«Не выноси из избы»: как женщины оказываются в домашнем плену
Настя, сколько хватало любопытства, покрутила открытку, поразглядывала со всех сторон. Кроме уже прочитанных пяти слов, ничего не узнала и отложила. Угольки в топке угасали медленно, подмигивая, пока не обернулись пеплом. Печь стояла порожняя — без дыма и огня, — но еще жаркая. Настя прикладывала руки к кирпичной стенке, забирала ладонями тепло. Рядом горела свеча, оплавлялась, и большие парафиновые капли стекали вниз, как слезы. Снова вещи проявляли чуткость. Настя не отозвалась плачем, впервые за все дни — сколько их прошло, можно сосчитать по засечкам — было спокойно. Ночь предстояла длинная и бессонная, без луны и звезд, только свеча делала мир вокруг видимым, не давала ему исчезнуть.
Собственная жизнь из темноты подвала смотрелась ярче обычного, как фильм при выключенном свете. Вспоминались события до того неважные, что удивительно было, почему они осели налетом в памяти. Катя ведет Настю домой и ревет. Им обеим лет по девять. Настя бежала по старому стадиону, споткнулась, а на земле, спрятавшись за травой, лежала разбитая бутылка портвейна «777». Разрезала ладонь, кровь текла по пальцам, рана вывернулась наружу мягким и влажным нутром. Насте не больно, а Катя испугалась и ревет, будто это ее зарезали. До сих пор на левой руке остался шрам. Настя посмотрела на него, будто хотела удостовериться, что он все еще на месте и это ее, а не чья-нибудь чужая рука свисает с плеча. Припомнилось Катино доброе лицо — уже взрослое, позапозапозапозавчерашнее. Когда виделись с ней в последний раз, перед аварией. Она волновалась и все говорила-говорила предостережения. Не зря, получается. При воспоминании об этой малости сердце будто взяли аккуратно в ладони и согрели. Стало хорошо, а потом в уголке глаза защипало, Настя моргнула и уронила на земляной пол слезу.
Витя в ее воспоминаниях ничуть не изменился со свадьбы. Тогда он был для нее еще цельным. Таким захотел к ней прийти, а не тем, кем оказался позже — до и в процессе развода. Это потом образ и личность разметалась на части, ничего ни с чем не складывалось, как ни собирай. Его новая семья — та, которая выросла из его же измены, — и Настя, не принимавшая назад и не гнавшая далеко. Почему — сама не знала. Повис Витя на рукаве, как репей, то ли другом, то ли врагом на оставшуюся жизнь. Во время развода она возненавидела их общее прошлое, вместе с плохим забыла и хорошее. А теперь вспоминала, потому что там осталось много ее самой и испытанного счастья — зачем отрубать топором? Счастье беречь надо, а не разбрасываться им. Плохое отпускай, хорошее ближе к сердцу держи. Только у кого так получалось? Слова красивые, а на деле злость и мука. Настя отогнала мысли, вспомнила, как Витя предложение делал и кольцо не того размера купил. Говорила мама, плохая примета, — права была. А потом выплыл откуда-то из памяти молоденький Витя, безусый, подростково-прыщавый. Пришло на ум, как ездил вместе с ней покупать электрический чайник взамен того, что она случайно сожгла дома. Родители бы ее убили: им с Витей тогда по четырнадцать стукнуло, и они в такие страшилки еще верили. Витя где-то деньги достал и объездил с ней все магазины. Настя пыталась вернуть долг, когда накопила, — не взял. Не тогда ли она в него поверила, что опора будет и помощь? Со свечи горячей каплей упал на угол печи расплавленный парафин.
Мама и отец смотрели телевизор сидя на диване, прислонившись плечами друг к другу. Родители, которых она представляла, были живые и близкие, обнимающие. Она жаловалась им на работу, начальника, своего парня, а потом мужа. Любила есть мамины манты. Когда они с ревущей Катей пришли домой, папа и мама уставились на распоротую ладонь, схватили аптечку, позвонили тете Люде — та работала медсестрой. С родителями Настя не боялась крови и собственной слабости, потому что была сильна ими и их заботой. Занимала у них уверенность и смелость, они давали ей сколько нужно. Папа и мама, конечно же, не убили Настю за электрический чайник, который та сожгла в четырнадцать лет. Мама сразу же поняла, что вещь на ее кухне новая, без накипи и пожелтевшего от времени пластика. Посмеялась над наивной попыткой обмануть и забыла. Не было в памяти двух закрытых гробов, новостей в местных пабликах и областной «Правде». Все было хорошо, и все были живы. На Настиной щеке появился мокрый след от скатившейся к подбородку слезы. В этот момент догорела свеча.
Когда утро сменило ночь и сменило ли, Настя не знала. У нее над головой не было ни луны, ни неба, ни звезд — только потолок висел низехонько, заставлял кланяться всякий раз, как Настя вставала со стула. Долго ли, коротко ли Пятно само спустилось за ней. Открылся люк подпола, на верхнюю ступень встала черная нога, на ступень ниже — другая. Пятно окуналось в подвальную темноту и сливалось с ней. Только серовато-дымчатый свет из люка незначительно разбавлял вечную подвальную ночь да горели красным глаза-рыбки.
Тонко, как камертоны, звякнули банки, заскрипел один из стеллажей. Секунда-другая — и зажегся вдруг мерцающий электрический свет. Ослепил Настю. Она прикрылась рукой, проморгалась, но в глазах еще какое-то время прыгали солнечные зайчики. Поэтому не сразу разглядела, что Пятно держало в руке. Подвал сдавливал его в плечах. Пятно сломалось пополам, встало по-собачьи на четвереньки и поползло к ней, прихрамывая спереди на руку, в которой держало электрический свет. Настя догадалась, что это лампочка, которая валялась без дела на одной из полок.
— Не выноси из избы, — сказало стоящее на четвереньках Пятно.
Оно заставило Настю повторить несколько десятков раз главное правило дома. Длинные черные пальцы с острыми ногтями держали лампочку за цоколь. И та светила. Возвращались друг за другом: Пятно впереди, Настя следом. Она смотрела, как чудовище, по-животному передвигаясь, поднималось по лестнице. Обернулось, положило лампочку на стеллаж, та погасла.
После попытки побега жить стало сложней: Пятно ходило надсмотрщиком по пятам. Закрутилось колесо судьбы: пошли один за другим неотличимые дни, понеслись, незаметно забирая у Насти что-то важное. Сколько времени прошло с того утра, знает только стена в подвале. Настя изменилась. Жизнь рассыпалась на множество не связанных друг с другом вещей: машина на летней резине, ноутбук, смартфон, метель. Она сама распадалась — левая рука ее не ведала, что делала правая. В одну из ночей Настя лежала в кровати без сна и слушала, как ногти скребли по полу. Ненавидела Пятно за эту привычку. Прислушавшись, поняла — звук раздавался не из другой комнаты, а исходил прямо от стены. От места, которого касалась ее рука. Ее пальцы сходились и расходились, будто пытались почесать кого-то. Она дернулась, стало тихо. Утром, заправляя постель, Настя пригляделась к обоям — на них остались следы ее ногтей.
Она принялась искать тень, жаться в углы, прятаться от дневного света. Ей хорошо было в подвале. Уютно — уютно! — сливаться с темнотой. Свет за окном пугал, казался оглушающим, как удар по голове, как лампочка, неожиданно загоревшаяся в руке у Пятна. Новые привычки вызывали отвращение, но противостоять им не получалось. Тьма была не только снаружи, она заливалась внутрь через ноздри, глаза, кончики пальцев.
Хотелось сдаться, ничего больше не предпринимать, а только принимать происходящее, плыть по течению или тонуть в нем. Болото снова обнимало, только другое и по-новому. Не раскачивало из стороны в сторону, как младенца, а тащило вниз. Надо было бежать, пока оставались хотя бы какие-то силы на сопротивление мороку. Она уже пробовала, и это ни к чему хорошему не привело. Настя день за днем убирала с вещей не успевавшую оседать пыль, водила веником по полу и переставала узнавать себя в отражении темного, ночного окна, которое подсовывало ей кого-то похожего на нее прежнюю, но это была только копия. И тут обман. Она не заметила, как перестала бояться. Не к добру это. Пока сохранялся страх, теплилась надежда выбраться и выжить. У отчаявшихся, по-настоящему сдавшихся страха нет. Когда она мыла посуду, ее взгляд притягивался к стали ножа. Мысли, которые казались запретными, на поверку были пресными и не будоражили. Что станет после ее смерти, не имело никакого значения: не все ли равно в этом бреду? Взять нож и разбудить себя им.
Тянулось время, засечек становилось больше, пошел уже третий ряд. Кружилась голова. Все время. Не переставала даже во сне, возникало ощущение собственного сумасшествия. Пятно делало из Насти себя — страх света, шрамы, которые она оставляла на обоях. Настя не хотела таких перемен. Дни слипались в переваренное месиво, пахли макаронами по-флотски. После какого-то по счету обеда Пятно, прихрамывая, ушло в зал. Настя мыла посуду: тарелку, вилку, ложку, нож, кастрюлю. Тонкая и извивающаяся, как змея, вода струилась из рукомойника. Еще пару часов назад лежала на улице снегом, а сейчас текла, стылая, на руки, морозила пальцы. Размокшее хозяйственное мыло чавкало, будто голодное. Вода змеилась, уносила с собой грязь и Настины сомнения. На разложенное для сушки полотенце легли кастрюля, тарелка, ложка и вилка. Нож спрятался в рукаве свитера, холодный металл приник к руке.
Пятно сидело на стуле. Оно обернулось к Насте, замершей в дверном проеме. Кивнуло головой-булыжником: что тебе? Настя опустила взгляд и ушла к себе в комнату. Протерла пыль на подоконнике или подмела пол, не все ли равно. Нож, теплый от близости к человеку, успокаивал кожу. Настя уже несколько дней брала его с собой, но не решалась. Всякий раз возвращала на место.