Перевернуть мир вверх тормашками: как итальянки добивались права голоса
Накануне 2 июня 1946 года Анна решилась остричь волосы. Стараясь не разбудить Карло, она села перед трюмо. В неярком свете лампы Анна вгляделась в свое отражение.
Пропустив сквозь пальцы длинные черные пряди, тронутые кое-где серебром, она разделила волосы на две равные части и перекинула их вперед, на грудь. Взяв с мраморной столешницы ножницы, Анна, не сводя глаз со своего отражения, решительно срезала пряди прямо на уровне шеи — сначала слева, затем справа. Смочив ладони в миске с водой, она провела ими по волосам, выдвинула ящик, достала бигуди и принялась старательно накручивать локоны. Покончив с этим, Анна отправилась спать.
На плечиках, ожидая своего часа, висел приготовленный с вечера наряд. На первые в жизни выборы она собралась идти в костюме базиликового цвета: приталенный жакет и расклешенная юбка до колен. Завершала ансамбль воздушная розовая блузка из искусственного шелка.
Анна и сама приложила руку к тому, чтобы этот знаменательный день наконец настал. В октябре -го она наткнулась в газете на воззвание Союза итальянских женщин, учредившего в Риме комитет по борьбе за избирательные права на грядущих выборах года. Анну охватило воодушевление, и она решила действовать. Взяв стопку чистой бумаги, на одном из листов она своим изящным округлым почерком переписала текст петиции, которую Союз призывал подписать всех женщин в каждой коммуне Италии :
Мы, женщины Лиццанелло, взываем к Правительству национального освобождения: дайте нам право голосовать и право быть избранными на грядущих муниципальных выборах. Отказ в этих правах низведет нас до положения постыдной неполноценности, в котором силился удерживать нас фашизм, — не только внутри страны, но и в сравнении с женщинами всего цивилизованного мира. Безумная милитаристская политика фашизма разрушила наши семейные очаги, разметала семьи, взвалила на наши плечи небывалое бремя — мы вынуждены и работать, и растить детей, и ежедневно бороться за выживание. Мы плечом к плечу с нашими мужчинами с несгибаемым мужеством противостояли фашизму и германским угнетателям все тяжкие месяцы оккупации. Мы считаем, что наши жертвы дают нам право в полной мере участвовать в возрождении родины.
А потому мы просим: пусть наши законные чаяния будут услышаны правительством, пусть женщинам Италии воздастся по справедливости, пусть им дадут равные права — краеугольный камень любого истинно демократического устройства.
Утром следующего дня, в воскресенье, пока Роберто и Карло еще досматривали сны, Анна спустилась в гостиную, подхватила столик и вышла на улицу.
— Вам помочь, синьора почтальонша? — вызвался тощий мальчишка, внук соседки, увидев, что Анна идет, придерживая листы бумаги подмышкой, а в другой руке тащит столик.
— Нет, спасибо, я сама, — улыбнулась она в ответ.
Дойдя до площади Кастелло, Анна водрузила столик рядом со скамейкой и разложила на нем бумаги: с одной стороны — текст петиции, с другой — чистые листы для сбора подписей.
Хоть было еще рано, Анна, конечно же, привлекла любопытные взгляды зевак у бара, прихожан, спешащих в церковь, да и вообще всех прохожих.
«Что же задумала чужачка?» — вопрос переходил из уст в уста.
Первым, опираясь на трость, приковылял старик в белой рубахе и белых штанах. От него попахивало отсыревшей шерстью.
— Чего тут? — надтреснутым голосом осведомился он, тыча в сторону столика клюкой.
— Сбор подписей, — приветливо улыбнулась Анна. — Будем просить правительство дать женщинам право голоса. Общенациональная инициатива, понимаете?
Старик нахмурился.
— Позвольте, я вам зачитаю? — Анна взяла листок. — Присядьте сюда. — Она указала на скамейку.
Старик, поколебавшись, уселся, сомкнув ладони на набалдашнике клюки.
Тут подтянулся Нандо, а следом и несколько завсегдатаев бара. Затем подошли две женщины в черных платках, державшиеся под руку по пути в церковь Сан-Лоренцо.
— Тьфу, да вы никак решили мир вверх тормашками перевернуть! — возмутился старик, едва Анна закончила читать. Он оперся о клюку и кряхтя поднялся.
— А что, по-вашему, до сих пор все шло как надо? — раздосадованно парировала Анна.
Но старик, не удостоив ее ответом, отвернулся и поковылял в сторону бара. За ним последовало еще несколько мужчин, неодобрительно качая головами.
— Не обращай внимания, — поморщился Нандо. — Он и жене шагу ступить со двора не дает без своего дозволения.
— Я бы подписала, — несмело вызвалась одна из женщин.
Анна, сияя, протянула ей ручку:
— Вот здесь, пожалуйста, — и указала на чистый лист.
Несколько недель подряд Анна каждый вечер после работы водружала свой столик на площади. Она останавливала женщин или дожидалась, пока те, заинтригованные, подойдут сами, зачитывала им петицию, нередко растолковывая ее смысл простыми словами. А потом улыбаясь протягивала ручку для подписи.
Ей задавали самые нелепые вопросы: «А это законно? А за такое полиция не нагрянет ко мне домой?», «А мой голос будет весить столько же, сколько мужской?», «Не верю я в это, ну да ладно уж…» Или: «Я-то подпишу, но мужу говорить не стану. И вы уж тоже помалкивайте, хорошо, синьора почтальонша?»
* * *
Карло с первых же дней заверил жену в своей «безоговорочной» поддержке, хотя сам держался в стороне от ее столика. «Разливаем вино, никак не вырваться с винодельни…» — говорил он. А вот Антонио через несколько дней присоединился к Анне на площади, притащив картонный плакат с размашистой надписью печатными буквами: «ПОДПИШИСЬ ЗА ПРАВО ГОЛОСА ДЛЯ ЖЕНЩИН».
— Вот, подумал, что это тебе пригодится. Кривовато, конечно, понимаю… — добавил Антонио, опустив взгляд на картонку.
— Просто идеально! — просияв, перебила его Анна.
— Давай его сюда, перед столом поставим.
Антонио поставил плакат, прислонив его к ножке стола.
— Может, останешься и поможешь?
— С радостью, если ты не против, — отозвался он.
И с того дня Антонио, едва выдавалась свободная минутка, помогал Анне за столиком, стараясь во всем ей подражать. Время от времени она замирала и пристально смотрела на него.
— Что такое? — спрашивал он, чувствуя на себе ее взгляд.
— Ничего, — отвечала она, краснея.
За несколько недель они собрали несколько сотен подписей. Среди подписавших были все знакомые Анне жен щины: Джованна, Агата и ее подруги, с которыми она ходила в церковь, Лоренца, Элена, Кьяра, соседки, секретарша Антонио. Даже Кармела, в облегающем платье , с губной помадой в тон маникюру, подошла к столику и осведомилась:
— Где тут подписывать?
В начале января 1945 года Анна сложила подписные листы в желтый конверт и, сияя от гордости, надписала: «Инициативному комитету Союза итальянских женщин, улица 4 Ноября, дом 144, Рим».
* * *
2 июня Анна поднялась ни свет ни заря, снова уселась у трюмо и принялась по очереди снимать бигуди. Мягкими волнами волосы легли по обе стороны лица. Анна укладывала их с помощью щетки, когда проснулся Карло.
В тусклом свете, сочившемся сквозь шторы, он оглядел жену, протер глаза и, опираясь на локоть, приподнялся.
— Анна! — вдруг завопил он в сторону двери. — У нас в спальне какая-то незнакомка и, кажется, с дурными намерениями!
Анна со смехом обернулась:
— Ах ты дурачок.
— Слушай, тебе очень идет, правда. — Карло не сводил с нее глаз.
— Merci, — кивнула она, продолжая причесываться.
— А ну-ка иди сюда. — Он похлопал по кровати. — Избирательные участки подождут. А я нет.
* * *
Голосовать решили идти все вместе. Анна отправилась за Агатой — дошла до ее дома и постучалась.
Агата, раскрасневшаяся и запыхавшаяся, открыла дверь.
— Ты как, в порядке? — поинтересовалась Анна, входя.
Агата затворила дверь.
— Какое там. Вся горю. Она обмахивалась ладонью. — Ох, как же права была моя мамаша! — добавила она, шагая на кухню.
Анна двинулась следом.
— Месячные — сущее наказание: и когда они есть, и когда их уже нет.
— Ты еще не одета? — ахнула Анна, увидев Лоренцу: та в ночной рубашке сидела за кухонным столом, макая печенье в молоко.
— Да я битый час пытаюсь стащить ее, лежебоку, с кровати. Я-то давно собралась, — пожаловалась Агата.
— Что это ты с волосами сотворила?
— Постриглась. Нравится? — спросила Анна, накручи вая прядь на палец.
— Даже не знаю. Необычно как-то. — Агата сдвинула брови. — Надо привыкнуть.
— Антонио уже ушел?
— Минут десять как.
Анна кивнула и снова повернулась к племяннице .
— Лоренца, поторопись. Джованна, поди, заждалась уже.
— Я никуда не пойду, — скучающе протянула Лоренца.
— В смысле?
— Неохота мне голосовать.
— Учиться больше не хочет, голосовать не хочет, работать не желает… — вздохнула Агата.
— Лоренца, не говори глупостей. Этот день важен и для тебя тоже, — одернула девушку Анна.
— Для вас, может, и важен. А мне все равно.
— Ну уж нет, такое я тебе говорить не позволю! — вскинулась Анна. — Не пойдешь — себя же первую и оскорбишь. А ну живо одеваться! — Она грозно указала рукой на дверь.
Лоренца, фыркнув, поднялась из-за стола.
— Я там на кровати тебе выходной наряд приготовила! — крикнула ей вслед Агата.
После гибели Джакомо Лоренца погрузилась в бесконеч ное оцепенение. Об университете она и слышать не хотела. «Я уже совершеннолетняя, могу сама решать», — твердила она.
Антонио пытался ее вразумить, но тщетно: ни уговоры, ни увещевания, ни мрачные перспективы загубленного будущего — ничто не действовало.
— А как же твои мечты? Что с ними будет? — спрашивал он.
— Это были твои мечты, не мои, — резко ответила она. — Я поняла одно: счастье — оно не в книжках.
— Ошибаешься, — возразил Антонио.
— Да неужто? Ты вон сколько читаешь, скажи: ты счастлив? Что-то не похоже.
— Ты злишься, ты страдаешь. Я все понимаю, правда, — мягко сказал Антонио. — Но прошу, подумай хорошенько. Как же больно видеть, что ты отрекаешься от своей мечты… От нашей общей мечты.
— Ты, наверное, был слишком занят, чтобы смотреть по сторонам, — огрызнулась Лоренца. — У меня была своя мечта. С Джакомо. Но эта чертова война отняла его у меня.