Как художница Луиз Буржуа осмысляла травматичное детство и материнский опыт
Художник — это человек, в ком не прерывалось творчество детства: как же тогда художнице стать матерью? Ведь художник — это воспринимающий, а мать — первый и основной объект восприятия, первый образ, Мадонна ранней христианской иконографии. Что произойдет, когда эти две идентичности — воспринимающий и воспринимаемый — станут единым целым? Мать-художница должна поддерживать связь с детством, с чувством свободы и безответственности, которое является условием ее творчества. А ее настоящий ребенок, станет ли он в своей свободе ее соперником; будет ли соперничать в статусе ее творения с ее искусством?
Эти вопросы художница может задавать самой себе, но задать их своему искусству значит искать новые, публичные виды легитимности для женских способов индивидуального самопознания. В этой серии работ Луиз Буржуа исследует взаимодействие публичного и частного в женском опыте. Работая с тканью — утилитарной, личной, домашней — она переосмысляет подобное разделение и делает его реальным. Ткань выражает новую легитимность, мягкую и непрестижную, посредника между телом и миром, свидетельство женского процесса. Именно через понятие процесса следует искать легитимность, так как в органическом, эволюционном лежат источники женской власти. Женщина обладает особым знанием процесса как объединяющей характеристики всего, что может быть создано: она понимает его, потому что подвластна ему, переживает его как нечто исцеляющее и разрушительное, как здоровье и болезнь, знает, что его трансформации иногда неотличимы от деформаций. Работа «Изучение природы» (Nature Study) ставит вопрос об органической основе формы и находит в вегетативной механике роста, порождающей как цветы, так и чудовищ, одновременно угрозу и возможность. Кто или что управляет этим процессом? Что выражает изменчивость природы и откуда берется эта выразительность? В искусстве, конечно, форма неизменна, так как же тогда художнице отдаться принципу роста, лежащему в основе ее телесной жизни? Но она тоже может творить: это должна быть не капитуляция, а союз. Она может смотреться в природу, как в зеркало. Женщина излучает силу формы, обнаружив ее источник в собственном теле. Однако союз этот напряжен, нервозен, всегда под угрозой срыва. Иногда она видит рост как просто увеличение или выдавливание, неостановимое, граничащее с потерей собственного смысла.
В «Автопортрете» (Self Portrait) идея власти природы над человеческой формой вызывает опасения: женщина еще не утвердилась в союзе с процессом роста; наоборот, вся концепция личности находится под угрозой. «Я» начинается как простое, девственное, детское. Объединение в пару тоже предстает чем-то невинным и детским, взаимный нарциссизм двух различных форм. Что неоднозначно, так это творчество. Творческий процесс, утвердивший и организовавший «я» художника, разрушает «я» матери. Будучи беременной, она не может видеть свое творение; оно внутри нее; оно угрожает вытеснить ее личность, ее важность. Хорошо, тогда пусть оно будет вытеснено, изгнано. Теперь она его видит, но ее тело помнит боль и знает о своей изменчивости. При создании этой новой формы ее собственная форма была сломана. Вот они, ее работы, целые, образ не ее самой, а отца. Сама она не остается неизменной, постоянно превращается во что-то другое: она змея, паук, множество сосков свиноматки, человек с ампутированной конечностью; иногда она сливается с мужчиной или обменивается с ним качествами; иногда она просто один из увеличенных аспектов самой себя. Но это тоже процесс; она мельком появляется из него, сильная, свирепая, с волосами Медузы, лучезарная богиня. Она менее едина, более рассудительна, более красива: в конце концов, она художница, свидетельствующая о себе.
«Хрупкое» (Fragile) предлагает другое проницательное видение тех же событий. Это комментарий о любви, тонкий и мимолетный в сравнении с драматической борьбой художницы с природой. Здесь говорит ребенок, снова и снова набрасывая материнскую форму — рисуя маму, ловкую паучиху, которая прядет и плетет. Это представления ребенка о первичном образе родителя, но его знание является и знанием матери, ее знанием собственного тела как изменчивой формы. В этих сплавленных представлениях происходит поиск развязки: может быть, сама художница сможет вернуться в детское состояние свободы и творчества через своего ребенка. И в конце концов она остается дочерью: у нее тоже есть паучиха, мама. Эта паутинообразная материнская форма представляет не только биографический интерес. Она говорит о связях семьи Буржуа с искусством ткачества, но ее сила как образа материнской двойственности также поразительна. Мать одновременно неподвижна и в постоянном движении, у нее множество конечностей, но она в заточении; она уродлива и полезна, пугающая и такая знакомая, настолько умелая, что поверх умных, занятых ног к ее эмоциональному и духовному существу прилипает какая-то беспомощность. Паучиха щедрая и производительная труженица, добытчица, но в основе своей она несвободна. Она ловит в сеть; она вышивает крошечный уголок вселенной.
Художественное понятие процесса, роста и размножения как растительных форм, которым художник стремится придать мораль и смысл, переплетается в этих работах с встречным течением памяти. Процесс вспоминания утверждается здесь как основа индивидуальной личности: это, наконец, неизменность, то, что не может быть преобразовано природой. Медитативные горизонты работы «Ода реке Бьевр» (Ode à la Bièvre), реке, у которой Буржуа провела детство, отличаются геометрическим спокойствием и отстраненностью от иногда мучительных женских форм «Автопортрета» и «Хрупкого» или анархического эгоцентризма «Женщины с косоглазием» (Cross- Eyed Woman).
Через процесс памяти художница восстанавливает равновесие. Она высвобождается из измученного тела, становится бестелесной, возвращается к объективности. В концентрических кругах финального изображения — будто в реку бросили камешек — вновь допущено человеческое присутствие, взаимоотношения субъекта с природной формой возобновляются; но тихо, мирно, беззвучно и мимолетно, как рябь, которая смолкнет и в конце концов исчезнет, так что вскоре поверхность восстановится, будто ее никогда и не было.
