«Все цвета моей жизни»: роман о женщине с суперспособностью замечать невидимое

Лили очень нравятся прогулки в парке, хотя она никогда этого не говорит. Мы строго придерживаемся раз заведенного порядка. Не могу я без свежего воздуха, солнечного света и деревьев — они поднимают мой дух. Хотя теперь наш дом стал таким позитивным, каким никогда раньше не был

Но сегодня что-то не так. Нет обычного подъема, который я чувствую, когда иду гулять. Душа не подпитывается от окружающей обстановки. Я останавливаюсь и поднимаю голову. От какого-то дерева исходит оранжево-коричневый цвет, как будто оно горит, хотя огня я и не вижу. Это не тот привычный бурый цвет земли, который хочется вдохнуть всем своим существом; он напоминает ржавчину, и  не только это дерево полыхает невидимым огнем. Я  оглядываюсь и замечаю еще несколько таких же, ржавого цвета деревьев.

— Ты где, здесь? — спрашивает Лили; она не может обернуться, чтобы увидеть меня. 

Я  иду дальше и  шагаю быстрее: появилось дело. Направляюсь я прямым ходом в контору смотрителя парка.

— Мы куда? Остановка же с другой стороны.

— С деревьями что-то не то, — объясняю я.

Она недовольно качает головой и вздыхает.

Смотритель с чашкой чая в руке, надевая шляпу, открывает дверь.

— Здравствуйте, дорогая.

— Добрый день. Можно поговорить с директором парка?

— Потеряли что-нибудь?

Он ставит кружку на стол и быстро берет связку ключей.

— Стол находок здесь, рядом.

— Нет-нет, мне нужно поговорить о деревьях.

— Тогда вам к  Лоуренсу Миткафу, старшему садовнику.

— Где его найти?

— Его самого сейчас нет. А садовники-то по всему парку работают. О деревьях хотите спросить, дорогая?

Он начинает думать, что я простофиля.

— Не важно, — отвечаю я, давая задний ход и разворачивая кресло с Лили. — Большое спасибо.

— В чем дело, Элис? — спрашивает она.

— Деревья болеют.

— Да что ты в  деревьях-то понимаешь?  — фыркает она. — Нет, правда же…

Я пишу Лоуренсу Миткафу, и он, надо отдать ему должное, отвечает, что три месяца назад провел осмотр деревьев на указанном мной участке, и по его результатам оказалось, что все они совершенно здоровы.

Я  пишу снова и  прошу повторить осмотр. Понятно, что я не специалист по лечению деревьев, но они  больны. Я не слышу, как они стонут от боли, но саму их боль вижу. Ржавчина поднимается от корней до самой верхушки, жгутами вьется вокруг стволов. Они больны все, до корней, боль рвется из их верхушек, как пламя.

Именно этот парк высасывает из меня всю энергию, но я с Лили продолжаю гулять по его дорожкам. Я прижимаю ладонь к коре больных деревьев, чтобы им стало хоть немного легче.

— Что ты как глупенькая, Элис. Перестань, кто-то идет, — все время говорит она.

И вот однажды, где-то через полгода, у нас не получается пройти по своей привычной дорожке. Людей направляют по другому маршруту в связи со спиливанием зараженных деревьев.

На стволах я вижу ленты оранжевого цвета.

— Суховершинность ясеня, грибковое заболевание, — читает Лили на табличке и с удивлением смотрит на меня. — Ну ты даешь…

Слышится звон цепной пилы.

— Вот, спиливают, — говорит она. — Ах, Элис, только ты ушла, как их и свалили.

— Им все равно нельзя было помочь,  — отвечаю я. — Теперь хоть больно не будет.

***

— Сруби меня…

Меня будит злобный рык. Я  заснула на диване, пока смотрела нескончаемое телешоу «Дома с  молотка». Она почему-то рядом со мной, у самого лица; как она сумела добраться сюда, я  так никогда и  не пойму. Должно быть, ползла, как слизняк.

— Что такое?

От нее несет перегаром.

— Спили меня,  — повторяет она.  — Прекрати мои мучения. Сделала же ты это с деревьями. 

Я во все глаза смотрю на нее и теперь вижу, как ее цвета закручиваются спиралями.

— Ну, пожалуйста, — просит она, впиваясь ногтями мне в кожу.

— Ты что, таблетки забыла принять?  — спрашиваю я  и  поднимаюсь, чтобы взять ситуацию в  свои руки. Нет двух таблеток, которые я оставила на столе.

— Нет, не забыла.

— А литий?

Если она не примет его, маниакальные эпизоды могут стать более тяжелыми. Литий стабилизирует настроение. Такое уже бывало. Последний маниакальный эпизод был вызван антидепрессантом, так что пришлось выписывать ей лекарство от психоза, которое помогает справляться с манией. Мне не хочется, чтобы все зашло так далеко. Пожар нужно тушить, пока он не разгорелся.

Лития тоже нет.

— Прекрати это, — говорит она, схватив меня за руку, но на этот раз ласково поглаживает, как будто делает массаж, и умоляет: — Ну, пожалуйста… Прекрати это. Прекрати ради нас обеих.

***

На следующий день я  решаюсь обратиться к  Дейву. Он без конца рассказывает о группах поддержки для тех, кто за кем-нибудь ухаживает, об утренних встречах за чашкой чая или кофе, которые мне, по большому счету, до лампочки, но, возможно, потому, что сиделка из меня так себе. Когда в человеке, за которым ты ухаживаешь, иссякает жажда жизни, все ясно — ты ухаживаешь недостаточно. В дереве я распознаю боль куда лучше, чем в собственной матери. Я вообще ее не вижу; ту самую боль, которая оживила мои чувства, именно эту боль я теперь перестала замечать. 

Встреча назначена в  местной библиотеке. Будут кофе и  шоколадные маффины, уведомляет меня он, испещрив свое сообщение восклицательными знаками. Лили права — жалко, что шоколадные маффины могут привести молодого человека в такое волнение.

— Куда это мы? — интересуется Лили, когда я поворачиваю к библиотеке и везу ее по длинному спиральному пандусу.

— Заглянем на минутку, — отвечаю я. Я решила ничего заранее не говорить, потому что ни ей, ни мне такого рода вещи не особенно интересны.

— Зачем? За книгой?

Лифт поднимает нас на третий этаж, и, когда я открываю дверь и  мы оказываемся перед участниками собрания, она бросает на меня полный ненависти взгляд.

Дейв — само гостеприимство; от этого я съеживаюсь и не знаю почему, но не могу открыться в ответ на его непритворную теплоту. Я чувствую себя так же, как когда общалась с ассистентом по продажам в магазине Диснея. Почему так: потому, что это нереально, или потому, что вполне реально?

Он напоминает мне ведущего детской телепередачи, жизнерадостного, веселого, простодушного, доброго и простого, а между тем его жизнь простой никак не назовешь. Он умело ухаживает за Кристофером, заглядывает ему прямо в  глаза, чтобы отогнать сон, выбирает мусор у него из волос, как будто они  — две гориллы. Кристофер чудовищно толст, и я не знаю, как Дейв физически справляется с ним, но вижу, что их цвета переходят друг в друга, смешиваются и перемешиваются так, как я пока не замечала ни у кого. Поразительно — они переплетены до того сильно, как будто проросли друг в друга.

Основной цвет Дейва — серый, но рядом с Кристофером он испускает розовую энергию. Она идет толчками, как пульс, она живет, дышит. Кристофер принимает ее, добавляет своей розовой дымки, увеличивает бьющееся сердце и отправляет его обратно. Дейв добавляет к нему что-то свое и возвращает брату. Это как будто игра в  испорченный телефон, только наоборот; как только музыка замолкает, добавляется новый слой.

Кристофер хочет обнять меня.

— Кристофер любит обниматься. Можно?  — спрашивает Дейв, явно не ожидая от меня отказа.

Но обниматься я не люблю, и Лили об этом знает. Криво улыбаясь, она с любопытством ждет, что сейчас будет.

Я пячусь назад и бубню:

— Нет, извини, нет, я… я не…

И тут оказываюсь лицом к лицу с молодой женщиной по имени Беатрис, которая ухаживает за теткой; она сразу же начинает воинственно разглагольствовать о том, как мало знают о сиделках и как мало их ценят. Стресс льется из нее чуть ли не ведрами, а капли цвета висят вокруг нее, точно радуга на фоне дождя.

Энергия цвета Кристофера движется, как медуза — медленно, плавно, туда, сюда… Может быть, это меняется степень осознания, Кристофер движется от узнавания самого себя до перемещения в  другое пространство. Движение не имеет ритма, идет и идет в своем собственном темпе, на момент замирает. Кристофер здесь; он занят Дейвом, поеданием шоколадного маффина, потом медуза делает медленное, но уверенное движение, и его снова нет с нами. Хотя кто скажет, ушел он или, наоборот, пришел в какое-то такое место, куда нам нет доступа. Может, и нужно мне было его обнять, чтобы догадаться, где оно, это место, или хотя бы какое оно на ощупь.

Когда мы собираемся уходить, голова у меня горит, а сама я мокрая от пота. Я чувствую запах собственных подмышек и  надеюсь, что больше его не чувствует никто.

— Извини за это все, — говорю я, вывозя Лили из зала. — Мы сюда больше не пойдем.

— А я бы не возражала, — к моему удивлению, отвечает она, — очень приятный мужчина этот Грегори. У  его жены деменция. Она нисколько не сердилась. Сидела, улыбалась, можно подумать, знала, что делает, хотя ясно было, что ни черта не понимает. Маффины бесплатно давали?

— Ммм… да, по-моему.

— Вот и хорошо, — довольно квохчет она из-под капюшона.

— Элис!  — окликает меня сзади запыхавшийся Дейв. Кристофера рядом с ним сейчас нет. Без брата у него совсем другой вид. Как у учителя за стенами школы, у  полицейского без формы, у  какого-нибудь знакомого в купальном костюме.

— Извини, не успел поговорить с тобой.

— Ничего страшного, — отвечаю я, хотя мне кажется, что мы говорили. — Это ты извини, что с объятиями так получилось. Не люблю я этого.

— Ну и ладно, — беззаботно произносит он, как будто сегодня ему встретился уже десятый человек, который боится обниматься.

Я смотрю на Лили, потом снова в сторону, и очень хочу, чтобы ко мне никто не приставал.

— Я тут подумал, может, встретимся еще раз? Только ты и я? По четвергам у Кристофера центр дневного посещения. Он ходит в двенадцать, два часа в неделю, так, может, пересечемся в это время, хочешь?