«Нельзя сажать за художественное творчество»: отрывок из мемуаров Зои Богуславской

Я никогда не причисляла себя к почетной когорте «диссидентов», я не выходила на площади, не делала никаких публичных акций, пожалуй, только вот подписание коллективного письма против посадки Синявского и Даниэля, которые были приговорены к большим срокам — восемь лет, по-моему, Синявский и Даниэль — пять, и условия были абсолютно не щадящие. Два блистательных человека: Даниэль — переводчик, а Синявский — литературовед и критик очень высокого масштаба. Посажены они были — если вырастет поколение, которое ничего этого не знает, — за то, что они опубликовали под псевдонимами несколько произведений, блистательно написанных, на Западе. 

Я была немного знакома с Синявским. Мы восхищались им еще и как критиком. Он в «Новом мире» опубликовал одну из своих программных статей «Что такое соцреализм», что-то в этом роде. Это была такая глубина и такой журналистский блеск юмора и критики, что для нас он был мэтр. И вдруг эти двое, Синявский и Даниэль, начинают бродить как люди, у которых есть какая-то проза, которую мы не знаем, но которая где-то секретно существует и не опубликована. А в это время девочка, которая жила с Даниэлем, Надя Павлова, рассказала, что Даниэль написал вещь «День разрешенных убийств» — такая полуфантастика про реальность, в которой сажали людей, и так далее. В нашем кругу интеллектуалов мы о них уже многое знали. 

Я была с ними знакома, но шапочно. Когда их посадили, началась такая кампания по их защите, которую советские времена не знали. До сих пор существует «Голубая книга», в которую я вошла, там все заступившиеся за Синявского, Даниэля и Бродского. Она во всех библиотеках есть на Западе. Наше письмо было опубликовано. Его можно найти в Интернете. Тезис наш — нельзя сажать за слова, если они выдуманы. То есть нельзя сажать за художественное творчество, чему бы оно ни было посвящено. …Они печатали за рубежом то, что здесь не печатали. Как «Живаго». У них были невинные произведения про реальные вещи, но небесцензурно, скажем так. С моей точки зрения, это было талантливо, но у Синявского его критика намного лучше, чем проза. 

Но мы поняли, что начали сажать за художественное творчество. Мне письмо дала такая женщина, Вика Швейцер, родная сестра Михаила Швейцера  (Михаил Абрамович Швейцер — советский и российский кинорежиссер и сценарист. — Прим. ред.). Она была блестящая специалистка по Марине Цветаевой, очевидно, что дух Марины сидел в ней очень глубоко, — я была окружена такими людьми. Мое письмо, на которое было больше всего репрессий, так называемое «Письмо 64» или «…63», взбесило всех. Андрей тоже написал письмо, у них было «Письмо 11» — он, Евтушенко и так далее. Им его быстро простили, оно было идеологическое. А я подписала письмо с фамилиями Паустовского, Эренбурга, Зорина, Шатрова, то есть всей элиты нашей. Когда эта Вика Швейцер меня спросила, подпишу ли я, я ответила: «Ни одной минуты не буду думать — подпишу!» И я подписала. 

Всех, особенно членов партии, а я была еще в этот момент членом, вызывали в КГБ. И меня вызывал наш генерал КГБ — генерал Ильин, который курировал Союз писателей. Я у советских людей всегда вызывала очень большие симпатии, никакой неприязни. Я вела себя очень естественно, у меня была такая всечеловеческая психология, которая шла больше от отца, чем от матери. Он всегда заступался за тех, кого обидели, не спрашивая ничего. Конечно, тут еще сыграл роль мой медсестринский опыт. Если меня кто-то обижал, то я просто переставала общаться, но никогда не мстила. И вот этот генерал мне говорит — ты никуда не выедешь, тебя перестанут печатать, тебя все время будут преследовать, поэтому я тебе по-дружески говорю: напиши, что ты раскаиваешься, что подписала это письмо. А я отвечаю, что не могу, я его же не в пятилетнем возрасте подписала. А он мне говорит: «Ладно, я даю тебе поблажку, скажи просто, кто тебе дал подписать, и я сделаю вид, что тебя загипнотизировали, убедили». Но я отказалась. Он в бешенстве кричал: «Почему?!» А я говорю: «Меня мама этому не учила». 

Он махнул рукой, я ушла. И конечно, вот тогда выброшен был уже в корректуре мой роман «Защита», я была снята с поездки — это был особенно болезненный момент. Дважды меня снимали, когда я была записана в писательскую туристическую поездку в четыре или пять стран. Третий раз — это был особенно тяжелый момент. 

Мы должны были вдвоем вылететь с Андрюшей в Австралию, в которой я так никогда и не побывала, по очень шикарным условиям: все было оплачено, пятизвездочный отель и т. д., были гонорары за выступления. Я должна была выступить, по-моему, в трех или четырех университетах с рассказами о литературе, туда много всего входило: и рассказ о Маяковском, Татьяне Яковлевой, Бриках, вообще явление авангарда 1920-х годов. Я заражала аудиторию интересом к этой литературе и пониманию чего-то. И когда я оформлялась в последний день, чтобы получить паспорт, меня вызвал Ильин и сказал: «Ты никуда не поедешь. Я понимаю, какой наношу тебе удар, но ты никуда не поедешь». — «Да как же? Там забронированы все гостиницы на нас вместе. Как я сорву лекции?» Он потупил глаза, надо сказать, никакого злорадства в его лице не было, а как бы даже сочувствовал, а может, даже считал, что можно было бы не наказывать так. «Но, — говорит, — посольство наше отказало, и ты уже не поедешь в этот раз». И я действительно никуда не поехала. Андрей, когда вернулся, рассказывал, как во всех гостиницах нам были сделаны эти люксовые номера на двоих, как всюду ждали меня листки с расписанием, что я у них выступаю, и встречи были на двоих, и т. д. 

Это длилось пять лет. Выкинули прозу мою из «Нового мира», но там еще была причина, что в «Защите» главным героем был адвокат, история почти документальная или полудетективная. Очень высокую оценку получил этот роман, только был напечатан в «Новом мире» спустя пять-шесть лет, когда завотделом прозы Диана Варткезовна Тавекелян пробила его у цензуры с помощью нового главного редактора Сергея Наровчатова. Как только роман был напечатан, он получил большое количество откликов, в том числе перед публикацией перевода во Франции крупнейший критик Кирилл Померанцев  (Кирилл Дмитриевич Померанцев — поэт, журналист, литературный критик. Эмигрировал с семьей в 1919 году, жил в Париже, участвовал в Сопротивлении. — Прим. ред.) опубликовал в «Ле Монд» или в «Русской мысли» почти полосу рецензии, где назвал меня «новым Достоевским», потому что этот роман сродни «Преступлению и наказанию». Он был переведен во Франции, я была на презентации, все шло своим путем. 

А вторая повесть, «Семьсот новыми», из-за которой произошла любовь ко мне Лили Юрьевны Брик и впоследствии французского издательства «Галимар», была переведена ими и напечатана, и так оно печатало впоследствии каждую повесть, которую я создавала.

Когда Лили Юрьевны  не стало (Лиля Юрьевна Брик умерла в Москве 4 августа 1978 года. — Прим. ред.), до меня дошли некоторые ее упоминания обо мне… Так, после огласки наших отношений с Андреем Вознесенским Лиля пишет сестре в Париж: «Андрей женился на своей Озе, Зое Богуславской. Он сияет… Дай ему бог». Казалось, внутренне она долго не признавала выбор поэта, но светскость и воспитание не позволяли ей показывать вида, когда мы к ней стали приходить вдвоем. Лишь спустя много месяцев что-то сдвинулось, и маятник качнулся в противоположную сторону. И все же я была удивлена безмерно, когда получила из Парижа открытку от Лили, осознавая трагичность момента, в который она была написана. 

А случилось вот что. 

После стольких лет запрета на выезд из страны Бриков наконец выпускают в Париж. Лиле дают возможность попрощаться с сестрой, ее выпускают на похороны Эльзы  (Эльза Триоле, сестра Лили Брик, жила в Париже, была писательницей и переводчиком. Жена Луи Арагона. — Прим. ред.). Когда траурные события закончились и Франция еще продолжала скорбеть по ушедшей, выражая соболезнования ее мужу, великому поэту, чета Бриков поселяется на «Мельнице» — знаменитой загородной обители Эльзы и Арагона. Очевидно, пытаясь забыться, Лиля листает выписывавшуюся сестрой отечественную периодику и в кипе русских журналов обнаруживает модный катаевский журнал «Юность». В 7-м и 8-м номерах за 1972 год она натыкается на мою повесть «Семьсот новыми». Ее открытка — реакция на прочитанное. Ничего более, но именно из-за этой открытки начались мои неприятности и выяснения с КГБ. «Мы-то все говорили: Андрюша, Андрюша, — писала Лиля Юрьевна, — а оказывается, вот оно как. Зоя, Вы очень талантливы, вы стоите рядом с ним. Повесть — редкая удача». И приписка: «Я не смогла прочитать последние две страницы, боялась, что повесть кончается плохо, а сейчас мне это не под силу». За Лилину открытку, принесшую мне как автору столько радости, меня долго тягали по инстанциям, пытаясь выяснить, какая у меня связь с этой «политически чуждой стране женщиной», загубившей Маяковского.