«Кафе смерти»: роман о том, как по-разному могут складываться женские судьбы
Первые несколько месяцев в Москве мама не спала. Мы жили в однокомнатной маленькой квартирке на окраине, вместо кровати — матрас на полу, один на двоих. По ночам я лежала на нем с закрытыми глазами, слушая, как мама дышит — неглубоко, не спит.
А потом все прекратилось. Она перестала говорить про Лизу. Мне даже казалось, что она специально исключила из своей речи все слова, которые содержат похожие звуки — ли-ца, об-ли-зать, за-лив-ка, у-во лить-ся. И начала спать.
Научилась покупать дешевые вещи, которые выглядели дорого. Водила меня на рынок, где сама послушно вставала на картонку и мерила брюки, всегда брюки, никогда не джинсы. Она устроилась на работу, сначала секретаршей, потом, сходив на курсы, бухгалтером. Я перешла в десятый, а потом в одиннадцатый класс новой школы. Мама начала готовить меня к поступлению в университет так, как будто это могло отменить все, что произошло. Московский университет, Марина, человеком будешь, — говорила она, а я соглашалась, потому что чувствовала себя никем, пустотой, или скорее пустой, полой, как сгнившее и высохшее дерево, сохранившее разве что кору, мне бы стать не человеком даже, а хоть муравьем, одним из стайки, ползущей по ночам по стене нашей ванной комнаты.
* * *
Мы шли через парк, вокруг бегали дети, пара женщин прогуливались с колясками, я смотрела на свои ноги: синий лак скололся, пальцы в пыли. Мальчик спереди что-то крикнул и обернулся на нас — на секунду мне показалось, что это один из моих одноклассников, как его, Витя?
Я, кажется, первый раз подумала о том, что если для меня все, что здесь есть, заснуло, отлетело сухим свернувшимся листом, то для тех, кто остался тут, — оно живое. Люди здесь меня знают. Они меня знают.
Я зажмурилась и снова открыла глаза, Карина обернулась и улыбнулась мне. Моим одноклассникам уже тоже всем по восемнадцать. Мальчик с силой пнул мяч в нашу сторону, Карина выставила вперед ногу и поймала его.
Она отвела меня в дом чьих-то родственников — в противоположной от моего бывшего дома части города. Что за родственники? Я ведь помню: была только ее мама, красивая и легко начинающая смеяться, как одуванчик, разлетающийся от самого маленького ветра. На мой вопрос она что-то сказала себе под нос и тряхнула головой. Я засмотрелась на ее взметнувшиеся волосы — и почти почувствовала на своей раскрытой ладони, убранной за спину, их мягкое прикосновение.
Когда Карина ушла, я оглядела комнату: темное дерево, бугристое зеркало, в углу на потолке паутина. Я легла на кровать прямо в босоножках, подтянула колени к подбородку. В комнате было душно, но мне захотелось чем-то накрыться. В голове что-то гулко ворочалось, мне не хотелось разбираться что. Я закрыла глаза, и перед тем, как заснуть вместе со мной, это гулкое шевельнулось еще и еще и собралось в вопрос, почему-то заданный голосом Славочки: зачем ты сюда приехала, Мариша?
* * *
Мне показалось, что я дома, что мама включила чайник. Глаза сухие, моргать неприятно. Я встала и подошла к окну. На улице небо уже начинало просвечивать голубым. Сколько я спала? В голове медленно перекатывалось, перетекало что-то горячее и тяжелое. Шум чайника доносился с улицы, я накинула кофту и вышла во двор.
Земля под окном была влажной. Пахло сыростью. Из шланга, тянущегося из-за угла, слабо лилась вода. Я присела на корточки и намочила руки — холодная, почти даже ледяная. На углу дома шланг треснул, вода вытекала лужицей на асфальт. Я прошла еще немного. Шланг заворачивал в открытую дверь соседнего дома. Странно.
Я подняла глаза — сидящая у двери женщина смотрела прямо на меня. Я замерла. Всмотрелась в нее внимательно — показалось. Глаза женщины были закрыты, она прислонилась к стене и, кажется, дремала. Растрепанные волосы торчат из-под спущенного платка, узкие губы то ли неровно накрашены, то ли просто в ночной тени. Рот приоткрыт. Ее лицо показалось мне знакомым, и я подошла чуть ближе. Стало слышно ее тихое сопение на вдохе. И на выдохе. На вдохе... женщина взмахнула рукой. Я отпрыгнула назад. Замерла. Спит. Проходя мимо шланга под моим окном, я заметила, что напор воды стал еще меньше.
Дома я сняла обувь и залезла под одеяло, под журчание я снова уснула. Быстро, не заметив как. Мягко провалилась в сны, в которых ехала в поезде, а за окном пролетало море, пролетали птицы, и я почему-то знала, что если поднять нижнюю полку, то там, где обычно лежат сумки, тоже будет плескаться соленое и зеленое. И знала точно, что там ему тесно.
* * *
Карина показалась мне такой же, какой я ее помнила, и одновременно совсем другой. Я смотрела на нее, пока она потягивала сок, медленно, сжимая край трубочки зубами. Залезшие в фонтан дети смеялись, и смех их походил на крики маленьких веселых птичек; я вглядывалась в нее, как в доказательство теоремы, которое расписывал на большой зеленой доске седой профессор, ведущий у нас вышмат. Мне казалось, что я вот-вот что-то пойму, стоит только соединить одну деталь с другой, провести пунктирную линию от уголка ее правого глаза через солнечный блик на полу к локтю, лежащему на столе.
По вечерам, включая старенький телевизор и посматривая на свое расплывающееся отражение в зеркале, я напоминала себе: Марина, ты выросла, ты живешь в большом городе, по вторникам ты встаешь в семь утра, чтобы успеть на первую пару, у тебя стопка учебников у кровати, тебе говорят, что ты умная, Марина. Но утром, сидя с ней на пластиковых дешевых стульях кафе у моря, я снова становилась тринадцатилетней.
Она проводила со мной первую половину дня. Мы ходили на море, расстилали полотенца на песок, ложились животами вниз, повернув друг к другу головы, и разговаривали. У меня затекала шея, но двигаться не хотелось — так ее будет не видно. Карина доставала из сумки книгу — книги менялись, и, переворачивая последнюю страницу, она всегда говорила: прочитай обязательно, мне так хочется с тобой ее обсудить. И я читала, как раньше. На страницах оставались влажные пятна от наших мокрых пальцев. На вкладышах, приклеенных на обложку с обратной стороны, были списки тех, кто брал книги до нас. Я смотрела на фамилии и думала: хорошо бы заменить их на список мест, в которых эти книги читались: дальний городской пляж / боковое место в поезде / кресло в доме около рынка.
В полдень она собиралась, вытряхивала песок из шлепанец и убегала. Говорила, что подрабатывает по очереди у нескольких знакомых. Мои вопросы — где, у кого, что она делает? — растворялись в ее взгляде, кото рыйтут же становился отсутствующим, упирался в фонтан, море, стены соседних зданий, проходящих мимо собак.
— Да так, сижу с детьми и убираюсь.
— Давай я с тобой пойду?
— Нет, ты тут отдыхаешь, ты туристка. — И уходя, она легонько целовала меня в макушку.
Это был тот единственный момент, в который я чувствовала — она здесь, та Карина, которую я помню, кучерявая, с пятнами от крапивы на лодыжках, так похожая на меня, что мамины знакомые вслед за ней называют нас: Маринка-Каринка, Каринка-Маринка.
* * *
Я много рассказывала ей про себя — про старшие классы, в которых крутыми считались те, кто ходил пить за гаражи, про нашу с мамой маленькую квартирку, про первый курс. Как бы между делом я описала ей Славочку и все ждала, что она почувствует, задаст больше вопросов про него — но она не задала. Зато накинулась на меня с расспросами про Лизу. Я начала рассказывать ей про перрон.
— Это я знаю. — Она прервала меня на середине. — И что дальше?
— Ничего, мы уехали.
Мы шли по парку в тени. Где-то вдалеке ухали птицы, в детстве мне говорили, что это совы.
— Ну а дальше что? Она тебе писала? Ты пыталась ее найти?
— Нет. — Я споткнулась о корень, торчащий из земли. — Я ждала, что напишет. Но куда? Она же не знает, где мы живем.
— Мы думали, что она попробует вас найти.
— А мы про нее не думали. — Мне захотелось так сказать. — Не думали.
Захотелось соврать. Захотелось, чтобы Лиза прямо сейчас стояла за деревом — вот хоть за этим — и слышала, что я говорю. Что никто про нее не думал каждый день на протяжении этих четырех лет. Я представила себе ее лицо, уголки губ идут вниз, будто кто-то за них тянет, глаза блестят, как тогда в больнице. Проходя мимо большого старого дуба, я специально отвернулась.
* * *
Не знаю, сколько времени прошло так — дом, пляж, песок в коридоре, арбуз с ложкой, вставленной в середину, — наверное, недели две или даже три. Мне казалось, что кто-то вывел меня на пастбище и теперь все, что мне нужно, — это медленно ходить, медленно смотреть по сторонам, медленно жевать. По вечерам я снимала с носа тонкие прозрачные полоски кожи и намазывала сгоревшее лицо сметаной. Ощущение, что город меня помнит, ушло. Кроме Карины, здесь никого не было, да и я не заходила в знакомый квартал — то ли специально, то ли случайно. Днем я возвращалась в свой временный дом и лежала перед телевизором несколько часов с тарелкой переваренных макарон. Или брала мороженое в дальнем кафе — лимонное с шоколадной крошкой — и отправлялась бродить. Заходила на рынок и покупала дешевую мятую клубнику из деревянной коробки в самом низу для ягод и фруктов, которые завтра пропадут.