«Такую никто не возьмет»: как в традиционном обществе относятся к пережившим насилие

С боковой улицы кто-то выходит и идет следом за мной. Я слышу стук ботинок по асфальту, но не оборачиваюсь, а, ускоряя шаг, оглядываюсь в поисках знакомых. «Rosa, rosae, rosae, — начинаю напевать я про себя, — rosam, rosa, rosa». Шаги приближаются. «Rosae, rosarum...» С другой стороны прямо на перекресток с грунтовой дорогой выезжает машина, замедляет ход и останавливается. И я иду медленнее, перевожу дух. В машине сидят молодой мужчина и женщина, крашеная блондинка, — наверно, муж с женой. Они осматриваются вокруг, потом изучают карту. В этот миг шедший сзади мужчина приближается, приподнимает шляпу и, обогнав меня, быстро скрывается за углом. Я узнаю его— это дон Сантино, отец Тиндары, сват по переписке. Дверца машины открывается, женщина выходит и машет мне, чтобы я подошла. 

— Девочка, милая, это дорога в город?— спрашивает она. — Мы правильно едем? 

Вблизи она кажется совсем не молодой. Волосы тонкие, у корней отросла черная полоска, по обе стороны рта глубокие морщины, словно ее долго заставляли улыбаться. 

— В город? Я не знаю. Но вам надо выехать из Мартораны. — Я протягиваю руку и поворачиваюсь в противоположную от дома сторону. 

Вдруг женщина берет меня за запястье, а мужчина набрасывается сзади и обхватывает так сильно, что я не могу вздохнуть. Мне не хватает воздуха, чтобы крикнуть, я ищу глазами, у кого попросить помощи, но на улице ни души. 

— Пустите меня, — только и могу выговорить я слабым голосом. 

Я машу руками и ногами, чтобы вывернуться, а незнакомец поднимает меня, и я молочу конечностями воздух. Женщина открывает заднюю дверцу, мужчина заталкивает меня внутрь. 

— У меня сегодня день рождения, меня ждут дома, пустите!— все, что я могу сказать. 

Старуха невесело смеется. 

— Поздравляю, милочка, — говорит она и засовывает мне в рот платок, чтобы я замолчала. 

Машина отъезжает, и главная улица пропадает из виду. Жесткая ткань неприятно пахнет и затыкает рот так плотно, что я едва не задыхаюсь. За окнами пролетает незнакомая мне местность, и кажется, что мой дом теперь далеко-далеко. Мои кулаки сжаты, стебель розы все еще в руке. Несколько лепестков осыпались на дорогу, когда меня схватили. В ладонь вонзились шипы. Меня не привлекают шипы. Когда я раскрываю правую руку, она вся красная. Пятна крови трудно отмыть— так говорит мать. 

***

Старая блондинка снова закуривает, она курит всю дорогу не переставая, и я задыхаюсь от дыма. Сколько прошло времени, не знаю. Когда автомобиль останавливается, меня вытаскивают, я чувствую запах моря, но не могу разглядеть его на горизонте. Женщина хватает меня за запястье и тащит к одиноко стоящему дому, потом замечает, что рука у меня в крови. 

— Я тебя пальцем не тронула. Когда он придет, скажешь, что сама это сделала. — Она выглядит встревоженной. 

— Заводи ее сюда, — говорит мужчина. 

Старуха открывает дверь ключом, заводит меня в дом и запирает за нами дверь. Внутри совсем темно, в воздухе витает какой-то удушливый запах, как будто протухших духов. Блондинка волочит меня в комнату в конце коридора и заталкивает туда. Внимательно смотрит на меня, словно пытается понять, чем я могу заинтересовать мужчину, потом пожимает плечами и, не говоря ни слова, захлопывает дверь и задвигает щеколду. 

Я жду, пока глаза привыкнут к полутьме. Окна закрыты ставнями, только сквозь тонкую щель наверху пробивается лучик света. У одной стены шкаф, у другой— туалетный столик, на третьей — картина с изображением лежащей на кровати женщины с распущенными волосами и обнаженной грудью. 

Когда мы были маленькими, канун Дня мертвых был единственным праздником с подарками. «Ложитесь спать, — говорила мать, закрывая ставни, и в доме становилось темно. — Если мертвые придут и увидят, что вы спите, они принесут вам новые туфли и угощение, а если нет, проклянут вас и ничего не оставят». 

В одном углу комнаты лежит белье: два полотенца и белая ночная рубашка, сложенная на покрывале с ручной вышивкой. Помещение похоже на комнату новобрачных, а эти вещи— на мое приданое. Я сворачиваюсь на кровати и жду. 

Это мертвые приносят подарки живым, все умершие в семье, говорила мать. Они появляются ночью и проникают через замочную скважину, через щели. Я ложилась под одеяло и старалась дышать тихо, чтобы не пропустить их появление. Если Козимино болтал, я говорила ему: «Не шуми, а то мертвые тебя проклянут». Он пугался и замолкал, я зарывалась лицом в подушку и повторяла таблицу умножения, которую нам задавала синьорина Розария. Начинала с умножения на семь— это было самое легкое. 

Я провожу пальцами по вышивке и тут же отдергиваю руку. Это не моя комната, не мое приданое, не я невеста. Я подбегаю к двери и яростно дергаю за ручку, словно мне под силу сломать замок. Возвращаюсь на середину комнаты, хватаю покрывало за край и срываю его с кровати, за ним одеяло, простыни, на полу оказываются подушки, полотенца, ночная рубашка. Потом комкаю все это и запихиваю под кровать. 

Маленькие дети знают, что покойники навещают дом и приносят подарки. Мертвых я не боюсь. Закутавшись в материнскую шаль, я ложусь на холодный каменный пол и задерживаю дыхание. 

Если мертвые увидят, что ты не спишь, они тебя проклянут. Но я боюсь живых, а не мертвых. 

***

Из соседней комнаты доносятся звуки радио: значит, блондинка вернулась. Вскоре я слышу, как отодвигается засов, дверь открывается, и появляется старуха в той же самой одежде. «О, не красней же под моим взглядом, но замирает твое сердце из-за меня»*. Она вздыхает, недовольно оглядывая комнату. 

— Вечно вы, молодые, бед натворите, адругим разгребать, — бормочет она, указывая на развороченную постель и беспорядок в комнате. 

Женщина наклоняется ко мне и хватает меня за плечи; руки у нее сильные, как у мужчины. Я сворачиваюсь в клубок, пытаясь сопротивляться. 

— Вставай, милочка, — говорит она доброжела тельно. — Ты же не хочешь, чтоб тебя нашли в таком виде? 

Я закрываю руками лицо: 

— Кто нашел? Я вас не знаю. Что вам от меня нужно? 

Она отпускает меня, снова вздыхает и садится на край незастеленной кровати. «И не робей же дать мне поцелуй». На мгновение женщина закрывает глаза и покачивает головой в такт музыке.

— Можно подумать, ты первая, кому я помогаю устроить свадьбу. — Она улыбается. — Молодые люди влюблены, семья против, или средств на это нет. И вот они приходят сюда, и... Все готово. Я занимаюсь этим не только из-за денег, а ради блага голубков. Потому что в глубине души я все еще романтичная девочка, — говорит она и принимается тоненьким голосом, фальшивя, подпевать радио: — «Не волнуйся, не сомневайся...» — Оглядывается, словно стены могут что-то рассказать. — Раньше здесь был дом свиданий. — Она указывает на портрет голой женщины. — А теперь это дом бракосочетаний. Я всегда работала ради любви, — и смеется. 

Она снова соскальзывает на пол и садится рядом со мной. Я натягиваю шаль на голову, она наклоняется и против моей воли открывает мне лицо. 

— Ты же понимаешь, милочка, раз до такого дошло, значит, он тебя любит. Велел мне обращаться с тобой как с королевой, нет, погоди, как с розой. Именно так он сказал. Ты счастливица. 

Ну да, счастливица, думаю я, совсем как Фортуната. 

— Тот, кто любит, не причиняет боль, не запугивает, не насильничает, — отвечаю я и заливаюсь слезами, как малышка, которая проснулась утром в День мертвых и не нашла никакого подарка, даже марципанчика. 

Старуха наклоняется еще ближе, изо рта у нее пахнет табаком, а глаза темно-синего цвета. Наверно, в молодости она была красивой. «О, не красней же под моим взглядом», — выводит голос по радио. 

— Ну-ка погляди на меня. От слез у тебя только глаза опухнут, — говорит она и протягивает мне платок. — Ты должна ему сказать, — это она произносит угрожающим тоном, — ты должна ему сказать, что я с тобой хорошо обращалась, очень тебя прошу. 

Я снимаю шаль с головы и стучу кулаками об пол. 

— Я домой хочу!— кричу я охрипшим от слез голосом. — Мать с отцом меня ждут, через неделю у меня свадьба, кто-нибудь за мной придет. — Я плачу, и перед глазами встают белое платье с материнской вышивкой, коралловые бусы Лилианы, цветы апельсина и ромашки в цветочной лавке. 

— Да какая свадьба, какой жених? — бормочет женщина вполголоса, встав на колени и собирая простыни и покрывало. — Когда ты выйдешь отсюда, то сможешь принадлежать только одному мужчине. Ту, которой попользовались, никто больше не возьмет. 

Женщина что кувшин — так говорит мать. 

— Тебе повезло. — Старуха взмахивает простыней над матрасом и наклоняется заправить края. — Красивый парень, с хорошим положением, он может получить кого захочет. — Натягивает простыню с одной стороны, обходит кровать и делает то же самое с другой. — Тебе только лучше будет, милочка, — говорит она, не глядя на меня, словно сама с собой. — Отец твой кто? Что у него есть? 

— У моего отца ничего больше нет, — всхлипываю я. — У него все отняли. 

— Вот она, сила любви. Мужчина желает владеть тобой безраздельно. Иная бы за такое душу продала. 

Я вскакиваю и бегу к двери, хватаюсь за ручку и толкаю изо всех сил. Заперто.

— Отпусти меня, прошу. — Я падаю перед стариком на колени. — Ты ведь тоже женщина, ты можешь понять! 

Она подбирает подушки и кладет их на место знакомыми движениями: мать делает точно так же. 

— Я? Да я-то прекрасно понимаю, это ты не желаешь понять. — Она поднимает ночную рубашку и раскладывает ее на покрывале. — И я такая же была. — Гладит рукой ткань и складывает рубашку. — Ты что думаешь, я блондинкой родилась?— Проводит рукой по волосам. — Жених у меня был. Он меня любил, я его любила. — Она горько смеется, подбирает полотенца, складывает их вчетверо. — Но он все не верил мне, все хотел доказательств любви. Я наивная была, думала, если не дам ему доказательств, он меня бросит и найдет другую девушку, более покладистую. 

«Нет ничего дурного, если любовь чиста», — по ет радио. Как ни старалась, я не могла представить ее молодой и с волосами другого цвета. Наверно, слишком давно это было. 

— Ну я и уступила однажды. На следующий день он меня бросил, — говорит она. — Его слова были ложью, проверкой: он сказал, что я доступная и падкая на лесть. А я это сделала только ради него, мне даже не понравилось, больно было. Вот я и осталась одна, обесчещенная, отца у меня не было, денег тоже. У женщины есть одна только ценность, а без этого она ничего не стоит. — Из кармана юбки она достает пачку сигарет, вынимает одну и закуривает. — А затем я узнала, что всем нужна, но только на одну ночь. — Она выпускает дым и тоскливо смеется. Ее глубокие глаза кажутся черными. — У тебя-то все по-другому, — говорит она потом, пытаясь меня убедить, — так что будь спокойна, милочка.