«Ешь свою овсянку»: как жили женщины, на которых испытывали еду для Гитлера
— Это добром не кончится, уж помяните мое слово, — ворчала Августина, глядя на Уллу, которая в ожидании обеда шушукалась в углу с верзилой и другим охранником.
Крумель опаздывал, в последнее время с ним это случалось частенько, и я спрашивала себя, не начались ли в Краузендорфе проблемы с поставками: может, война все-таки докатилась и до рукотворного рая, куда простые смертные вроде нас попадали еще при жизни. Улла накрутила локон на палец, потом принялась поигрывать кулоном на длинной цепочке, свисавшей до самой ложбинки между грудей. Стоило ли ее винить? Мы слишком долго прожили без мужчин и ужасно соскучились если не по самому сексу, то хотя бы по мужским взглядам.
Но Августина была неумолима:
— Вроде нормальная женщина, а к людям с оружием так и липнет. Чума наших дней.
Улла, расхохотавшись, склонила голову в сторону, и ее кудри соскользнули к плечу, обнажив ослепительно-белую шею. Верзила тут же уставился на незагоревшую полоску кожи, даже не пытаясь скрыть возбуждение.
— Нет, чума наших дней — это война, — бросила я, вдруг пробудившись от привычной апатии.
Августина нисколько не удивилась: в конце концов, я смогла ответить даже Циглеру, хотя сама она смолчала.
— Ну что ты, Роза. Знаешь, что говорит Гитлер? «Народная масса похожа на женщину: ей нужен не защитник, а повелитель». «Похожа на женщину», значит. А все из-за таких, как Улла.
— Улла просто хочет немного развлечься. Флирт, знаешь ли, тоже в некотором роде лекарство.
— Скорее уж отрава.
— Кстати, об отраве: ее как раз несут, — вмешалась Эльфрида, встряхивая салфетку. — Приятного обеда, дамы. Хотелось бы верить, что не последнего.
— Кончай перерыв! — провозгласила Августина, занимая свое место.
Улла, как обычно, села напротив.
— Чего тебе? — нахмурилась она, поймав презрительный взгляд соседки.
— Тихо! — велел верзила, еще минуту назад восхищавшийся ее кулоном. — Ешьте!
***
— Хайке, тебе плохо? — шепотом спросила Беата.
Вместо ответа та уставилась в тарелку с овсянкой, к которой так и не притронулась.
— Точно, вон бледная какая, — забеспокоилась Лени.
— Может, это ты ее сглазила, ведьма?
— Августина, — поморщилась Беата, — тебе сегодня не угодишь.
— Тошнит, — призналась наконец Хайке.
— Опять? Жара нет? — Лени потянулась через стол, чтобы коснуться ее лба, но Хайке не стала ей помогать, а напротив, тяжело откинулась на спинку стула. — Так, значит, дело было не в цикле. Ничего у нас не синхронизировалось, — пробормотала она, разочарованная тем, что ее теория сестринства не подтвердилась.
Хайке не ответила, и Лени, в отчаянии прикусив ноготь, замкнулась в себе: маленькая девочка, одна игравшая в классики, выросла, но прыгать не перестала, даже когда классиков рядом не было.
— Да, похоже, я была не права, — прошептала она минут через пять.
Августина швырнула ложку, и та зазвенела по ахенскому фарфору.
— Тише там! — откликнулся охранник.
С очередным «Хайль Гитлер», на который никто не ответил (эсэсовцы то и дело ходили туда-сюда, хлопая дверью), внесли картофельные оладьи. У меня потекли слюнки, и я, не в силах сдержаться, тотчас же схватила один с тарелки — и, конечно, обожгла кончики пальцев.
— Почему не ешь? — раздалось за спиной.
— Что-то нехорошо, — выдавила Хайке. — Похоже, у меня жар.
Лени, не поворачивая головы, коснулась ногой моей лодыжки.
— Ешь свою овсянку! Ты здесь только ради этого!
Я узнала Циглера по скрипучему голосу, даже не успев поднять глаза. После случая во дворе мы несколько недель его не видели. Может, он совещался с другими офицерами где-нибудь в бывшей директорской (нужен же ему стол, чтобы положить на него сапоги) или ездил домой, к семье. Или, кто его знает, выполнял важную задачу вдали от Краузендорфа.
Хайке макнула ложку в тарелку, зачерпнув при этом не больше пары граммов каши, издевательски медлительно поднесла ее к плотно сжатым губам и долго гипнотизировала, но так и не смогла сунуть в рот. И тут же пальцы Циглера, как клещи, впились в ее щеки, разжимая челюсти.
— Ешь! — (На глазах у Хайке выступили слезы, но ей все-таки удалось проглотить овсянку. Мое сердце сорвалось с места и понеслось вскачь.) — Вот и хорошо, молодец. Зачем нам пробовальщица, если она ничего не пробует? А вообще, раз у тебя жар, покажись врачу. Завтра я это устрою.
— Это... вовсе не обязательно, — выдохнула она. — Немного поднялась температура, ничего страшного.
Эльфрида встревоженно взглянула на меня.
— Тогда доедай то, что тебе принесли, а завтра посмотрим.
Циглер окинул взглядом столовую, велел эсэсовцам не спускать глаз с Хайке и вышел.
На следующий день Хайке ела вместе с остальными, а потом, воспользовавшись отлучкой одного из охранников, тихонько выскользнула в уборную, где ее сразу же вырвало. Избавляться от только что съеденного строго запрещалось: пища должна была оставаться в наших желудках не менее часа — этого времени как раз хватало, чтобы понять, отравлена ли она. Но все мы знали, что Хайке рвало: ее лицо побледнело, глаза ввалились, кожа на скулах натянулась. Никто не осмеливался спросить, что будет, когда ее в следующий раз отправят на анализы.
— Дома два голодных рта, — ворчала Беата, — она не может позволить себе потерять работу.
— И как долго она будет болеть? — поморщилась я, заняв свое место в очереди.
— Это не болезнь, это беременность, — шепнула мне Эльфрида. — Ты разве не поняла?
Нет, я даже не подумала об этом. Муж Хайке был на фронте, они не виделись почти год.
***
Мы давно жили без мужчин: мужчины сражались за свою страну («Сначала мой народ, он первый между всеми, сначала Родина, потом — весь белый свет!»). Время от времени кто-то из них приезжал на побывку, кто-то погибал. А кто-то пропадал без вести.
Все мы хотели быть желанными: чем дольше ты останешься желанной, тем дольше проживешь, — этому лет с тринадцати-четырнадцати учится каждая женщина. Ты осознаешь свою силу, еще не умея ее обуздать, но горе тебе, если так и не научишься, — тогда она станет ловушкой. Источник этой силы — твое собственное тело, пока незнакомое тебе: ты еще ни разу не смотрелась голой в зеркало, но почему-то уверена, что другие делали это неоднократно. Силой нужно пользоваться, иначе она поглотит тебя, и первая же интимная близость превратит ее в слабость. Подчиняться проще, чем повелевать, в этом народная масса не похожа на женщину — совсем на оборот.
Кто был отцом ребенка, которого носила Хайке, я даже представить не могла. Зато с легкостью представляла, как она просыпается, оглядывает спящих детей и тихонько начинает поглаживать живот, свою роковую ошибку. Хотя кто знает, может, она влюблена?
Ночами я не могла уснуть, все завидовала ей. Меня преследовало одно и то же видение: измученная тошнотой, напуганная изменениями в ее теле, Хайке ложится в постель, тщетно надеясь хоть немного отдохнуть. И тут я понимаю, что ее внутренние органы снова работают, а чуть пониже пупка зарождается новая жизнь.
***
Посыльный доставил конверт с фамильным гербом Марии, фрайфрау фон Мильдернхаген, пока я была на работе: к тому времени я уже привыкла называть пробование пищи «работой». Завидев ливрею, Герта смутилась и бросилась снимать грязный фартук, поэтому встречать гостя вышел один Мурлыка. Но паренек, уклонившись от кошачьих любезностей, постарался выполнить свою задачу как можно быстрее и четче, хотя и не пренебрег нормами этикета. Запечатанный конверт Герта положила на полку: конечно, ей хотелось узнать, в чем там дело, но письмо было адресовано мне, и пришлось ждать моего возвращения.
Баронесса писала, что в конце недели дает прием и была бы рада меня видеть.
— Что ей нужно от Розы? — всполошилась свекровь. — Нас вот, к примеру, еще ни разу не приглашала. А они ведь даже незнакомы!
— Знакомы, — возразил свекор, благоразумно не став упоминать, при каких обстоятельствах произошла наша встреча; хотя, наверное, Герта и сама могла это понять. — По правде сказать, я считаю, что Розе стоило бы пойти.
— Не лучшая мысль, — поморщилась я.
Развлекаться сейчас значило для меня оскорбить память Грегора. Но, вспомнив бледное лицо баронессы и то, как нежно она держала Йозефа за руку, я вдруг почувствовала тепло: так бывает, когда прижимаешь к щеке шаль, весь вечер провисевшую на спинке стула у камина.
Наверное, я смогу надеть какое-нибудь из тех немногих вечерних платьев, что привезла из Берлина.
— Ну они-то тебе здесь зачем? — ворчала Герта, глядя, как я развешиваю платья в шкафу, где она разгребла для меня немного места.
— Ты права, совершенно незачем, — отвечала я, доставая очередную вешалку.
— Лишь бы покрасоваться, — вздыхала она.
И была права. Вот только каждое из этих платьев оказалось в чемодане либо потому, что его подарил Грегор, либо потому, что оно напоминало о событии, пережитом вместе с ним: например, о новогодней вечеринке, когда он безотрывно глядел на меня, не думая о сплетнях, которые могут поползти по конторе. Именно тогда я поняла, что влюбилась.
— Только этого нам не хватало, — пробормотала Герта, бросив на спинку стула полотенце, которым протирала тарелки, и принялась с грохотом убирать их в сервант; наступил май.
***
Я призналась Лени, что баронесса фон Мильдернхаген приглашает меня на прием. Она прямотаки запрыгала от восторга и привлекла внимание остальных: пришлось рассказать и им.
— Совершенно не хочу идти, — говорила я. Но девушки были непреклонны:
— Тебе разве не интересно? Когда еще такой случай подвернется?