Пешком в Париж: как Надежда Ходасевич шла к мечте стать художницей
Надежда Петровна Ходасевич родилась 4 октября 1904 года в деревне Осетище Витебской губернии Российской империи (сегодня — Докшицкий район Витебской области Республики Беларусь). Семья была бедная, многодетная, трудовая; об искусстве никто и не помышлял. Сама Надя позднее назовет родную деревню «Богом проклятым захолустьем», а на вопрос, что привело ее в Париж, решительно ответит: «Темнота моя».
Отец будущей художницы был, как тогда говорили, «сидельцем», но не в том смысле. В начале прошлого века в родных Надиных местах «сидельцем» называли продавца в казенной лавке. Продавал отец водку, жалованья получал пять рублей в месяц, денег катастрофически не хватало. Дети сызмальства были приучены к тяжелому труду, восьмилетняя Надя по зиме носила воду с колонки, летом копала картошку, доила корову — все наравне с взрослыми.
Любопытно, что не все биографы Нади Леже считают, что ее происхождение было крестьянским. Владимир Казаков, автор статьи «Беспокойное счастье Нади Ходасевич», пишет следующее: «Ее двоюродный брат, знаменитый поэт Серебряного века Владислав Ходасевич везде писал себя дворянином. И нет причин ему не верить. Скорее всего, и Надежда была из сильно обнищавшей дворянской семьи, которая жила в постоянной нужде и по быту ничем не отличалась от крестьянской. А «крестьянство» ей добавили для правильного происхождения ее советские биографы 70-х годов».
Тем не менее сама Надежда Петровна настаивала на том, что она «от сохи», — подробно рассказывала о крестьянском детстве и о том, какими дикими казались ее фантазии стать художницей и поехать в Париж другим членам семьи. После того как началась Первая мировая и отца Нади призвали на фронт, Ходасевичи, как беженцы ходили от деревни к деревне, от городка к городку. Долго жили в селе Горном, потом перебрались в Белев Тульской области, знаменитый пастилой из антоновки. Именно там, в Белеве, Наде попался оборванный журнал, где была статья о французской живописи.
Надя с детства любила рисовать, постигала мир с помощью цвета и… цветов. Природа открывала девочке самые верные краски: синяя — василек, желтая — лютик, красная — мак. Рисовала как могла, понятия не имела о том, как учат на художника, как приблизиться к этому миру. Ни одной картины не видала до 15 лет. И вдруг прочла о Париже — целом городе художников. Вырвала статью из журнала и много раз перечитывала ее. Стало сниться, что она в Париже, да и наяву, вслух Надя начала говорить о том, что поедет туда однажды, что доберется! В селах да маленьких городках о таком не слыхивали; над мечтой Нади потешались.
«Бывало, бегу с ведром на поле корову доить, а за мной братья вприпрыжку: «Надька, даешь Париж! Надька-а-а, даешь Париж!» Эх, дать бы им ведром по голове. «Надька, даешь Париж!» Ох, раскидать бы их в разные стороны. Но сижу, гордо поджав губы, и дою, дою…»
Потом к соседям пришла открытка от сына-красноармейца, с «Джокондой». «Музей в Лувре, Париж» — отпечатано на обороте. Значит, он существует в самом деле!
Однажды Надя решилась — и пошла в Париж. Кусок хлеба в узелке, башмаки через плечо, ну просто девочка из сказки. Добралась до ближайшей станции, вскочила в поезд. У нее был план — работать по пути. Где прибраться, где постирать, где детей понянчить: она все умела. Но со следующей станции ее завернули — знакомый милиционер узнал приметную внешность: круглое лицо, широко расставленные глаза, темные косы. Леже позднее скажет, что Надя сошла с его картин — и это чистая правда. Он нарисовал ее, прежде чем встретить, — оказывается, так тоже бывает.
Дома беглянку отчитала мать: «Дурость твоя, своевольничаешь! Куда собралась, пропадешь одна в дали дальней… Чужая сторона слезками засевана». А что хочу рисовать, за тем и бегу, всерьез не принимали. Не до того было. Да и рисованье мое что для них — блажь, тешится девка на досуге».
К счастью, в Белеве после революции и для Нади нашлась своя радость — открылся дворец искусств в бывшем купеческом доме. Девочка записалась сразу в два кружка — балетный и художественный, которым руководил живописец Тимофей Катуркин. Сама себе смастерила пуанты, а рисовала на оберточной бумаге. Это было счастье, но счастье с перерывом на лето — когда надо урожаем заниматься, уже не до кружков. А Надя бы все танцевала да рисовала, да и вообще на месте сидеть ей было трудно — манила дорога, нашептывала что-то бродяжья душа. В Париж! Ну или хоть куда-то. Раз летом ушла из дома, заблудилась и попала в хату к незнакомой женщине — та сказала, Надя может остаться и помогать ей нянчить ребенка. За еду. Надя согласилась, осталась. Дома ее не просто потеряли, можно сказать, схоронили. А она все лето жила у чужих людей, днем помогала хозяйке с малышом, вечерами на деревенских посиделках плясала как ошалелая. Так Надины танцы всем нравились, что несли ей в благодарность продукты — а время было голодное. Осенью Надя опомнилась, попросила телегу, уложила туда заработанную снедь — и гордо въехала к себе во двор. Мать увидала ее — и сознание потеряла. «А я — реветь. Но и в реве твердила: «А в Париж отпустите? В художники пустите? Вы же видите, мама, я нигде не пропаду». — «Глупая ты, там же и люди чужие, и язык чужой, ну куда ты суешься, безрассудная! Найдем и тут работу по сердцу».
Воспоминания Нади Ходасевич о детстве похожи на сказки — что здесь правда, а что творческий вымысел, на который имеет право каждый художник, выяснить трудно. Она рассказывала, например, о том, как мать позвала знахарку-ведунью, чтобы та выгнала из нее «бесов», зовущих в Париж. Что вроде бы та знахарка старалась изо всех сил, но Надя не поддалась колдовству и бес остался при ней. Упрямая была. Упертая. Не зря заслужила прозвище Надька-казак!
В 15 лет Надю пристроили в канцелярию, делопроизводителем. Девушка заполняла какие-то бумажки, а между делом рисовала, рисовала, рисовала… И потом услыхала от кого-то, что в Смоленске открываются Высшие государственные художественные мастерские, вести которые будут представители УНОВИСа, авангардного объединения художников, «утвердителей нового искусства», основанного Казимиром Малевичем. Да, Смоленск не Париж, но надо же с чего-то начинать?
На дворе 1919-й. Надя приехала в Смоленск тайком от семьи, жила в теплушке на вокзале, голодала и страшно боялась экзаменов. Она не бывала ни в одном музее, не знала, что такое холст и подрамник, но ее яркая одаренность поразила приемную комиссию. Экзаменационный рисунок на вольную тему был вдохновлен красноармейцами, «скучавшими за окном».
Курс набирали художник польского происхождения Владислав Стржеминский (однорукий, одноногий и одноглазый — все в результате взрыва неудачно брошенной товарищем гранаты в годы Первой мировой) и его будущая жена, скульптор Катерина Кобро (наполовину русская, наполовину немка). О них имеет смысл рассказать подробнее.
23-летний Владислав и 18-летняя Катя встретились весной 1916 года в московском госпитале имени Прохорова. Владислав восстанавливался после ранений, Катя была медсестрой. Молодые люди быстро почувствовали взаимную симпатию, но влюбились в друг друга позднее — сначала это была дружба, подпитываемая общими интересами. Именно Катя, рисовавшая с детства, открыла искалеченному юноше мир искусства. Разглядывая рисунки медсестры, Владислав думал о том, что в этом мире может найтись место и для него. В 1917-м Стржеминский поступил в Московский институт имени Строганова, а Катя — в Училище живописи, ваяния и зодчества. Они встретились снова после революции, когда тот и другой вузы были объединены в те самые Высшие государственные художественные мастерские.
То было время расцвета русского авангарда, и неудивительно, что Стржеминский и Кобро стали его преданными поклонниками. Стржеминский был потрясен «Черным квадратом», он стал проводником идей Малевича, его ассистентом и последователем. Собственные работы Стржеминского быстро завоевали успех, а Катя, чтобы не конкурировать с женихом, переключилась на скульптуру, тоже, разумеется, авангардную. Она первой начала использовать те материалы, которые раньше не рассматривались скульпторами всерьез, — разные виды металлов, древесную кору и так далее. Предпочитала абсолютную абстракцию и придавала особое значение тому, как готовая скульптура взаимодействует с окружающей средой (неожиданная перекличка с подходом Фернана Леже, умевшего «вписать в пейзаж» фрески). Стржеминский развивал идеи своего бога Малевича и стал со временем основателем унизма — отдельного направления в современном искусстве, проистекающего из супрематизма. Владислав и Катерина поженились в Смоленске в 1920-м, как раз когда к ним пришла учиться белорусская девочка-самородок Надя Ходасевич. Такими были ее первые учителя.
Вместе с Надей в мастерских занимались еще человек пятнадцать. Зимой сидели в нетопленом помещении, не раздеваясь, в валенках. И не отрываясь, слушали преподавателей — ученикам давали не только практику, но и теорию. Стржеминский открывал Наде и ее соученикам историю искусства. Другие студенты, возможно, уже и слышали однажды про великих художников прошлого, но для Ходасевич каждое слово, произнесенное в этой мастерской, становилось открытием.
А потом Стржеминский пригласил в Смоленск Казимира Малевича, главу и мэтра УНОВИСа. «А я ничего не знала про УНОВИС, — вспоминала Надя, — не читала их программ, статей. Понимала одно: со старым покончено, идет обновление во всем. И трудное, и радостное. И Малевич за это. И это касается всех. И меня тоже».
Неизвестно, как восприняла бы Надя революционные идеи Казимира Севериновича, имей она к моменту знакомства с ним больше знаний и опыта. Начинать с супрематизма, экспериментировать с абстракциями ей, деревенской девушке, должно было быть непросто — а впрочем, целина порой лучше принимает семена, чем многажды паханное поле. То, что посеяли Стржеминский, Кобро и Малевич, дало крепкие всходы.
Вновь слово Наде, ее памяти: «…Выдавила краски на палитру, а Малевич подошел и соскоблил ножом. «Оставьте эту вашу розовую, голубую, — говорит, — у вас есть охра, красная, черная, белая… И не нужны никому «картинки» и благоухающие розы. Это все мертвечина».
Прямоугольники, квадраты, конусы вместо васильков и лютиков… Надя вслед за учителем увлеклась геометризацией изображений, движением, формотворчеством. Названия ее первых работ говорят за себя сами: «Движение геометрических форм в пространстве», «Полет геометрических форм»… Надя делает заметные успехи, преподаватели гордятся ею и начинают проявлять заботу. Стржеминский выясняет, что девушка так и живет в теплушке на Смоленском вокзале, — и предлагает перебраться в мастерские. Отделили ей занавесью угол в одной из комнат. Надя была вне себя от счастья, она на такую роскошь никогда не рассчитывала — можно сказать, свое жилье! Когда Малевич опаздывал на поезд до Витебска, где работал тогда основной штаб УНОВИСа, он оставался ночевать в Надином углу, а ее Стржеминский и Кобро забирали к себе. «Разогретая морковным чаем — памятным напитком тех лет, — похвалами моим учебным картинам, затейливыми завихрениями Малевича, я блаженно засыпала на полу. А утром горячилась над листом бумаги, фантазировала и проклинала себя, когда глазам виделось, а рука воспроизводила не то. Не так, не то, о страда окаянная!»