«Фанатизм стал нашей страстью»: почему немцы поверили в нацистскую пропаганду
Практически все мои коллеги считали, что женщина в редакции может быть только секретаршей. В Германии внутри партии в то время господствовала «мужская государственная тенденция». Большинство мужчин на руководящих постах придерживались убеждения, что деятельность женщин должна быть сведена к заботе о семье и некоторым социальным вопросам, и в связи с этим считалось необходимым ограничить для них возможность получения образования.
В противовес этому, на мой взгляд, отсталому мнению я с самого начала полагала, что в большинстве случаев мужчины его придерживаются, боясь конкуренции со стороны женщин. Я и многие мои подруги были единодушны в том, что ни при каких обстоятельствах не подчинимся этой тенденции. Кроме того, во время войны «курсовая стоимость» женщин, занимающихся не только семьей, постоянно росла. Конечно, мы предвидели, что нас будут привлекать на разные должности вместо призванных в армию мужчин и что после войны нас снова отстранят от дел как ненужных конкурентов.
Тогда считалось хорошим тоном ругать и поднимать на смех женские движения, особенно феминистские. У меня не было времени для основательного изучения этих вопросов, я чувствовала стойкое отвращение к женщинам с агитаторскими замашками, произносившим пламенные политические речи. Но я была полна решимости сражаться за равноправие женщин, как только борьба за существование нашего народа перестанет быть основной задачей.
Вернемся к моему повествованию. Мои новые коллеги были, как говорится, своего рода «воинствующими борцами за права мужчин», и «дружелюбный» прием, который они мне оказали, соответствовал их взглядам. Несколько месяцев спустя один из них признался мне, что во время последнего редакционного совещания «без женщин» они договорились как можно скорее выжить меня. Мне кажется, что они даже назначили шуточный приз тому, кто сможет выкурить меня каким-нибудь приличным образом. К грубым методам они прибегнуть не могли, поскольку я была принята в редакцию по рекомендации партийного руководства.
Мое присутствие «воодушевляло» коллег, на то имелись свои основания: у большинства этих парней в «старой империи» оставалась семья, а здесь они наслаждались безмятежной холостяцкой жизнью. Поскольку у меня не было ни времени, ни желания интересоваться их амурными делами, я была для них чем-то вроде неудобного аутсайдера.
Позже мы на удивление быстро нашли общий язык. На то было две причины: мои коллеги вскоре увидели во мне полноценную рабочую силу (в отличие от остальных волонтеров, которые только начинали работать) и совсем успокоились, когда поняли, что я не собираюсь читать им мораль.
Большинство из них любили напиваться, некоторые находились в связи со своей секретаршей (что не мешало им отправлять семье в Германию полные нежности письма); я приняла это к сведению без негодования. Тогда я придерживалась своего рода двойной морали и говорила сама себе, что любое педагогическое усилие по отношению к этим людям будет потрачено впустую.
Только отрешенный от реального мира человек мог предполагать, что вот такой обычный мужчина будет жить аскетом и хранить супружескую верность. И пусть мои коллеги творили невесть что, меня интересовала только наша совместная работа. Совершенно другого поведения ждала я от своих товарищей. Я считала, что молодежный лидер обязан служить примером и никак не должен — прежде всего во время войны — прибегать к злоупотреблению алкоголем.
Первоначально я требовала такого образцового поведения от каждого, кто занимал руководящие должности в партии. Для меня было большим разочарованием, когда я осознала, что это утопия. Жирный, пьяный ортсгруппенляйтер или функционер из Рабочего фронта постепенно превратились для меня в тип людей, к которым я испытывала больше ненависти, чем к любому противнику партии. Я надеялась, что в конце концов в один прекрасный день эти заурядные бонзы вымрут и им на смену придет поколение ответственное, обученное лидерству и готовое к самодисциплине.
Мои новые коллеги не входили в эту категорию бонз, они были журналистами, а не функционерами, хотя и выпускали партийную газету. Больше, чем в их кругу, на партию нигде не клеветали и не высмеивали ее. Вероятно, многие из них, публикуя свои выдержанные в строгом соответствии с линией партии передовые статьи, думали: «Чей хлеб жую, того и песенки пою». Эта установка моих коллег была мне несимпатична. Но они работали добросовестно, безупречно, придраться было не к чему. Мы помогали друг другу, и в редакции царила добрая атмосфера.
На деле мне приходилось совмещать три должности, на каждую из которых по-хорошему требовался отдельный сотрудник. Я была волонтером в редакции (хотя периодически уже сама курировала рубрику фельетонов) и, кроме этого, руководила отделами прессы и пропаганды в штабе Союза немецких девушек и в штабе гитлерюгенда.
У меня никогда не было не то что свободного воскресенья — часа, и, как правило, мне приходилось довольствоваться пятью или шестью часами сна. Обычно я возвращалась домой из редакции около трех часов ночи и была настолько возбуждена, что долго не могла заснуть. Постепенно я привыкла выпивать перед сном немного крепкого алкоголя. Было невкусно, но алкоголь действовал на меня как снотворное. В восемь часов я вставала, несколько часов занималась работой для гитлерюгенда и к одиннадцати часам приходила в редакцию. После обеда у меня было немного времени для работы с молодежью. Примерно в четыре часа собственно начинался рабочий день в редакции.
Постепенно я наловчилась незаметно для коллег писать в редакции и свои статьи для гитлерюгенда. А если меня отправляли собирать материал для репортажей или на какое-нибудь мероприятие, то могла выбить себе еще немного времени для своего «побочного занятия». В действительности именно работу в газете я рассматривала как побочное занятие, но это не должно было бросаться в глаза сотрудникам редакции.
Необходимость постоянно переключаться с одного вида деятельности на другой давалась гораздо тяжелее, чем полный отказ от свободного времени. Его у меня не было с шестнадцати лет, и я к этому привыкла. Ни на одно задание мне не хватало времени, приходилось постоянно импровизировать, опасаясь возможного провала.
Многие мои друзья и подруги были в схожей ситуации. Мы развивали вид менеджерства, отличающийся от принятых сегодня в экономике в первую очередь своими «идеалистическими» порывами. Фанатизм в работе стал нашей страстью. Вероятно, он служил импульсом для самоутверждения.
Пока просматривала письмо, подумала, что ты, вероятно, захочешь задать мне вопрос: почему мы все фанатично погрузились в работу? Не хотелось ли нам потратить немного времени на то, чтобы подумать? Или же, наоборот, у нас не было времени, чтобы подумать, поскольку мы работали постоянно, в бешеном темпе?
Я не знаю ответа. Но в этой связи мне кое-что вспомнилось. На одном из приемов по случаю своего пятидесятилетия Гитлер якобы сказал (передаю смысл): мои сотрудники часто жалуются, что я задал слишком высокий темп и тем самым тороплю развитие событий, которые должны протекать медленно. Я знаю, что это так, но я должен вас просить выдержать мой темп. Третий рейх должен быть построен и должен твердо встать на ноги, пока я в расцвете сил. То, что мы не успеем совершить за это время, уже никогда не будет совершено.
Уже не помню, от кого я услышала это высказывание. Мы при случае цитировали его, оно очень меня трогало. Гитлер прав, думала я. Нельзя ни минуты щадить свои силы. Восхищаясь фюрером, большинство немцев и сегодня готовы принести в жертву все, что он от них потребует. Только в этот исторический час может быть построена Великая Германия. После смерти Гитлера нам останется лишь хранить и оберегать это. Постепенно исходящее от Гитлера воодушевление угаснет, а вместе с ним — и всеобщая готовность к жертвам. Это убеждение пронизывало все, что я делала, и ежеминутно подстегивало меня.
В начале мая 1941 года я сдала редакторский экзамен. Это была чистая формальность, я не готовилась к нему. Помню, я правильно ответила лишь на часть заданных мне вопросов. Первый вопрос (и единственный, который я запомнила) звучал: «Какими орденами и знаками отличия награжден Герман Геринг?»
Сначала мне показалось, что такой вопрос не может быть задан всерьез, я попробовала отшутиться. Но один из экзаменаторов, прибывших из Берлина, разъяснил мне, что каждый немецкий журналист обязан знать ответ на этот серьезный вопрос.
В вопросах экономической политики — вероятно, это был конек одного из экзаменаторов — я полностью провалилась. Мои знания в области внешней политики были очень средними. Но зато я знала что-то о литературе «крови и почвы» , но вызвала недовольство экзаменаторов, потому что позволила себе какое-то насмешливое замечание о ней.
В истории НСДАП и в молодежном законотворчестве я смогла «блеснуть», неплохо разбиралась в технических вопросах и хорошо справилась с практическим заданием — набором текста.
Во время своего волонтерства я часто посещала женские лагеря трудовой повинности в восточной части страны и писала о них заметки. Мне очень нравились эти лагеря. В педагогическом плане трудовая повинность была более действенной, чем гитлерюгенд, поскольку для выполнения трудовой повинности девушек на полгода собирали в лагеря. А работа с немецкими колонистами из Восточной Европы в заселенных заново деревнях представлялась наиболее нужной и важной деятельностью женщин в военное время.
Я писала тебе, что работу в отделе прессы и пропаганды, в противоположность этой, я считала несколько излишней. Мне недоставало качеств прирожденного пропагандиста, убежденного в возможности изменить мир имеющимися у него инструментами и приемами. Кроме того, иногда мне казалось, что моя работа — своего рода вклад в гонку партийных структур за их большую популярность. Подобное соперничество казалось мне излишним, смешным, недостойным.
Поскольку в последний год я работала в гитлерюгенде на общественных началах, задержать меня здесь не могли. В конце своей волонтерской работы я «дезертировала», перешла в трудовую повинность, или правильнее: я взяла отпуск на два года, чтобы руководить лагерем. Тогда было возможно устроиться на работу в трудовую повинность в ранге руководящего сотрудника. Меня взяли как «руководительницу девушек с испытательным сроком», и я намеревалась вскоре сама возглавить один из лагерей.
А перед этим я навестила родителей, которые отдыхали на Боденском озере. Утром 22 июня после ночной поездки я вышла из здания вокзала в Линдау и пошла к берегу. До меня доносились какие-то обрывки фраз из громкоговорителя. В одном из кафе в саду у озера отдыхающие сгрудились возле радиоприемника.
Я зашла в сад и вдруг узнала голос Адольфа Гитлера. Он объявлял о вторжении немецких войск в Россию. Я точно помню, что страшно испугалась: разве мы не заключили пакт с Россией? Но больше всего: разве Германия однажды уже не потерпела поражение, ведя войну на два фронта? Справимся ли мы в этот раз с двойной нагрузкой — на Западе и на Востоке? Какая судьба была уготована в России Наполеону? В школьных учебниках я видела ужасные картинки зимнего отступления французских солдат… Улыбнется ли победа Гитлеру там, где Наполеон потерпел поражение?
Люди вокруг были подавлены. Мы отводили взгляд друг от друга и смотрели куда-то через озеро. Его противоположный берег скрывался за серым небом. Что-то безутешное растворилось в настроении того мрачного летнего утра. Еще до окончания трансляции закапал дождь. Я не спала ночью, меня знобило. Удрученная, шла я вдоль берега. Серые волны равнодушно бились о каменную набережную. Вторжение в Россию влекло за собой затягивание войны еще на несколько лет и огромное число жертв.