меня дома пол и помогали простыми вещами. Естественно, они знали все подробности моего состояния, и было видно, что они напуганы и подавлены. Маму охватила тяжелая депрессия, из которой она выходила несколько лет. Врачи говорили, что это нормально: родные пациента переносят тяжелое заболевание психологически тяжелее, чем он сам. Они боятся тяжелой потери, которая становится вдруг очень реальной.

Друзья вели себя по-разному. Некоторые сначала не знали, как со мной говорить. Другие в лоб спрашивали: «Слушай, а вот это ты можешь? А почему тебе вот это нельзя? А это болит? А что будет, если ты съешь вот этот запрещенный продукт?» И я терпеливо отвечала. Некоторые не справились с ситуацией, перестали со мной общаться. Другие остались и быстро освоились.

Как-то один приятель спросил, почему я не позову друзей — посидели бы, поболтали. А я сказала, что у меня не хватает сил даже чашки им на стол поставить. В итоге друзья сами приготовили ужин, потом помыли посуду — мне не пришлось даже шевелиться. Вот такие вещи могут очень согреть душу в тяжелый момент — когда кто-то просто взял и помыл посуду.

Мой гражданский муж вел себя очень адекватно, пока я была больна, но совершенно не справился с ситуацией, когда я выбралась из всех бед и начала новую жизнь: стала снова работать, писать книги. Я занималась спортом, решалась на все более длительные поездки (мы провели несколько месяцев в Португалии, потом я собралась на несколько месяцев в Америку). Я начала снова посещать вечеринки, танцевать, ходить в походы. А он все время говорил: «Ты что, не понимаешь, что ты не здорова? Тебе все это нельзя!» Хотя мне все давно было можно. Чем больше я делала чего-то, что доставляло мне радость, тем больше мы ссорились. Я часто встречала такое у людей с похожей биографией: пока они совершенно беспомощны, их терпеливо несут, как крест. А потом, когда они начинают расцветать и рваться в бой, они почему-то начинают очень раздражать этим своих супругов. Так что наш союз распался, когда я выздоровела.

Чему научила меня болезнь? Теперь я знаю, что любое состояние может полностью измениться в любой момент. У меня выработалось вселенское спокойствие. Чтобы я вышла из себя, должно случиться что-то уж совсем запредельное. Я научилась говорить людям «нет», беречь себя, делать по-своему.

До болезни я тратила огромное количество энергии и здоровья на чепуху. На попытки угодить всем на свете, на какие-то ненужные амбиции, на драмы, не стоящие выеденного яйца.

Я, например, страшно переживала, если кто-то говорил, что у меня дома недостаточно чисто, и тратила все силы и время на то, чтобы дом был чуть ли не стерильным. Очень трудно было все время поддерживать идеальный порядок, и все, что его разрушало, выбивало меня из равновесия.

Стоило кому-то намекнуть, что я чего-то не смогу, как я бросалась доказывать, что я все-все смогу, везде успею, и нет на свете задания, которое мне не по силам. Я вечно бежала куда-то и делала одноременно сто дел, забегая по дороге в химчистки, магазины, лавки, возвращалась, нагруженная десятками киллограммов, и все время пребывала в тяжелом стрессе. Люди часто говорили, что у меня изможденный вид, но я была горда тем, что все успела, все смогла, и что никто уже не сможет предъявлять мне претензии.

А после болезни я перестала думать о том, кто что скажет о моих способностях и возможностях. Сейчас, если я устала, я говорю, что устала, и больше ничего не делаю. Дела, которые не влезли в сегодня, переезжают на завтра, и мне не стыдно. Я навожу ровно столько порядка в доме, чтобы мне все казалось достаточно чистым. Все равно представление о чистоте и порядке у каждого свое. И когда дети, внуки и кошки обрушивают все вокруг, я спокойна. Я понимаю, что все эти пятна, лужи и разбитые чашки неважны. Посуда бьется к счастью, паркеты заливаются к ремонту, и все эти мелочи сваливаются на нас, чтобы жить было нескучно. И чтобы мы чаще вспоминали, что настоящих-то проблем у нас сейчас нет.

Это, наверное, звучит страшно банально, но я научилась радоваться мелочам и вообще радоваться жизни. Я поняла смысл поговорки, что счастье — это когда просыпаешься утром и у тебя ничего не болит. И я радуюсь тому, что меня ждут всякие интересные дела и я могу встать и делать их. Я слишком отчетливо помню времена, когда не могла подняться и даже пошевелиться неделями.

Я видела многих, кто прошел такой же путь, как и я, но потерял намного больше: у кого-то метастазы добрались до пищевода — и вот человек больше никогда не может нормально есть и остаток жизни спит сидя. Кто-то не может ходить, кто-то — нормально дышать, говорить. Я общаюсь с этими людьми, вижу, как они продолжают жить, справляясь и с этими «новыми проблемами». И часто испытываю чувство благодарности за то, что от меня еще так много осталось. Не считая строгой диеты, я, по сути, все могу и живу нормальной жизнью.

Я лишилась иллюзий о том, что силы безграничны, здоровье вечно и все страшные вещи случаются только с другими. Но с этими новыми знаниями я живу спокойнее, удивительным образом успеваю больше, напрягаясь меньше. Просто выбираю важное и отбрасываю ненужное. Например, закрыла проекты, которые мне не были интересны, но я занималась ими только потому, что они нравились окружающим.

Сначала мне хотелось, как и раньше, делать сто дел, практиковать два десятка хобби и самовыражаться во многих областях сразу.

Теперь мне достаточно просматривать блоги людей с разными хобби, восхищаться их работами и идеями и иногда говорить себе: я так тоже могу, и мне это нравится, но у меня нет сил и времени. Причем я научилась думать об этом без капли горечи и сожаления. Просто у меня есть дела поважнее. Я поняла, что по-настоящему важны мне совсем немногие вещи: сын, внуки, рисование и книги.