Прикрывала мужа: как женщины попадают в тюрьму, не совершая преступлений
«Чье это?» — грозно рыкнув, со мной продолжал «беседу» все тот же опер. Я не могла сдать Стаса и выпалила: «Мое». У многих на моем месте уровень растерянности зашкаливал бы, только я сказала так, будучи стопроцентно уверенной в том, что Стас вытащит меня из этой ситуации. У него ведь связи, деньги, какой-никакой авторитет в городе.
В конце концов меня задержали и отвезли в участок. Поздно ночью в камеру зашел следователь и по совместительству друг Артема. С Артемом мы познакомились совершенно случайно и начали общаться примерно за 8 месяцев до ареста. Он знал, как я жила со Стасом и всячески предлагал помощь — то расселял у друга на квартире, когда мы с Никиткой уходили от Стаса, то предостерегал о возможных облавах –– наш ангел-хранитель, не иначе. Правда, муж мягко сказать не одобрил, что мы поддерживаем связь, так что общение пришлось прекратить.
И вот, представьте, следователь пригласил меня в кабинет, где, как оказалось, они вместе с Артемом работали. Я видела, как мой знакомый качает головой, и читала в его глазах явное разочарование: он словно горевал и даже сожалел о том, что произошло. Всеми силами вымаливал меня сказать правду. Уверял, что никакие мои показания против меня же самой пока не записаны, что шанс спастись есть. Предупреждал, что если не признаюсь, мне влепят срок по самое не хочу. Оставаясь непреклонной, я безрассудно и наивно полагала, что Стас все уладит и внесет за жену и мать его полуторогодовалого ребенка залог.
По меркам тех времен — 2006 года, сумма в 60 тысяч рублей была вполне вменяемой. Никогда не забуду, как свекор сразу же подключился и поехал за деньгами, как только ему сообщили, что я задержана. И пока свекр, царство ему небесное, мчал за моим «билетом на свободу», следователь уже нагрянула с обыском к нам со Стасом домой. Пребывая в томительном ожидании, я буквально считала секунды, когда же меня пригласят в кабинет и скажут, что «залог внесли, и я могу быть свободна». С кабинетом все так и проигралось, только наперекор всем надеждам мне сообщили другое: «На тебя завели еще одно уголовное дело. Под залог выйти уже не удастся».
Оказалось, что в доме нашли еще одну дозу, только в кратно большем размере. Я не могла поверить своим ушам. «Что? Как такое возможно? Не вы ли сделали все, чтобы меня не отпускать?! Или все-таки у Стаса хранилось, да только я не знала» — бешено проносилось в голове.
На тот момент я даже близко не могла представить, что происходит, что буду сидеть. Вместо этого я продолжала томиться в камере, продолжала ждать Стаса с адвокатом, но … никто не приходил. Артем тщетно уговаривал меня дать показания против мужа и сказать правду — настоящую правду — но я стояла на своем.
Сутки, другие, меня перевозят с этапа на этап, а я все в тех же вещах, в которых меня приняли тем роковым июньским днем.
Внутри все разрывалось, негодование нарастало, навязчивое «И это все?!» не давало покоя. А потом меня вызвали и сказали: «Тебе передачка». Поставили перед носом два огромных баула, внутри которых мирно покоились мои вещи. И все. Больше ничего. Ни чая, ни даже воды. Возникло ужасное ощущение, словно от меня «отчистили» дом, не оставив и следа моего былого существования. Кошки скребли на душе, подступала тошнота, хотелось кричать, раствориться в небытии, чтобы не понимать, не знать, не жить в сущем бреду…
Стас все-таки приехал потом на «свидание» и сказал мне без тени стыда в голосе: «Ты же понимаешь, что я не мог поступить по-другому. Скажи я, что наркотики мои, то отец никогда бы в жизни не переписал на меня бизнес. У нас с ним такая договоренность. Не переживай, время лечит, скоро все забудется, и все будет хорошо». Меня парализовал шок — что будет хорошо?! Что?! Мне запрашивают 11 лет, дают 9,5 и еще 1 год скидывают по конституционной жалобе! Я надеялась хотя бы на хорошего адвоката, а вместо этого меня оставили на попечение государству!
Разумеется, можно было бы долго злиться, обижаться, крыть благим матом своего «суженного», но какой смысл? Впереди меня ждали 8,5 лет тюремного заключения — вот во что превратились те ювелирно выверенные 1,5 часа до пробуждения Никитки…
Мало кто пытался вытащить меня из всей той ситуации: у мамы стоял запрет на общение со мной, с Иваном я не поддерживала связь подавно.
Плюс ко всему, я же как бы «нарушила» родительские законы: сбежав со Стасом, поступила не по канонам. Только лишь по ходу того, как разворачивалось дело, я начала понимать, что совершила ошибку. Слишком много наговорила сама против себя — меня уже не вытащить, на УДО надежды нет. Мне говорили: «Скажи, как есть, и мы отпустим тебя. Ты же в его [мужа] автомобиле была, машина записана на нем. Сознайся во всем. Подумай хорошо, у тебя же ребенок. Не только твое будущее под угрозой». Хотелось, до боли в сердце хотелось рассказать все и спасти и себя, и малыша, но меня воспитывали под лозунгом «Не сдай, не предай». Другой оперативник твердил: «Рада, возьми 511 и ничего не говори». Но я никого не слушала и только повторяла, что все наркотики принадлежали мне. Не могла я выдать отца собственного ребенка, рассказать, что он вообще как-то причастен ко всему. Я боялась, что, в противном случае свекр уже точно не смилостивиться: он никогда не одобрял «увлечение» сына и грозился отобрать у него все права на фирму. Поэтому Стас все скрывал.
Я оказалась в ловушке, и не оставалось ничего другого, кроме как признаться…
Нет, не в том, что виновником всего «торжества» был именно Стас. Я рассказала, из какой я семьи, как я полжизни торговала, а муж мой вообще ни при чем. «Если и употреблял, то только из-за меня» — говорила, не краснея. Что подталкивало меня говорить правду вперемежку с ложью, спросите вы? Все дело в том, что в глубине души я надеялась, что Стас каким-то чудом вытащит меня из тюрьмы, опять же, выкупит. В нашу последнюю встречу он сказал мне, что меня пытались отпустить под залог, но там чтото не срослось, поэтому я там, где я есть. Только много позже я узнала, что он сказал своим родителям, что якобы употреблял наркотики из-за меня, и я же ими и торговала. Уже на том этапе нужно было понять, что помощи от него не будет никакой, ведь даже отбывая срок, я не получила от него ни единой весточки. Стас пришел ко мне в СИЗО лишь раз — принес те две большие клетчатые сумки со всеми моими вещами. Сказал «на прощанье», что ему никак нельзя признаваться в том, что наркотики его: иначе свекр не сделал бы сына директором фирмы. И больше не навестил ни разу. Это было жестокое предательство. И с каждым годом мне было все тяжелее и тяжелее осознавать сей факт: я взяла на себя вину, пожертвовала всем, но в итоге нож вонзился именно в мою спину. От человека, «мужа», отца моего ребенка, которого же спасла. Это сейчас я понимаю, что видимо, это вошло в привычку: Стас косячит, а я прикрываю тыл.
Никиту в места не столь отдаленные со мной естественно никто не пустил — он остался со свекрами, без какой-либо возможности общаться с матерь
Все от меня тогда отвернулись — Стас, его и моя семья. Никого из близких рядом не было. В те моменты мне даже казалось: а были ли они вообще?
Во время оглашения приговора я ничегошеньки не понимала, но чувствовала, словно наступает конец света, и я его не переживу. Но как вы можете заметить, я ошиблась.
Перед судом меня много допрашивали в жутких кабинетах. Без физического насилия — в фильмах, к слову, часто сгущают краски. Однако психологическое давление имело место быть все равно. Особенно я это почувствовала, когда после очередного допроса нас посадили в автозак и повезли в ИВС (изолятор временного содержания. — прим. ред.) в городе Сухой Лог Свердловской области. Как только приехали, нас выгоняли из полугрузовых машин с криками, строили тоже с криками. В том ИВС я находилась все три дня, пока ждала суда, на котором решалось, посадят меня в итоге или отпустят. Те 72 часа казались самым настоящим адом: несмотря на все злачные места, в которых я успела побывать в детстве, тот камерные отсек никогда не сравнится по своей жути ни с одним наркоманским притоном.
Нас было трое в женской камере: я, совсем молоденькая девушка, на вид подросток и женщина лет 46. И обе оказались там по 105-й статье, за убийство. Одна из них, как сейчас помню, прикончила девочку в детском доме, еще и издевалась над ней перед смертью. Кого убила вторая, не отложилось в памяти. На мое появление в камере они отреагировали совершенно спокойно: когда открыли металлическую дверь, и я со слезами на глазах заходила в камеру — те даже ухом не повели. Застыв на пороге, я сперва мялась и не знала, куда приткнуться. Помещение само по себе было маленьким, шаг вправо — раковина, шаг влево — туалет. Ну или его подобие, потому что огорожен он был лишь двумя стеночками. Сделаешь два шага вперед и попадаешь, как называли мои сокамерницы, на «сцену» — возвышенность, на которой находилось два матраса. Там они и сидели вдвоем: одна спала, другая просто сидела рядом в позе лотоса. Контраст прежней свободы и резкого ее ограничения ощущался очень сильно — смена картинки была кардинальной.
Еще хуже стало тогда, когда нас перевозили непосредственно в колонию, в Столыпин. Обвешанные баулами, мы тащились кое-как до вагонов «специального назначения», переходя через рельсы, пролезая под поездами под лай собак и крики надзирателей. «Шевелитесь быстрее, давайте, первый пошел, третий пошел» — смертельным холодом дышало в спину, пока пробирались сквозь толпы зевак на вокзале, пока шли к последним трем вагонам, выделенных для заключенных.
Что обречена, я поняла, только когда уже уехала в поезде, со всеми прелестями наглухо закрытых окон, в атмосфере затхлой духоты и дымного курева. Находясь в СИЗО, честно признаюсь, не ощущала «конца», потому что девочки были еще в вольной одежде, как-то успокаивали друг друга — в воздухе парила некоторая надежда. В закоулках сознания поселилась мысль: «Это просто какая-то больница, дурдом, но вот-вот скажут взять вещи и вперед, на выход». Но этого, как вы понимаете, не произошло.