Автор «Вонгозера» Яна Вагнер о своем новом романе и самосбывающихся пророчествах
В марте в «Редакции Елены Шубиной» вышел давно ожидаемый роман «Тоннель». Яна Вагнер написала герметичный триллер и показала устройство социума изнутри. Заперев на сутки с небольшим пять сотен человек в автомобильном тоннеле под Москвой-рекой, Яна Вагнер показала нам модель общества и механизмы социума в действии. Литературный критик Наталья Ломыкина прочла роман и поговорила с автором о ее героях и читателях, о плохой и хорошей прозе и о том, чем писатель похож на птицу.
— Роман «Тоннель» вы писали пять лет, за это время окружающая действительность очень сильно изменилась. Повлияло ли это на сюжет?
— Это, пожалуй, первая моя книга, в которой ничего не изменилось в процессе работы. Единственное, в чем я не была до конца уверена, это причина, по которой закрылись двери. Но я и детектив написала, в котором неважно, кто убийца («Кто не спрятался». — Forbes Woman), так что причина катастрофы в «Тоннеле» тоже большого значения не имела. А все остальное я придумала лет восемь назад и даже записала довольно подробно, потому что на самом деле это был не роман, а сценарий. Просто у меня никто его не купил, тогда я разозлилась и села делать из этого книгу. Ну и, разумеется, как только я приступила, у меня тут же купили права на экранизацию.
— Сценаристу Яне Вагнер никто не доверяет?
— Похоже, что нет. «Вот пускай она книжку напишет, а мы купим права, приложим фантазию, все поменяем и снимем что-нибудь совершенно другое». Так обычно всегда и бывает.
— То есть в сюжете «Тоннеля» ничего не изменилось?
— Абсолютно ничего, ни одного персонажа, ни единого сюжетного поворота. Я просто пять лет превращала этот быстро придуманный черновик сценария в роман. Из 80 компьютерных страниц (он был правда очень подробный) в итоге получилось 200 (в печатном виде это 500 с лишним). Не такая вроде и разница, но времени ушло очень много, все-таки роман — совершенно другое дело.
— Помог ли опыт сериала «Эпидемия» принять, что экранизация — это чужая, на другом языке написанная история, уже не ваш роман, а их кино?
— Конечно. Я за это время, как принято говорить, прошла большой путь: поработала над собой и научилась не ревновать, не раздражаться несовпадениям, а радоваться. Потому что «Эпидемия» ничего, кроме хорошего, для моего несовершенного дебютного «Вонгозера» не сделала, а, напротив, пошла ему только на пользу. И вообще экранизация книге навредить неспособна. Так что отдал историю — отпусти ее, сядь поудобнее и попробуй получить удовольствие.
Словом, у меня уже дзен, и когда продюсеры «Кто не спрятался» (его тоже экранизируют рано или поздно) спросили: «А если мы убийцу поменяем, ничего?», — я легко согласилась: да ради бога. Это не моя больше история.
И я вовсе не оставила, к слову, амбиций сама написать сценарий. Просто он не должен быть по моей книге, вот что я наконец поняла. Потому что романную историю я однажды уже рассказала, и второй раз не получится ничего. Так что с «Тоннелем» пусть делают, что хотят, а я все. Отвечаю только за книгу.
— Я читала все ваши романы, и мне кажется, что в динамике «Тоннеля», в манере письма, чувствуется влияние кино. Согласны ли вы с этим? Что вообще дает писателю сценарный опыт?
— Согласна. И вообще, мне кажется, что всякому писателю стоило бы попробовать написать сценарий, а всякому сценаристу — роман. Это переопыление было бы очень полезно для обеих сторон, чтобы избавиться от взаимной цеховой спеси и не относиться друг к другу «через губу». Писателям нередко кажется, что сценаристы грубо работают и не чувствуют нюансов, как в плохом театре, когда все кричат вместо того, чтоб говорить шепотом. А сценаристам писатели кажутся скучными: 300 страниц болтовни и два события на сюжет. Но на самом деле мы все срезаем углы, у нас просто разные костыли. У сценариста это актерская игра, музыка и эффектный монтаж, которые маскируют драматургические провалы и неудачные диалоги. У писателей — авторский текст и мысли героя, которые в кино не вставишь, а вот ты не объясняй, давай-ка покажи. А лучшая история при этом та, которая работает без костылей, так что нам есть чему друг у друга поучиться.
— Если будешь объяснять, получится мыльная опера конца 1990-х.
— Ну да, и в кино, и в литературе уже одинаково не стоит рассчитывать на костыли. XXI век, все должно быть живое: и драма, и диалоги, и сюжет, хорошо бы, тоже. Мы так много уже посмотрели и прочитали, что умеем ориентироваться и без объяснений. Открыл дверь, зашел в историю, где происходит какая-то жизнь, — и все понял сам. Или не понял и вышел, у тебя пять минут на это примерно, и у автора пять минут, чтобы заставить тебя задержаться. Это, с одной стороны, обоим много времени экономит, а с другой — требует и усилий дополнительных с обеих сторон. Но зато и удовольствие острее в разы.
— У героев «Тоннеля», кстати, почти нет предыстории. Мы их видим здесь и сейчас, и ситуация настолько нетривиальная, сложная и драматичная сама по себе, что нам почти не важно, из чего они выросли. А автору?
— У них даже имен нет, и они не нужны. Но вот кто они, где родились и как выросли, и зачем они так поступают друг с другом, мы все-таки знаем, нам просто не надо это проговаривать. Так что прошлое у них есть, разумеется, и имеет большое значение, но вот без частных деталей история вполне обойдется.
— Общее можно не объяснять, потому что мы, читатели романа, сделаны из того же теста.
— Вот и я так подумала. Разве что иностранцам имело бы смысл все подробнее разложить. Хотя, возможно, и нет, к черту подробности. В каждом обществе то же самое все найдется, одинаковый примерно расклад.
— Предлагаю немного познакомить читателей с героями. Кто для вас важен в этой пробке, где оказались самые разные люди, от таксиста из Центральной Азии до высокопоставленного чиновника в бронированном «Майбахе»?
— «Тоннель» — первая история, где я осмелилась выбрать настолько разных рассказчиков, более того, настолько не похожих на меня. И поначалу не раз об этом пожалела, потому что задачу себе здорово усложнила. Но другого выхода не было: воскресная пробка, пять сотен застрявших в ней случайных людей, и поэтому там, разумеется, есть такси с водителем из Узбекистана и патрульная машина с двумя очень разными полицейскими. Есть пассажирский автобус, кабриолет с красавицей, малолитражка с «яжемамочкой» и ребенком, есть «газель», водитель которой не говорит по-русски, и рефрижератор. Есть дорогие машины и старенькие, и, наверное, есть чиновничий лимузин, куда без него. Еще я подумала, пускай там будет священник на «лексусе», может ведь, почему бы и нет. В тоннеле в это время окажутся люди самых разных профессий, и возможно, один из них будет доктор. Это было бы очень удобно — и поэтому он там есть.
— Хотя и стоматолог, который везет кота в переноске с дачи домой.
— Ну да. Я вообще поначалу думала сделать его ветеринаром, не хирургом же, так было бы слишком просто. И, конечно, пускай у него будет кот. А в другой машине — собака, а где-то — младенец. Все 500 человек, конечно, рассказчиками не стали, но я выбрала для своей истории самых разных, дала им слово, и за эти пять лет, которые пролетели у них за сутки, каждый из них стал мне важен и близок.
— А были герои настолько далекие, что в их шкуру не хотелось влезать?
— Были те, в чью голову заглядывать не хотелось, и такие, в чью не получилось. Мы не всякого можем сделать рассказчиком, хотя зависит, конечно, от мастерства. Я попробовала, например, стать на время молодым лейтенантом полиции и ненадолго — его начальником, я поняла таксиста из «рено» и юного водителя «газели». Даже в женщине из «майбаха» искала человека и нашла, а вот в психопате из патрульного «форда» — нет, даже не пыталась. У меня и в «Кто не спрятался» есть такая героиня, единственная, в которую я проникнуть не сумела и побоялась, а там тоже история полифоническая, все герои рассказчики, кроме нее. И пришлось убить ее в первой же главе, потому что я с ней не справилась. Не смогла. Страшно.
— Получается, Стивен Кинг не просто большой жанровый писатель?
— Кинг великий. И вообще, меня задевает определение «просто жанровый писатель», это прямо серьезный разговор. Литература бывает всего двух видов, как осетрина: хорошая и плохая, и критерий здесь точно не жанр, в другом месте проходит линия. Неужели Стругацкие не великие, или Брэдбери, или Пратчетт? Про Булгакова и не говорю, этот список можно продолжать бесконечно. На условной полке великих писателей они точно рядом с Прустом, и Джойсом, и Пинчоном. И, конечно, Кинг там занимает важное место. Он заходит туда, где мы не справляемся, и не бережет себя, у него точнейшая оптика. Хотя мне непонятно, как он видит все то, на что нам страшно даже смотреть, и не кричит от ужаса.
— Должна сказать, что развязка романа, вопреки апокалиптическому началу, получилась вполне убедительная. Становится понятно, почему многие события разворачиваются именно так. А в нынешней реальности, где обсуждение угрозы применения ядерного оружия стало новостной повесткой, даже не возникает вопросов, почему чиновник из «майбаха» начинает реагировать именно так, как вы описываете в книге.
— Да, он начинает вести себя по-своему — включает запасной сценарий, который был проработан на всякий случай, и у него есть все основания полагать, что этот «всякий случай» наступил.
— У меня вопрос технический. Долго пришлось разбираться в устройстве тоннеля? Ведь едва ли раньше, проезжая там, вы об этом задумывались?
— Даже если бы задумывалась — в тоннеле нельзя выйти из машины, это запрещено. Ты не можешь ни оглядеть его, ни пощупать что-то руками, поэтому пришлось много раз проехать по тоннелю туда и обратно, чтобы поймать все детали. Я, безусловно, изучала вопрос устройства тоннелей и разнообразные технические подробности, чтобы не наврать в каких-то основных моментах. Но все равно позволила себе довольно много всевозможных художественных допущений. Хотя «Тоннель» ни в коей мере не фантастика, все эти допущения нужны были для того, чтобы рассказать историю так, как требовалось. И, как я уже сказала, для меня причина, по которой ворота в тоннель закрылись, не имела большого значения. Мне просто важно было сделать ее не фантастической.
— Я как раз хотела задать вопрос про метафоры и самосбывающиеся пророчества.
— Тут автор невесело смеется.
— Когда началась пандемия, так точно описанная в романе «Вонгозеро» и, соответственно, сериале «Эпидемия», вас только ленивый не спросил, зачем вы все это придумали. Есть ли ощущение, что пишешь — и оно сбывается? И как с ним бороться?
— Писатели часто уверены, что их тексты просачиваются в жизнь, передают какие-то приветы зловещие. Но это работа у них нервная, простим им. На самом деле все не так, конечно. Не тексты влияют на реальность, а наоборот. Просто писатель — такая канарейка в шахте, которая первой чувствует газ. Ему потом говорят «накаркал», а он вообще-то не виноват, что почуял и забеспокоился. Еще совпадения, конечно, бывают, как в случае с «Вонгозером», и тогда вообще хорошо бы костюм Кассандры оставить в шкафу.
— Можно ли сказать, что «Тоннель» — это тоже метафора нашей жизни?
— Думаю, да. За что я люблю метафоры — их по-всякому можно трактовать. Вообще, у любого искусства, будь то текст, или фильм, или, скажем, картина, всегда два автора: собственно автор и читатель (или слушатель, или зритель). Они могут иметь в виду разное, это неважно, смысл рождается где-то на полпути между ними. Тексты, музыка и картины бывают сложнее авторов, и читатели тоже, и зрители. И свободны в своей трактовке они одинаково, смыслов в принципе множество, о которых бедняга автор, возможно, и не подозревал, он ведь все-таки канарейка.
«Тоннель» тоже метафора, конечно. Есть определенное количество людей, запертых в ощущении, что мир их катится к чертовой матери, а снаружи в этот момент поют птицы и торгуют булочками с корицей.
— Страшно было ездить по автомобильному тоннелю какое-то время?
— Нет, конечно, и надеюсь, читателям тоже не будет, потому что история не об этом. Как «Вонгозеро» не про вирус, так и «Тоннель» не про бетонную трубу под рекой. Эти вещи меня как раз совсем не пугают.
— А что пугает?
— Я опять страшную историю написала, пока самую страшную, наверное, из всех, и поэтому меня опять много спрашивают о страхах. У меня готовый ответ: я простых человеческих вещей боюсь — деменции, например, беспомощной старости, долгих мучительных болезней. Смерти боюсь, как все. Невозможности остановить что-то, чего нельзя остановить. В общем, самый обычный набор.
— В вашем романе у многих героев нет имен. Есть мальчик Фольксваген, юноша Кабриолет, мамочка Пежо, женщина Мерседес, и такой прием мгновенно делает читателей тоже пассажирами застрявших в тоннеле машин, потому что мы примерно так незнакомых людей и идентифицируем. При этом у некоторых имена все же есть: инженер Митя, его жена Саша и дочь Ася, есть водитель Валера, однако это не значит, что, скажем, Ася важнее для сюжета, чем женщина Мерседес. Кому вы давали имена, а кому нет?
— Вот не знаю, нет готового объяснения. Я могу сказать, где подрезала этот прием. У Кортасара есть рассказ «Южное шоссе» про огромную пробку от Фонтенбло до Парижа, где машины стоят много месяцев (тоже метафора, разумеется), и в рассказе этом ни у кого нет имен. Просто «девушка из Дофина» и «мужчины из Таунуса», и нам больше знать про них и не нужно. Я читала его давно, плохо помню, но прием оценила и дернула. Хотя вот в «Тоннеле» у кого-то имена все же есть — например, водитель Валера. Почему он Валера? Понятия не имею, он просто Валера и все.
— Я, когда читала, объяснила это для себя так: имена получают те, кто общается между собой в машине. Если герой-рассказчик едет в машине не один, как инженер Митя, то разумеется там внутри есть какая-то жизнь, они общаются и не могут без имен.
— А кстати, возможно.
— Мы знаем, что водитель — Валера, потому что к нему обращается его хозяин, мужчина из «майбаха». А женщину Мерседес они промеж себя зовут «эта сука» и еще миллион характеристик ей дают, но имени в этой иерархии она не достойна.
— Да, пожалуй, и в «тойоте» все трое рассказчики. Мы в историю входим вместе с ними и поэтому, может, про них знаем чуть больше, вы правы.
Вообще я люблю и приветствую трактовки и объяснения, у меня очень часто их нет. Покойный [филолог] Виктор Топоров сравнил когда-то литкритиков с орнитологами (у них все-таки специальное образование), а писателей — с птицами, и я абсолютно согласна. Так что сейчас будет еще одна птичья метафора: почему я так сделала? Да не знаю. Я же не орнитолог, я птица.
— Пять лет — это огромный срок. Понятно, что роман писался неравномерно, и где-то в «Тоннеле» буксовала Яна Вагнер. Что помогает переключиться, когда текст никак не идет и история буксует?
— Я очень много читаю и много смотрю. В какой-то момент мой роман с полнометражным кино почти закончился (когда они забросили драму и стали снимать блокбастеры), но я тогда пересела на сериалы. Пересаживаться вообще полезно: я читаю русское современное, а потом обязательно что-то англоязычное, где другой совершенно контекст и набор проблем. Прыгнуть лет на 100 или 200 назад иногда тоже очень полезно, сверить часы. Словом, я кручу ручку радио, чтоб с одной волны на другую переключаться, и там столько еще всего, к счастью, за одну жизнь не успеть.
— А что вам дорого или, возможно, наоборот раздражает в современной прозе? Мне Елена Шубина (издатель, глава «Редакции Елены Шубиной». — Forbes Woman) недавно пеняла, что мало критики на современную прозу молодых и что мы не пишем о спекуляции на теме травмы.
— Попробую сформулировать так, чтобы всех обидеть. Это просто очень часто незрелая проза, а значит, плохая, потому что автору (хоть он и птица) хорошо бы уметь себя из истории вынимать. Вот этого бедненького, хорошенького себя, которого даже мама не любила и буквально весь мир сговорился и нарочно его мучил, притом что сам он миру не должен абсолютно ничего. Он его даже не видит, этого огромного мира с его собственной болью и многообразием, а просто страдает, капризно и шумно, и призывает читателя в свидетели.
Такие тексты отзываются у ровесников — и слава богу, всем нужна группа поддержки. Просто это, по-моему, еще не литература, а скорее психотерапия. Мир надо видеть, его надо стараться понять, ему надо дать слово. Хотя эта проблема не поколенческая. Писателям постарше бывает так же недоступно увидеть себя в масштабе, крошечным и неважным. Линия опять в другом месте проходит. Поэтому великих так мало, но все-таки они есть в каждом поколении, так что не будем ими разбрасываться.
— Роман еще три года назад был в списке самых ожидаемых новинок Forbes, то есть финал, очевидно, писался очень тяжело. Какое было чувство, когда вы закончили «Тоннель»?
— Знаете, я не почувствовала ничего. Ждала, конечно, облегчения, эйфории, но, может, я просто слишком долго просидела там под землей… Пока только опустошение и усталость. Мне кажется, эта история меня повредила и как-то надо подлечиться. Обидно кстати, потому что момент, когда ты способен своей истории радоваться, довольно короткий, вообще-то, и весь как раз умещается в эти несколько месяцев между тем, когда ты закончил одну невыносимую книжку и тебе пока за нее не стыдно, и тем, когда начал другую, где все начнется сначала.
Это как обед приготовить из восьми перемен блюд, и гости вроде пришли и сели, а у тебя все руки в ожогах от духовки и ногти обломаны, и нет сил даже выйти к столу.
Ужасная все-таки у нас работа, бедные мы, бедные канарейки.
— Аудиоиздательство «Вимбо», которое выпускает аудиокнигу «Тоннель» делает многоголосый проект. Есть ли там голос Яны Вагнер? Как вы вообще воспринимаете аудиокниги и слушаете ли их сами?
— Вот, кстати, повод для радости. Меня спасают аудиокниги, я только ушами и читаю последние лет 10, наверное. Буквально день начинаю с того, что включаю книгу и, уже слушая, мою посуду, готовлю завтрак, обед и ужин, хожу за грибами и еду в машине. Если бы не аудиокниги, я, наверное, читала бы три книги в год в самолете или на пляже, а на таком пайке не выжить.
Мне очень важно поэтому, как книга прочитана. Бывает, что неудачно (но это редко теперь), а если вдруг по-настоящему хорошо, то это отдельный подарок. Талантливый чтец книгу делает только богаче. И в этом смысле «Тоннелю» моему повезло — такие люди его читают! Виктория Исакова, Григорий Перель, Кирилл Радциг, Александр Феклистов и другие. Среди них даже я, как ни странно. Я читаю часть текста от автора, не весь, конечно, книга очень большая. Роман займет часов 20, наверное, даже больше. Аудиокнига выйдет 22 марта на «Букмейте», и я с удовольствием сама ее послушаю.