«Пусть она уйдет»: роман о жизни женщины с ментальными особенностями

Под конец жизни у матери как-то случился краткий проблеск ясного сознания, и она со мной заговорила. Я сидела у ее больничной койки и читала книгу; она повернулась и пристально на меня посмотрела. Я чувствовала на себе ее взгляд, но не отрывалась от страницы. Воскресенье — особый день для итальянских семей и крестьян в различных регионах Италии…

— У тебя мозги набекрень, дочь,— сказала она.

За последнюю неделю ее состояние резко ухудшилось, а родной южнолондонский говор проявлялся все отчетливее день ото дня, водой просачиваясь сквозь округлые гласные нашего озерного диалекта. Ее голос казался чужим; я, по крайней мере, помнила его совсем другим. Я ждала, что она скажет что-то еще, но она откинулась на подушку, хрипя от пневмонии, и уставилась в потолок. На последней стадии болезни ее бледность, некогда проявлявшаяся после купания в озере, превратилась в перманентную голубоватую белизну охлажденного молока на крыльце, оттенок, который был чуть бледнее ее волос. Костлявая грудь вздымалась с каждым кратким вздохом и низко опускалась на выдохе, будто проваливаясь все ниже и ниже. Я некоторое время смотрела, как эта страшная грудь поднималась и опускалась, а потом ответила в тишине палаты. Другие пациенты почти все спали, их кровати были отгорожены занавесками.

Наконец она продолжила:

— Моя мать знала. Она тебя называла «этот ребенок». Этот ребенок, говорила она, смотрит на нас как из-за стекла. Она никогда не соглашалась с тобой оставаться. Я умоляла ее, но она не соглашалась, — при слове «умоляла» она скорчила гримасу и обнажила оба ряда мелких зубов в жуткой улыбке. — А я умоляла. Много раз. Но ты… ты ее пугала.

По палате порхала молоденькая медсестра и подливала воду в пластиковые стаканы пациентов; мать засмотрелась на нее и замолчала. Невыносимо громко тикали часы над двустворчатыми дверями; их тиканье оглашало всю палату, и, пытаясь успокоиться, я провела рукой по гладкой обложке книги.

— Я знаю,— сказала я матери, которая лежала, окаменев от гнева.

Мне хотелось сказать что-то, что заставило бы ее смягчиться и наконец понять, что я пыталась. Отсутствие попыток нормально общаться всегда вызывало ее самую беспощадную критику. Даже тогда я все еще верила, что, если мне удастся убедить ее, что я старалась стать нормальной, она простит, что у меня так ничего и не получилось. Ей казалось, что я нарочно хотела от всех отличаться и сознательно отгораживалась от нее. Что я владела секретами успешного общения, как моя сестра, но по доброй воле не хотела их использовать. — Я пытаюсь. Всегда пыталась.

Из горла матери вырвался короткий звук — то ли кашель, то ли смешок. Я убедила себя, что она все-таки усмехнулась. Она снова посмотрела на меня, откашлялась и произнесла:

— Тогда расскажи. Если ты, как говоришь, пытаешься,—последнее слово она произнесла медленно и неуверенно, словно произносила его впервые,— если ты пытаешься, расскажи мне о Долорес, о том, что с ней случилось. О том, что ты сделала.

— Мы пошли купаться, и ее затянуло течением. Она пошла ко дну. Но быстро выплыла. Казалось, с ней все в порядке. На следующее утро я вошла к ней в комнату; она спала. Я слышала, как она дышала, дышала тяжело. Решила, что она спит.

Сицилийцы называют чуткий сон кошачьим. Сестра, однако, спала не кошачьим сном; она спала крепко, так, что не добудишься. Она работала в местной гостинице, бывало, в ночную смену, и часто спала, когда я уходила утром в школу. Но все это я уже рассказывала.

— И это все, что ты можешь сказать? Она тяжело дышала? Так почему ты… почему ты… — мать хрипела, ее мучила одышка, она хватала воздух ртом.

Все эти «почему» я уже слышала — почему не сказала им, что сестру утянуло под воду; почему пошла в школу, почему ее бросила? И главное «почему», такое очевидное, что его даже не надо было произносить вслух, — почему, почему, почему у них отняли ее, а не меня?

Когда мать впервые расспрашивала меня о смерти сестры, я не понимала, что именно она хотела знать, и не могла сообразить, какие именно подробности ей помогут, а какие огорчат. Потом я поняла, что единственным правильным ответом на эти вопросы было мое признание себя виновной. А я, разумеется, знала, что виновата в смерти Долорес, но мне было больно произносить это вслух, поэтому я молчаливо и почтительно носила вину в себе.

Я глубоко вдохнула и заговорила на выдохе, давая словам слиться в одно большое слово, чтобы правда не казалась такой горькой: «это-я-виноватане-надо-было-уходить». Я посмотрела на мать и поняла, что та со мной еще не закончила; одна ее бровь по-прежнему была выжидающе поднята. «Я-виновата-что-она-умерла». Я всплеснула руками, а потом медленно опустила ладони и переплела пальцы, словно зажав в ладонях драгоценную вещь.

Когда мать откинулась на подушку, она почти улыбалась. Медсестра наконец дошла до нас и наклонилась, наполняя стакан. Мать вытянула костлявую руку и постучала ее по руке. Даже это простое движение далось ей тяжело.

— Пусть она уйдет. Пожалуйста,— театральным шепотом проговорила мать и кивнула на меня.

Но шептала она нарочито громко, чтобы пациенты справа и слева от нее услышали. «Пожалуйста» она произнесла на судорожном выдохе, будто говорила из последних сил. Медсестра медленно выпрямилась. Она смотрела на меня, не на мать. Густо покраснев, она с искренним сочувствием прошептала:

— Они иногда сами не знают, что говорят, болезнь так действует.

Я повернулась к выходу, а моя умирающая мать заговорила с кровати. Она, видимо, услышала, как ласково медсестра меня успокоила, как извинилась за нее.

Она произнесла уже не шепотом, а обычным голосом, обращаясь ко всей палате:

— Никогда не любила эту дочь, — из-за вернувшегося к ней лондонского акцента «дочь» прозвучало как «дойч», и я сперва решила, что ослышалась, что речь о ком-то другом, о какой-то забытой и несуществующей женщине по фамилии Дойч, которую мы обе когда-то знали и недолюбливали. Но мать беспощадно продолжала. Она подняла руку, показала на меня пальцем, и тут же все — медсестра, пациенты и я сама — поняли, какую дочь она имела в виду. — Эту! Нет, я ее никогда не любила. Никогда. 

И не этот ее приговор меня ранил; я знала о ее чувствах, знала, что она говорила правду; нет, меня убило то, что она сказала это во всеуслышание и таким беспечным тоном. Со дня ее смерти я утешала себя мыслью, что людям свойственно желать, чтобы матери хоть немного их ценили, и в этом я похожа на остальное человечество. Я уверена, что в первые годы моей жизни она пыталась найти во мне что-то привлекательное, ведь она считала себя хорошей матерью.

Они с Долорес любили вместе готовить, читать, рисовать, и, глядя на них с порога, я часто представляла на месте сестры себя. Заметив меня в дверях, мать продолжала улыбаться, но я видела, каких усилий ей это стоило, и это меня ранило. Когда она смотрела на меня, ее взгляд застывал, затуманивался и оставался таким до тех пор, пока она снова не переводила взгляд на Долорес. Вскоре мать поняла, что закрытая дверь не мешала мне за ними следить, ведь слышала я еще лучше, чем видела. Каждый вечер я на цыпочках подкрадывалась к двери сестринской комнаты и поражалась, как та еле скрывала раздражение, пока мать расчесывала ее косы. Так, стоя на почтительном расстоянии, я узнала, что у мамы есть другой голос — ласковый и тихий. Я слышала, как она пела песни про любовь, спотыкаясь на забытых словах, и знала, что она умела нежно расчесывать волосы и смеяться над детскими глупостями. Я своими глазами видела, что она способна на материнскую любовь. 

Я заслужила колкое безразличие, с которым мать заявляла о своей ко мне неприязни, умирая на больничной койке. Прикованная к кровати, она медленно угасала, судорожно пытаясь вдохнуть, и, должно быть, ее собственное предсмертное состояние напомнило ей о моей сестре, которая тоже лежала в кровати неподвижно, скованная смертью, а не сном. Легкие Долорес тоже отказали уже на суше, наполнившись озерной водой, и та же вода сейчас медленно убивала нашу мать, зазывая ее обратно в озеро. Когда я выходила из палаты, мать тупо уставилась в потолок; наверняка вспоминала, что я так же ушла из комнаты сестры, оставив ее умирать на кровати.