«Океан на двоих»: роман о том, как две сестры вместе смогли пережить любые испытания

Тогда 

Декабрь, 1997
Эмма — 17 лет 

Мы должны были встретить Рождество у Мимы и дедули, но дядя Жан-Шкив все испортил. Он увез их в Испанию на все праздники, без нас. Зря я считала дни. Я их всех ненавижу

Сейчас 

7 августа
Агата 

Это великолепно. Изумительно. Необыкновенно. Мне не хватает слов. 

В детстве я ждала звездопада с почти мучительным нетерпением. Да я почти всего ждала с мучительным нетерпением. Все казалось лучше, чем настоящее. Оно было только для того, чтобы ждать или жалеть, такой мостик между вчера и завтра, между прошлым и будущим, между ностальгией и нетерпе нием. Еще не достигнув ожидаемого, не пережив его, я уже бывала охвачена неистребимой меланхолией. Я пыталась что-то с этим сделать, медитировала, глотала книги по личностному развитию, но даже если я и научилась ценить ожидание как пролог к желанному моменту, на следующий день меня всегда накрывает горькое похмелье. 

Итак, каждое лето я с нетерпением ждала ночи звездопада. Это всегда означало часы общения с Мимой, а еще ослепительное зрелище: танец падающих звезд. Мима сначала приводила нас сюда, к Па-де-Ролан, чтобы освежиться и перекусить, а потом вела на вершину холма, подальше от всякого светового загрязнения, и ставила свой телескоп. Мы смотрели на планеты, туманности и галактики, а потом ложились на землю. Я всегда загадывала одно и то же желание, когда пада ющая звезда прочерчивала небо. Мысленно, чтобы оно не потеряло свою силу: «Я хочу, чтобы моя сестра, моя бабушка и моя мама были счастливы всю жизнь». 

Позже, когда тучи здравомыслия обложили небо детства, в наши наблюдения вкралась тревога. Я представляла себя крошечной, ничего не значащей под этой безбрежностью. Звезды, в большинстве своем давно погасшие, напоминали мне о нашей мимолетности. В отрочестве я покончила с этой традицией, невольно лишив бабушку удовольствия приобщать нас к своей страсти. Три или четыре года назад я заехала за Мимой августовским вечером и отвезла ее в Итсассу. Она не удивилась, как будто ждала меня. Когда мы приехали на место, я увидела, что она плачет, стараясь скрыть слезы. 

Это зрелище всегда головокружительно, пора бы привыкнуть, но оно снова действует на меня магически. 

— Еще одна! — кричит Эмма, показывая пальцем в небо. 

— Я уже не знаю, про кого загадывать желание! 

— Загадай про меня.

— Уже. Я загадала, чтобы ты перевоплотилась в посудомоечную машину. Так ты сможешь бросать неправильно сложенные ножи в глаза тем, кто их неправильно сложил. 

Она расправляет плечи. 

— Знаю, я бываю немного жесткой. 

— Подруга, тверже тебя только титановый сплав. 

— Но ты же знаешь, ножи плохо промываются лезвием вниз. Это как тарелки: если их ставить слишком близко друг к другу, вода между ними не проходит, логично же! 

— Кажется, ты даже тверже титана. 

Эмма хохочет. 

— Знаешь, кто был таким? — спрашивает она. 

— Гитлер? 

— Пф-ф-ф… Папа. Когда мы приходили к нему, обувь надо было ставить перпендикулярно стене, иначе он требовал поправить. 

— Я совершенно этого не помню. 

Волна грусти накрывает меня. 

— Я вообще его плохо помню. 

— Это нормально, тебе было шесть лет. А мне одиннадцать, поэтому я накопила больше воспоминаний. 

— Расскажи. 

Она наливает себе вина и ложится лицом к звездам. 

— Он быстро ездил. Помню, как я боялась, особенно когда он вписывался в поворот перед самой нашей улицей. Я была уверена, что в этом месте однажды умру. Он слушал Джонни Холлидея, знал его песни наизусть, постоянно пел маме «Que je t’aime». 

— О да! Я это помню! 

У меня в голове складывается картинка поразительной четкости. Вижу, как я сижу за белым пластиковым столом, почти чувствую голенью холод от металлической ножки. Мы только что поужинали, мама стряхивает с тарелки остатки еды в мусорное ведро. Моя тарелка еще полна (я уже тогда не любила зеленую фасоль). Я должна доесть, если хочу выйти из-за стола, так сказал папа. Он встает, обнимает маму и начинает петь: «Как я тебя люблю, как я тебя люблю, как я тебя люблю!» Мама закатывает глаза, но он не унимается, и она звонко смеется. 

— Я помню его кожаную куртку, — говорю я. — Я обожала ее запах, когда он целовал меня, приходя с работы. 

— Когда приходил. 

— Он не всегда приходил? 

— Нет. Иногда мама ждала его до утра. Я несколько раз за ночь вставала посмотреть, пришел ли он, а она все сидела на диване. Она ругалась на меня, не хотела, чтобы я видела, как она плачет. 

— Думаешь, он ей изменял? — спрашиваю я. 

— Не знаю… Не представляю, что еще он мог делать. О! Вторая звезда упала! 

Мне никогда и в голову не приходило, что у моего отца могли быть плохие стороны. Это привилегия умерших, они уносят недостатки с собой в могилу. 

Человек, которого я в конечном счете так мало знала, присутствовал в каждом дне моей жизни. 

Я не росла без отца. Я росла с умершим отцом. Сделала из этого свою особенность. Его отсутствие стало моей отличительной чертой, как второе имя или родинка. «Мой папа умер», — пожалуй, первое, что я сообщала о себе, знакомясь с кем-то. Эти слова вызывали неловкость, особенно если этим кем-то был продавец в магазине, который проявил любезность, здороваясь со мной. Дома об этом нельзя было говорить. Эта тема была табу, как месячные, секс и футбол. Однажды я попыталась повесить папину фотографию над своей кроватью, в тот же день она исчезла. 

Я росла девочкой, потерявшей отца. Я внушала любопытство, иногда жалость. Перед Днем отца разговоры стихали, когда я приближалась. Моя ситуация считалась редкостью, у большинства детей оба родителя были живы и здоровы. В том возрасте, когда малейшее отличие от других делает ребенка изгоем среди сверстников, я находилась где-то между рыжими и гомосексуалистами («международное движение ЛГБТ» признано в России экстремистским и запрещено, — Forbes Woman). 

У этого положения имелись не только недостатки. Иногда это было мне на руку. Когда я плохо себя вела, когда меня заносило, я пускала в ход свой иммунитет: «Надо меня понять, я потеряла отца».

Я пользовалась этим и для сделки с совестью, убедила себя, что все из-за смерти отца: мои страхи, терзания, эмоции, заставлявшие меня чувствовать себя особенной. Все верили, это было железное оправдание. 

Я не сильно ошибалась. Мой умерший отец всегда был живее всех живых. 

— На меня упала капля, — говорит Эмма. 

— Наверное, птичка пописала. 

Не успеваю я закончить фразу, как к нам решает присоединиться дождь. И не на цыпочках, капелька здесь, капелька там, нет. Он открывает шлюзы на полную, излив на наши головы весь запас, — вот вам подарок, не благодарите. 

Я люблю дождь, но всему есть предел. 

Мы собираем плед, корзину и телескоп, бежим к машине, пожалев, что припарковали ее так далеко, запрыгиваем внутрь, смотрим друг на друга — мы мокрые, с нас течет, но нам весело. 

— Запах счастья сильнее в дождь, — смеется Эмма. 

— По-моему, ты никогда не говорила большей чуши.

Тогда 

Февраль, 1998
Агата — 12 лет 

Эмма повела меня на «Титаник». Она смотрит его в третий раз. Мне не особо хотелось смотреть фильм про тонущий корабль с людьми в старинных костюмах, но о нем говорят все, и мне казалось, что я упускаю нечто грандиозное, а я терпеть не могу, когда меня считают отсталой. 

Мы взяли с собой из дома M&M’s и колу, потому что в кино это слишком дорого. Сестра пошла со своим другом Лоиком. Уже несколько месяцев они вместе, и он выглядит не таким придурком, как Арно. Я думала, она вообще не придет в себя, когда тот дебил бросил ее и переметнулся к Алексии. Она писала ему письма, хотела позвонить в дверь, а в остальное время лежала, свернувшись калачиком, на своей кровати. Я приходила каждую ночь и прижималась к ней, но теперь не из-за моих страхов. 

Мы садимся в последнем ряду, в самой середине, Лоик говорит, что здесь лучший звук. Эмма плачет с первых титров. Я спрашиваю, что с ней, она отвечает: «Просто я знаю, что Джек умрет».

Я в это не верю. 

Три часа и четырнадцать минут я проведу взаперти в темном зале, сидя за каким-то парнем с орлиным гнездом вместо волос, и все это чтобы посмотреть фильм, конец которого сестра выдала мне заранее. Уж лучше бы лежала в кровати.

Тогда 

Июль, 1998
Эмма — 18 лет 

Третий гол забивает Эмманюэль Пети. Лоик бросается мне на шею, крича от радости. Франция — чемпион мира. Мы смотрели матч в его квартирке со всеми его друзьями. 

Нас человек двадцать, все одеты и раскрашены в синий, белый и красный цвета. Я приехала на один день, на финал, завтра возвращаюсь к Миме. 

За окном гудят клаксоны в честь победы, и люди высыпают на улицу. Мы тоже выходим и смешиваемся с толпой. Лоик не выпускает мою руку. Я никогда не видела столько радости, сосредоточенной в одном месте, незнакомые люди обнимаются, улыбаются, и все так счастливы вместе. 

— Переезжай ко мне, — вдруг говорит Лоик. 

Я переспрашиваю, так как не уверена, что хорошо расслышала за всем этим шумом. 

— Переезжай ко мне. Будем вместе учиться. А то тяжело видеться только по выходным. 

От движения толпы я выпускаю его руку и пользуюсь этим, чтобы собрать в кучку мысли и сердце, разлетевшееся на куски. Я просто умираю от желания согласиться. Будь я одна, бросила бы Ангулем и маму и уехала учиться в Бордо. Я сдала экзамены с отличием, и моя мечта стать школьной учительницей никогда не была так близка. Я поселилась бы в квартире, которую родители сняли Лоику, вечерами мы бы готовились к занятиям, устраивали студенческие вечеринки или другие, под одеялом, с сериалами «Баффи» и «Элли Макбил» под макароны. Марго выбрала тот же факультет, что и я, мы могли бы учиться вместе. Дни проводили бы в библиотеке и в аудиториях, завели бы новых друзей, по выходным возвращались бы в Ангулем повидать родных, а потом, в воскресенье вечером, летели бы назад к нашей свободе. 

Толпа стала плотной. Давящей и далекой одновременно. 

«Один, и два, и три: ноль! Один, и два, и три: ноль!» 

Моя жизнь — игра вничью. Я склоняюсь к уху Лоика: 

— Ты же знаешь, что я не могу. 

— Почему? Опять из-за сестры? 

Я киваю. Он качает головой. 

— Она уже достаточно взрослая. Тебе больше не надо ее защищать. 

Он не ждет ответа, хлопает в ладоши и распевает вместе с остальными: «Один, и два, и три: ноль! Один, и два, и три: ноль!»