«Так и живет большинство»: отрывок из романа о бегстве из невыносимого брака

Трое друзей ужинают в «Красном драконе»: пирог с мясом и почками. Был томатный суп, теперь пирог, очень вкусный. В одном конце зала стойка бара, потолок низкий, с балками, старинными или нет — непонятно. Есть тут камин, в нем горят настоящие дрова. Когда в камине горят дрова — и на душе светлее, замечает Тони. 

— Нельзя ей там оставаться, она с ума сойдет. 

— Не скажи, — возражает Хью. — Она же сама туда переехала. Может, ей там и правда хорошо. Может, нравится ей сельская жизнь. У меня иногда к ней вкус просыпается. 

— Думаешь, ей там хорошо? 

— Нет-нет, не думаю. 

— Почему она туда переехала? — спрашивает Тони, как будто ожидает, что у кого-то готово рациональное объяснение. 

— Как я заметил, — произносит Алан, — люди, бывает, весьма здраво рассуждают о Шекспире, Клоде Лоррене, даже о Гарольде Вильсоне, но вздумается им вступить в брак, они прямо с катушек слетают. Кто из супругов посильнее, подминает болееслабого. Женятся на отвлеченных идеалах, которые сами себе придумали. У одной моей знакомой был идеал: мужчина с черными как смоль волосами, нашла такого — и что хорошего? Зануда, каких свет не видывал, держит на чердаке игрушечную железную дорогу. Кто-то, я замечал, женится назло родителям, кто-то — чтобы повторить ошибки или успехи родителей, часто и то и другое. Женятся, чтобы расстаться с матерью, сотни женятся на одной любовнице, чтобы отделаться от другой, и мысли их заняты не той, на которой женятся, а другой, оставленной. Женятся в пику тем, кто не одобряет. 

— Или из-за денег, — подсказывает Тони. 

— Или из-за денег, — соглашается Алан. — Я бы предположил, что мировоззрение Фредерики такого не допустит, но ведь она могла и взбунтоваться против своего мировоззрения — по крайней мере, на короткое время. 

— Она говорила, что вышла замуж из-за смерти сестры, — вспоминает Хью. — То есть не точно так сказала, но дала понять. Говорит, из-за смерти сестры она изменилась, стала совсем другой. 

— Не понимаю, — говорит Тони, — каким образом смерть сестры может заставить кого-то превратиться в почтенную помещицу. Странная реакция, мягко выражаясь. 

— А может, был такой план, — предполагает Алан. — Начать все сначала, на новом месте, новая жизнь... Нет, не может быть, чтобы Фредерика так понаивничала. 

— Она всегда была наивной, — замечает Тони. — Только поэтому ее и можно было терпеть. Наивной и умной одновременно, и всегда, бедняжка, убеждена в своей правоте. Видишь, во что она вляпалась, — испытываешь Schadenfreude (нем. «злорадство», — прим. пер.). 

— Нет, — отвечает Хью, — это страшно. И этот удивительный малыш... Так старался, чтобы она не могла с нами и словом перемолвиться. И добился своего. 

— Это само дикое, — подхватывает Тони. — Из-за этого ей и не вырваться. 

Тони говорит о тягостном положении Фредерики не без удовольствия. Алан и Хью встревожены сильнее, но настроены менее решительно.

— Кто их разберет, конечно, — говорит Хью. — Бывает, супруги несхожи, но получается странная пара, которая на какойто странный манер счастлива. 

— Чего тут разбираться, — отвечает Алан. — Она мучается. Растерялась, мучается, стыдится. 

— Так, — произносит Тони. — И что будем делать? 

— А что мы вообще можем? 

Официантка приносит лимонный торт-безе. 

— Не бросить же ее на произвол судьбы, — говорит Алан. 

— Похоже, снова повидаться с ней будет теперь нелегко, — говорит Хью. 

Мерцает огонь в камине. В пабе уютно. Друзья заказывают кофе и виски и заводят разговор о Гарольде Вильсоне и Руперте Жако. За окнами взметается ветер, принесший дождь. 

* * *

Фредерика отправляется спать рано, а Найджел уводит Шаха и Пейнаккера к себе в кабинет. Она лежит в постели и читает «Жюстину» Даррелла: выбрала этот роман потому, что даже в ее нынешнем состоянии написано так, что трудно оторваться. Взять бы да уехать в Александрию, думает она, а потом думает, что если кто и поедет в Александрию, то это Пейнаккер, Шах и Найджел Ривер. Доведись им почитать цветастую прозу Даррелла, они бы и пяти минут не выдержали, зато в его мире освоились бы лучше нее... Даррелловская Александрия ей в спальне не нужна, она гасит свет. Но лежать, застыв, в темноте и призывать сон — от этого сотрясается ум и ломит кости. Она снова зажигает свет и берет Рильке. Ради умственной разминки читает «Сонеты к Орфею», держа под рукой перевод. Это помогает лучше. Единоборство с грамматикой успокаивает, и тут она натыкается на строчки, от которых по коже продирает мороз, — надо показать Хью: 

Geht ihr zu Bette, so lasst auf dem Tische Brot nicht und Milch nicht: die Toten ziehts. 

(Спать уходя, со стола убирайте хлеб с молоком; это мертвых влечет.)

И спохватывается: теперь показать что-нибудь Хью будет не так-то просто. 

Найджел приходит в спальню поздно, очень поздно; Фредерика притворяется спящей. В темноте он то и дело на что-то натыкается, зажигает свет, солодового виски выпито порядком. Фредерика лежит на краю кровати, вытянувшись, как разъяренная игла. Он поднимается, выключает свет и протягивает к ней тяжелую руку. Она уворачивается. Он тянет ее к себе. В сознании мелькают губы, груди, ягодицы из чемоданчика. Она ужом выскальзывает из постели, хватает Рильке и скрывается в ванной. 

— Чего это он тебя за руку держал? — доносится до нее. 

Она пытается вспомнить. Дом-крепость. Думает было хлопнуть дверью, но, сдержавшись, закрывает ее тихо и ждет. 

Ist er ein Hiesiger? Nein, aus beiden Reichen erwuchs seine weite Natur... 

(Здешний ли житель он? Нет, на распутье царства двойного процвел его лик.) 

Она ожидает взрыва. Взрыва не происходит, Найджел уснул. Виски славный, спится славно, тишина — благодать. Краешки век у Фредерики горят от затаенных слез. 

* * *

Следующий день — воскресенье. Фредерика завтракает в обществе Пейнаккера и Шаха, и они отбывают в своем «триумфе». Она ловит себя на том, что все ходит и ходит. По лестницам, лестничным площадкам, из комнаты в комнату и обратно. Она думает, что хорошо бы прогуляться, но потом думает, что могут объявиться друзья. И правда: часов около десяти звонит телефон. Трубку снимает Пиппи — она как раз оказалась в прихожей. Фредерика стоит на лестничной площадке. 

— Алло. Да-да... Я не знаю, здесь она или нет и какие у нее планы. Сейчас посмотрю. 

Фредерика спускается по лестнице. Из гостиной выходит Найджел, кивает Пиппи. Выждав для приличия пару минут, Пиппи снова берет трубку: 

— Извините, она, оказывается, все утро занята. К сожалению, ничего не получится.

Из трубки доносится любезный голос. Фредерика продолжает спускаться. Найджел снова кивает Пиппи, и та, сочувственно поцокав языком, говорит: 

— Извините, она не может подойти к телефону, она вышла. — И, не успевает Фредерика приблизиться, вешает трубку. 

— Пиппи, вы видели, что я никуда не уходила, — произносит Фредерика. — Что это значит? 

Пиппи пристально смотрит на нее, быстро опускает глаза и семенит прочь. — Так теперь мне из дому ни шагу? — обращается Фредерика к Найджелу. 

— Не говори глупости. 

— Это не глупости. Ты только что солгал моим друзьям, старым друзьям. Я была здесь, а ты сказал, что я вышла. 

— Ну извини, — уступает Найджел с подкупающей готовностью. — Это я плохо поступил. Я эту копанию терпеть не могу. 

— Ты же их не знаешь. 

— Я им не нравлюсь, а они мне. А я твой муж. 

Они смотрят друг на друга в упор. 

— Вот я сейчас им позвоню и скажу, что я здесь, — объявляет Фредерика. 

— А я не хочу. Я хочу, чтобы ты осталась дома, хоть раз, ради меня. Погуляем с Лео. На машине прокатимся. Лео полезно побыть с обоими родителями. 

Фредерика подхватывает ключевую фразу:

— «Хоть раз»! Что за «хоть раз»? Я никуда не хожу, ни с кем не вижусь, своей жизни у меня нет, в кои-то веки приезжают мои друзья, и у тебя хватает нахальства просить: «Хоть раз побудь дома»? 

— Да пойми же ты, — кипятится Найджел, — не доверяю я тебе. Ты больше не та девушка, к которой я привык. Я ведь тебя тогда побаивался. А сейчас боюсь, что тебе со мной и с Лео станет скучно, захочешь нас бросить или еще чего. Понимаешь? 

— Еще бы, — отвечает Фредерика. — Это я понимаю. Но больше я так не могу. Если ты будешь держать меня под замком из боязни, что я уйду, я и правда уйду, неужели не ясно? 

— Лео... — произносит Найджел.

— Не смей шантажировать меня сыном! Я не только мать, но я — еще и я. Я хочу повидаться с друзьями. 

— Хоть раз... — упрямо начинает Найджел и вдруг смеется судорожным, невеселым смехом. — Слушай, давай-ка начнем все сначала: переедем в Лондон, мы с Пейнаккером свозим тебя в Амстердам, посмотришь эти свои картины... в отпуск... Махнем в Вест-Индию... 

— Я не хочу в Вест-Индию. Я хочу туда, где смогу говорить о книгах... где я могу думать. Для меня думать — такая же потребность, как для вас с Пейнаккером и Шахом — то, чем вы там занимаетесь. 

— Ну и думала бы себе здесь. Но тебе не думать хочется. Тебе мужчин подавай. И чтоб побольше. 

— Нет, Найджел, мне нужно... 

— За руку тебя держал... 

— И что, это так ужасно? 

— Да. Да, ужасно. Для меня ужасно. 

— Извини. В этом не было ничего такого. Раз уж даже при Лео. Мы просто друзья. 

— Хоть раз... останься со мной. Прости. Останься. 

Она остается: если позвонить в «Красный дракон», возникнет чудовищная неловкость, может дойти до насилия. Они катаются на машине — Фредерика, Найджел и Лео — и, что называется, прекрасно проводят время. Родители беседуют с Лео, он тоже с ними болтает. Вопреки опасениям Фредерики, ни Алана, ни Тони, ни Хью он не упоминает. Как будто не приезжали они, как будто их и на свете не было. 

Когда они возвращаются домой, Найджел произносит: 

— Славно провели время. 

Пиппи уносит Лео в спальню. Подает Фредерике и Найджелу ужин. В глаза Фредерике не смотрит. Фредерика устала. Вот и еще день прошел — эта мысль ее утешает, но, когда спадает напряжение и кровь в жилах бежит быстрее, приходят другие мысли: «Еще один день прошел, и еще, и еще — и это жизнь?» — «Большинство так и живет, — шепчет в мозгу какая-то циничная добрая фея. — Так и живет большинство». Фредерика яростно вонзает вилку в морковь. Воскресенье, думает она, всю неделю работали, сегодня, наверно, сидят по домам.