«Один маленький ночной секрет»: сборник рассказов режиссера Наталии Мещаниновой
Я загадываю на клубнику.
Я загадываю на след от самолета.
Я загадываю на звезду.
Я загадываю на волну.
Я хочу, чтобы он попал под трамвай.
Я всегда побаивалась покойников. Но его труп мне нравился. В смысле не то чтобы прямо труп нравился, а картинка в голове, что вот он лежит мертвый и больше никогда не встанет, — была мне мила.
Пробка, жара, впереди столпотворение, до нас доходит слух, что какую-то женщину перерезало трамваем. Мы медленно движемся в маршрутке мимо того места, и я вижу: из-под трамвая торчит кусочек ее ноги. Увиденное меня возбуждает. Возбуждает мое воображение. Я на секунду представляю себе, что это его нога. Мое сердце начинает ликующе стучать. Несколько мгновений — ах! И все закончено. Он снова живой, вот он сидит рядом жив-живехонек и нудит матери, что нужно идти пешком.
Дядя Саша, мой отчим. Второй по счету из всех четырех отчимов за всю жизнь. Второй, и самый запоминающийся.
Маленький, ниже меня и даже ниже моей матери, которая вообще гном. Катастрофически худой — последствия полиомиелита.
Юркий невротик. Воинствующий психопат. Ничтожный гандон. Да. Ничтожный гандон.
Я проплываю мимо него, а он и плавать-то не умеет, жалкий полудохлый крыс. Я проплываю, мать хватает меня за пятку и начинает намыливать хозяйственным мылом. Голову мне намыливать, голова-то жирная. Мы втроем по пояс в какой-то вонючей речке Анапке. Если поплыть вниз по речке, то через пять минут море. Речка эта впадает в Черное море, там волны, там песок, там дети и люди. А мы тут. Мы тут моемся хозяйственным мылом и стираем трусы. Мы тут на фоне камышей фотографируемся и едим помидоры с солью.
А почему мы здесь, а не на море, к примеру?
А потому что дядя Саша стесняется своих худых рук. Стесняется худых ног своих. Быть на всеобщем пляже для дяди Саши — мучение. Поэтому он ездит на море, чтобы стоять по пояс в речке, не снимая рубашки (видимо, руки страшнее ног, без рубашки я его не видела ни разу, а вот без штанов видела), и похихикивать над теми, кто плывет мимо нас на катамаране, что, мол, они просадили один маленький ночной секрет 139 бабло, чтобы кататься по вонючей Анапке, а ведь в ста метрах — море. Дядя Саша полон парадоксов.
Мы приехали отдохнуть на море, но работаем на виноградниках по утрам, а по вечерам моем головы хозяйственным мылом.
«Ма, а давай дядя Саша будет тут голову мыть, а мы с тобой пойдем на пляж? А?»
«Тсс, ты че, молчи, иди, пойди, вон, пойди, отойди, посиди там».
Мать боится дядю Сашу. Он кидал в нее пару раз ножи для резьбы по дереву с психу, и она его опасается дразнить.
На резьбе по дереву они и сошлись. Она тогда еще не знала, что он будет ножи швырять и что они будут втыкаться в нее. Они втыкались не сильно, нет, они же специфические, коротенькие, широкие, воткнуться могут на пару миллиметров только. Ими можно вены резать или горло на крайняк.
Они резали этими ножами дерево липу. Делали совместное произведение искусства для продажи иностранцам. Шкатулку в виде собора Василия Блаженного. Каждый куполок отдельно открывался, и было еще два нижних яруса. Все это они морили морилкой, купола — золотилкой, и пока работу делали — сошлись и стали жить.
Жить было где — у матери трешка, у него целый дом с садом и огородом. Живи — не хочу. Возделывай грядки, снимай вишню- черешню с веток вовремя.
Дядя Саша был одержим земледелием, стала одержима и мать. Ей свой ственно было сливаться с мужчиной в единое целое, пылать его страстями как своими. Вот они и пылали. Гектары картошки и клубники, бесконечные ряды огурцовпомидоров, вдоль забора малина- смородина. И фруктовый сад. Им было мало своих грядок, они брали еще на прополку сахарную свеклу в полях. Километры сахарной свеклы, пропалывать через день. Оплата — мешок сахара в конце лета. Ну и по осени обязательно на море, работать, на виноград. Плюсы сплошные — задаром живешь в вагончике, жрешь виноград ведрами и еще при этом зарабатываешь. Сбор урожая с утра, а вечером иди на море купайся.
Но до моря мы не доходили. Иногда мне казалось, что дядя Саша специально заботится о том, чтобы бесплатно мне ничего не доставалось. За все приятные вещи я должна была платить.
Чем?
Любовью к дяде Саше.
Я загадываю на радугу.
Я загадываю на грозу.
Я загадываю между двумя Олесями.
Я загадываю на весеннее равноденствие.
Я хочу, чтобы он упал со скалы и его съели мухи.
Я прячусь в виноградных лозах от дяди Саши, он уже раздраженно зовет меня, еще чуть-чуть, и он разозлится настолько сильно, что я рискую остаться не то что без моря, а без ужина и без обеда. Но я потерплю, потерплю, только бы он не нашел меня здесь. Солнце ушло за гору, должен уйти и дядя Саша. Мать нажарила картошки с салом, сейчас она выйдет в вечернюю дрожащую долину искать нас обоих. Она думает — мы играемся. Нет, мать, мы не играемся. Это дядя Саша охотится, а я мелко- мелко дышу, чувствуя, насколько он сильнее и свирепее меня, несмотря на всю свою тщедушность. Он не находит меня, ура, мать вошла в виноградные ряды, высматривает нас обоих, я бегу к ней, она видит меня, и значит, сегодня дядя Саша остался без добычи, и значит, сегодня он отыграется на мне сполна.
«Ты ешь, как свинья. Я тебе говорил, что хлеб надо брать двумя пальцами, а не всей рукой».
Началось. Сейчас он найдет повод лишить меня еды.
«Мать тебе положила слишком много. Смотри на мою тарелку и теперь посмотри на свою».
Он берет мою полную картошечки тарелку и отсыпает себе половину моего ужина.
Мать робко говорит, мол, Саша, ты же знаешь, у нее хороший аппетит.
«У нее глисты, а не аппетит. Хрен прокормишь! Бери больше хлеба, я сказал, и двумя, двумя пальцами!»
Я сосредоточиваю свое внимание на хлебе и забываю про вилку с наколотой картошкой. Неловкое движение — и картошечка летит мне на голые, загорелые колени. Дядя Саша излишне внимательнозаглядывает в эти колени, мать могла бы что-нибудь и прочесть в этом взгляде, но она занята подрезанием хлеба. Дядя Саша, осмотрев колени, произносит свое коронное: «Я не могу есть со свиньями. Встала и ушла».
Я молчу, мать молчит.
«Я что, должен повторять?»
Мать таращит на меня испуганные глаза, я встаю из-за стола и ухожу.
Я беру палку и иду в виноградную темень. В ней отчаянно орут сверчки и летают компаниями комары. Палкой я неистово сношу виноградные гроздья. Я ненавижу, ненавижу виноград. Еще две недели мне предстоит есть его на завтрак и обед, закусывая салом с чесноком. Я думаю о том, что, когда стану взрослой, убью сперва дядю Сашу и никогда в своей жизни не прикоснусь ни к салу, ни к винограду.
Когда я возвращаюсь в вагончик, мать и дядя Саша тихо возятся в его глубине. На столике возле вагончика стоят три грязные тарелки. Моей картошечки как не бывало. Я немного сижу на ступеньках вагончика, вдыхая ветер с далекого моря, путь на которое так труден для меня, и мечтаю сбежать ночью. Скоро из вагончика выходит мать. Она весела, начинает мыть посуду в грязном тазу. Я даже не спрашиваю, осталась ли еще картошечка. Я знаю, что нет. Я хочу пить. И говорю матери: «Ма, я пить хочу».
Темно, мы идем в умывальню, но там нет воды, отключили.
«Нет воды, видать отключили», — говорит безмятежно мать.
Надо ждать до утра, но ждать нет никаких сил. Пить хочется не просто очень, а запредельно как. В этот момент я понимаю человека в пустыне. Я вообще-то и есть — человек в пустыне. Я иду и пью жадно и даже не морщась воду из грязного таза, в котором мать целый день намывала посуду. Я воин пустыни, мне ли брезговать водой.
Мать откуда-то издалека, со стороны туалета, начинает петь:
Там горы высокие, Там степи бескрайние, Там ветры летят, по проселкам пыля. Мы — дети Галактики, Но самое главное — Мы дети твои, дорогая Земля-я-я-я!
Кромка гор слилась с небом. Теперь перед глазами просто непроглядная темень и даже без звезд. Завтра будет, видимо, прохладный пасмурный день.
Я ложусь спать на матрасике на полу вагончика. Мать и дядя Саша рядом, но в кровати. Сетка под ними неистово прогибается. Они снова возятся, думая, что я заснула. Но я не заснула. Я слышу такой жаркий, на одних гласных, шепот матери и его очень мелкое мышиное дыхание.
Он не догнал меня в винограднике, а значит, мать останется довольной в эту ночь.