Признанная иноагентом Юлия Цветкова: «Воплощаю все, что не любит государство»

Юлия Цветкова — художница, режиссер, активистка. В 2018 году она вместе с матерью Анной Ходыревой организовала в своем родном Комсомольске-на-Амуре театральную студию для подростков «Мерак», где ставила спектакли на социальные темы. Например, постановка «Благослови господа и амуницию его» критиковала культуру агрессии, спектакль «Голубые и розовые» был посвящен гендерным стереотипам. Кроме того, Цветкова вела в «ВКонтакте» паблик «Монологи вагины», где публиковала стилизованные изображения женского тела — чтобы снять табу с женской физиологии.

В феврале 2019 года началось давление на театр — несовершеннолетних актеров даже допрашивали сотрудники полиции. В ноябре Цветковой предъявили обвинение в незаконном изготовлении и обороте порнографических материалов, несмотря на то что опубликованные ею рисунки не содержали сексуализированных образов. 

До марта 2020 года Цветкова находилась под домашним арестом. Только через год дело передали в суд; вскоре после этого в дело вошел адвокат Александр Пиховкин. Художницу дважды признали виновной в «пропаганде нетрадиционных сексуальных отношений среди несовершеннолетних» и приговорили к штрафам в 50 000 и 75 000 рублей. В июне 2022 года Цветкову включили в реестр СМИ-иноагентов. В июле она была оправдана по делу о порнографии. Прокуратура обжаловала оправдательный приговор, но 22 ноября Хабаровский краевой суд утвердил его. Тогда же стало известно, что Юлия Цветкова и Анна Ходырева покинули Россию.

— Я не знаю, можно ли поздравлять человека с окончанием уголовного процесса, но если это уместно, то я вас поздравляю — мы следили за ходом вашего дела, писали о нем и очень рады, что все, кажется, закончилось. Можно же теперь сказать, что все закончилось?

— Вообще нет, но это разные уровни цинизма. То есть мой защитник не может так сказать, а вы, я думаю, можете. 

— А в чем разница между нашей оценкой и вашей? В какой плоскости она лежит? 

— Это все, к большому сожалению, не кино, когда суд закончился победой — и все ушли в закат. Во-первых, на меня есть еще ряд дел, у нас продолжаются тяжбы. Кроме того, мы будем пробовать получить компенсацию, а это отдельный судебный процесс. А еще уже без малого два года длится административное дело по блокировке группы в «ВК», и сейчас мы идем в кассацию, и это отдельный долгий бюрократический ад. Новые дела, которые могут возникнуть, иноагентство, которое на мне висит… Эта штука — она не заканчивается. Кто не судился в России, имеет счастье не знать, что система тебя быстро не отпускает и в общем-то не отпустит, скорее всего, пока она сама существует. 

И пока нас все поздравляли и радовались, мы с защитником, как только услышали новости, пошли обсуждать, может ли обвинение обжаловать решение суда и что это принесет. То есть у нас мысли не про хорошее, а про то, могут ли они продолжить. А они могут.

— Насколько на ваши планы влияет решение России не исполнять решения ЕСПЧ (Европейский суд по правам человека)? Планировали ли вы в него обращаться?

— Я не метила в ЕСПЧ, скажем так. Мы сошлись с адвокатом в позиции, что если тебя уже посадили, то, честно говоря, ЕСПЧ — это мертвому припарка. Если смотреть цинично, то, возможно, через много-много лет человек получит какую-то денежную компенсацию. А может, и не получит. Так что для нас было важно биться здесь и сейчас. Через мой кейс прошло 10 адвокатов, и я знаю про дела, которые, уж извините, просто просирают во всех российских инстанциях, причем сознательно, только ради того, чтобы пойти в ЕСПЧ. И это ужасно, это ломает жизни, потому что это в том числе уголовные дела. 

Конечно, ЕСПЧ хорош в том смысле, что тяжело быть верблюдом, и когда есть возможность доказать, что ты не верблюд, — это приятно. Именно на уровне ощущения своей победы — это доказательство, что ты не сошел с ума, и нет, так не должно быть, людей не должны пытать, людей не должны судить за пропаганду и так далее. Но это я могу и сама себе сказать. 

— Вы будете что-то делать со своим иноагентством? И насколько сейчас этот статус, уже на новом этапе жизни, когда вы можете полноценно вернуться к работе, вам мешает?

— Иноагентство было большой бомбой замедленного действия на тот момент, пока я была под уголовным делом. Очень мало, кто просекает эту фишку, но в России, насколько я знаю, всего три или четыре человека, которые являются и иноагентами, и уголовниками. А это очень опасно, потому что ты находишься у них [органов власти] в доступе. 

Но сейчас я не в России, поэтому всю историю иноагентства можно частично похоронить. И, с одной стороны, понятно, что Минюст до меня ручками не доберется, если я не соблюдаю иноагентсткий закон. Например, мало кто задумывается о том, что если на человека заведено уголовное или административное дело по несоблюдению этого закона, то человек лишается возможности отказаться от российского гражданства. Понятно, что не все ставят перед собой такую цель, но Минюст может лишить человека такой опции в принципе.

Кроме того, по закону они публикуют мои личные данные, ИНН и так далее. А за мной бегает группа праворадикальных активистов. И если они решат что-нибудь сделать с этими данными, тогда я получу новые проблемы. В общем, система вообще не отпускает. 

А еще отдельный вопрос: как вернуться к моей деятельности? Мало, кто понимает, что такое уголовное дело для художника. Сейчас, по существующему закону, если бы я не уехала, а осталась в России — даже не в моем городе, а, предположим, в Москве — и попыталась что-то сделать, я бы попала сразу под целый пакет законов, включая пропаганду. Вся моя деятельность направлена на творчество, на работу с несовершеннолетними и на просвещение, и все эти вещи я сейчас как иноагент не смогу делать. Да, можно искать какие-то лазейки, но это до такой степени поражение в правах. Если раньше иноагенты в России как-то могли работать, то сейчас у меня очень большие вопросы, насколько это вообще возможно внутри страны, учитывая, какие полномочия получили власти, какие они могут проводить обыски и проверки.

Обидно, когда ты три года сражался с драконом, ты этого дракона победил, а тебе говорят, что дракон умер от старости

— Вы сказали, что сейчас не находитесь в России. Вы уехали сразу после решения по делу, насколько я понимаю?

— После суда, да.

— Это связано с тем, что в России вам оставаться больше не безопасно?

— Я просто попыталась представить сценарий, в котором я остаюсь в России, и к чему это приводит. Когда на тебе черная метка — на тебе черная метка. На мне висит минимум два возможных уголовных дела, на меня написано до 200 заявлений особо активными товарищами. На мне висит иноагентсткая история опять же. В своем городе я в принципе не могу существовать, потому что от меня шарахаются люди — буквально, физически, на улицах. Говорить про какую-то осмысленную работу в этих реалиях просто невозможно. 

С 2019 года полиция — наш лучший друг. Они знают, где ты работаешь и что ты делаешь, как только ты в этой системе, как только ты у них на крючке (а еще если им сопротивляешься, и достаточно успешно). Я уже который день жду, когда и как они додумаются мне ответить. Могут не ответить, но ждать я этого буду, по крайней мере, какое-то время.

В России уголовное дело выжгло для меня все. У меня в России нет ничего — у меня нет ни друзей, ни коллег, ни команды, ни товарищей. А с новыми законами я пойду по новой статье о пропаганде уже через пару месяцев, потому что я воплощаю все, что не любит наше государство. 

При этом, хотя мне угрожает опасность на родине, я не считаю себя беженцем. Но это не добровольный отъезд, когда уезжают, потому что «мне тут душно, тесно, мне бы побольше карьерного роста». Я не экспат, который уехал за красивой жизнью. Я не иммигрант, который составляет осознанные планы. У меня просто в России больше нет дома, и после окончания суда все решалось быстро, в моменте. Мне было очень страшно, в том числе за мою маму, которая со мной все это прошла. 

— В разных интервью вы говорите, что не любите отвечать на вопрос, почему вас преследуют. И это справедливо. Но сейчас не может не возникать вопрос, а почему та сторона теперь от вас «отстала»? На фоне всех остальных событий это кажется просто поразительным итогом вашего дела.

— Ох, сейчас я буду ругаться. Что касается вопроса: «Почему вас преследуют?» — и почему я его не люблю. Казалось бы, мы живем такие прогрессивные в 2022 году, и все знают замечательное слово «виктимблейминг». Однако, как только дело касается политических историй, почему-то большое количество даже самых интеллектуальных и прогрессивных людей говорят тебе: «Жертва политических репрессий, объясни-ка мне, почему тебя репрессировали?» Не надо задавать людям такие вопросы. 

Что касается вопроса: «Почему от вас отстали?» — я с удивлением вижу, как те же очень образованные интеллигентные люди все еще имеют какое-то потрясающее магическое мышление в отношении государства. То есть если тебя преследуют, значит, ты что-то сделал, а если отстали — это магия. Государство — такое волшебное облако, которое может дать дождь, а может и не дать.

Но это не так. От меня не отстали, это наша победа. Мы бились три года, это дело — огромный проект уровня серьезного бизнеса или серьезного благотворительного проекта. Не было ни одного дня, когда это не было битвой с большой буквы. Единственная причина, по которой мне вынесли такой приговор, — потому что я невиновна. Этого дела не должно было быть в принципе. И это настолько обидно, когда ты три года сражался с драконом, ты этого дракона победил, а тебе говорят, что дракон умер от старости. Нет, ребята, если бы от меня «отстали», мне бы дали условку или формальное закрытие дела, выпустили бы по какой-нибудь амнистии. Но за отсутствием состава преступления суд признал меня невиновной, потому что мы доказали российскому суду, что вагина не порнография, и мы доказывали это в течение трех лет.

— Я думаю, что этот вопрос вам задают, потому что у многих людей нет представления о правовой, судебной системе в России как о чем-то, что работает, скажем так, независимо. И особенно в случае политических процессов — от вашего дела до суда над Кириллом Серебренниковым — все интересовались только тем, кто инициатор сверху и что ему надо от преследуемого.

— «Почему, когда сажают всех вокруг, не посадили тебя?» — это большой вопрос, и мне с этой штукой придется еще работать какое-то время, это эмоционально тяжело и не до конца понятно. Но мне очень важно проговорить одну мысль: тот факт, что я смогла выиграть свой суд, не означает, что все остальные не смогли выиграть, потому что они хуже или меньше бились. Потому что находиться в позиции выжившего в авиакатастрофе — это странно.

Я не могу отвечать за дела других политзаключенных, я могу сказать про нашу стратегию: мы изначально подходили к суду как к суду, и нам потребовалось какое-то время, чтобы понять, что вообще система — она существует, открою вам секрет. И нам всегда казалось не совсем правильным подходить к суду как к перформансу, как к формальности, как к трибуне для проговаривания каких-то политических мыслей. Мы старались биться именно с системой как системой: проводили бесконечные экспертизы, писали письма в инстанции, а не полагались на красивые акции. Потому что создать петицию где-то в интернете — этого мало, петиция должна дойти до адресата, а она до него не дойдет. Ни одна красивая, яркая акция, сделанная в Москве или за границей, где люди выходили с моими портретами, не дойдет до суда в Комсомольске. Или может дойти не так, как хотелось бы. Она может их еще больше выбесить. Потому что хештеги с моей фамилией в интернете — это очень приятно, но важно понимать, что это про другое. 

Я все полтора года в суде говорила и пыталась донести свою позицию. Не с трибуны, а разговаривая с человеком, отвечая на конкретные вопросы прокурора и судьи. И, конечно, ты проводишь часы и дни в попытке проанализировать, что же им от тебя нужно. Это еще одна причина, почему очень сложно отвечать на вопрос о том, чего они хотят. Потому что на самом деле ты про это думаешь так много и это настолько тяжело и токсично, что я в какой-то момент осознанно пришла к тому, что не надо их пытаться понять. 

— Юля, но вам в ответ скажут, что если бы по поводу вашего дела была высокая политическая воля — не знаю, решение вашим примером всех напугать, — они бы вас закрыли, и никакие фантастические успехи ваших юристов бы не спасли ситуацию. 

— Моим делом занималось московское ФСБ. Это достаточно высоко или нужно еще повыше? 

— Тем более!

— Но у нас не приказное право, а система — большая, сложная, запутанная. Система, которая часто ругается внутри себя. Поэтому нет, у нас нет телефонного права в России. Это мое мнение, со мной можно не соглашаться. Мне с первого дня говорили: «Ты сядешь, потому что нет шансов. Потому что когда в дело зашло ФСБ — это все». 

— Они официально зашли?

— Это не спекуляция, это документы из дела. При этом когда я говорю: «Моим делом занимается ФСБ» — мне отвечают: «ФСБ не занимается такой фигней». Ребят, я же не говорю, что мной занимается Путин. Не говорю, потому что он не занимается — не до меня ему сейчас. А вот эти товарищи мной занимались все эти три года, и да, вполне возможно, что с их стороны тоже что-то поменялось. Поэтому я не отвечаю за «ту сторону». Да, возможно, кто-то там что-то решил. Есть такой шанс. Может быть, у них конфликт интересов: кто-то одной рукой меня отпускает, другой — заводит новые дела. А это разные ведомства и разные люди, и мы не можем исключать человеческий фактор. Например, когда с меня сняли домашний арест, всем очень хотелось считать, что это их заслуга (адвокат у меня тогда был ужасный), а потом выяснилось, что судья, который снял с меня арест, уходил из Комсомольского суда. Это было одно из его самых последних дел. 

Я не могу сказать, например, «не рисуйте вагины — и все будет хорошо» или «не выкладывайте их во «ВКонтакте» — и все будет хорошо».

— Кажется, что мы все пытаемся найти в вашем деле какие-то универсальные ответы на свои вопросы, потому что сейчас вообще непонятно, откуда и за что может прилететь. Особенно если ты находишься в фемповестке, если занимаешься активизмом. Те, кто говорит о защите прав женщин, больше не понимают, что теперь можно, а что нельзя, где границы допустимого и как вообще сегодня, в 2022 году, в России говорить про гендерное равенство.

— Вообще я с первого дня пыталась одну важную мысль донести: меня не за феминизм судят. Меня судили за антивоенный спектакль и работу с политическими репрессиями, а именно с историей ГУЛАГа на Дальнем Востоке. А еще я ходила на выборы, я просто до них немного не дошла. И на региональном уровне я чуть не пошла в Госдуму, уже под уголовкой. Я была крайне неудобным общественным активистом в городе. Мало кто понимает городскую степень моей активности, какого шороха все мои акции там наводили — и до сих пор наводят. И это вопрос не про феминизм. Просто для меня нашли «стыдную» статью — за порнографию. И это «пипл схавал». При этом в городе параллельно проходила выставка ню-фотографий, и все было ок. В городе есть ЛГБТ-сообщества, и их не трогают, пока они молчат. Но мое дело было заведено для того, чтобы я перестала функционировать в городе и в крае. И я перестала. То есть они своего добились. 

Но я не могу сказать, например, «не рисуйте вагины — и все будет хорошо» или «не выкладывайте их во «ВКонтакте» — и все будет хорошо». При этом, конечно, все, что касается феминизма и женской повестки, находится в зоне риска так или иначе.

Вы должны понимать, что наше государство против феминизма как чего-то западного, насажденного. Но я не знаю, как взвешивать свои риски сегодня. Опасно ли говорить про матерей-одиночек? Может быть, уже опасно. А еще важно, в каком городе вы это делаете? Вы делаете это громко, публично? Или вы это делаете тихонько? Мне до 2019 года казалось, что я взвешиваю свои риски: ну получу 5000 рублей штрафа за пропаганду. Кто бы мне тогда сказал про уголовное дело? Да никто. Поэтому я, наверное, сейчас напуганная, и мне кажется, что заниматься феминизмом в России невозможно. С другой стороны, надо им заниматься. Но у меня не было возможности про это думать последние три года. 

— Я уже несколько лет наблюдаю поразительный парадокс: с одной стороны, мы все время говорим о равенстве в советское время, о том, какие у нас потрясающие женщины, как мы их будем продвигать в бизнесе, а сейчас вообще только на женщин вся надежда в экономике. А с другой стороны, любой разговор про гендерное равенство и защиту прав женщин, который называется феминизмом и хоть как-то заикается о борьбе с насилием, тут же становится маргинальным. Как это уживается, на ваш взгляд?

— Мне кажется, эта штука больше понятна из регионов. Во-первых, Россия и правда стоит на женщинах, все-все это знают. А дальше начинаются нюансы: вот женщина батрачит на трех работах и тащит на себе два кредита за мужа и за себя — и это нормально. Я смотрю на женщин вокруг себя и вижу, как они делают нереальные вещи: одной рукой — бизнес, другой — помогают всем вокруг и создают социальное пространство. И это можно. Но если, например, такая активная женщина вздумает пойти в политику на местном уровне, тогда ее бизнесу останутся, скорее всего, считаные часы. Вот здесь и проходит та самая грань, про которую вы спрашиваете. 

У женщин в России есть много прав на самом деле, которых нет в других местах. У нас относительно много свобод, как ни парадоксально, хотя смотря с чем сравнивать. Из Москвы все это выглядит иначе. Я пока являюсь голосом регионов и продолжу это делать. Где Комсомольск-на-Амуре и где феминизм? Сложно быть прогрессивной и продвинутой феминисткой, когда ты думаешь о выживании. Я вот свой феминизм растеряла весь. Я не знаю, где он. Когда ты выгрызаешь жизнь — а это дело чуть не стоило мне жизни в буквальном смысле. Я пять раз могла умереть за эти три года. И я это говорю не чтобы вызвать какую-то эмоцию или эмпатию, а потому что так живут очень многие женщины в стране.

— Вы сказали про черную метку и про то, что от вас все отвернулись в вашем городе, что вы все потеряли. И при этом мы видели масштабные акции в вашу поддержку — со стороны художников, феминисток, больших звезд. Ваше имя стало известно на мировом уровне. Как это все для вас сочетается на эмоциональном уровне? 

— Сложно. Я уже говорила, что хештеги работают не так, как мы думаем. Кроме того, если я попрошу вас назвать крупные акции поддержки, вы вспомните 2019–2020 годы. Это все длилось чуть меньше года, а потом затихло. Вообще, если бы мое дело длилось полгода, как все думали, у меня был бы совсем другой опыт. Я была бы другим человеком. 

Как активист, как режиссер я знаю ценность любого слова. Любого дела — маленького, большого. Но как человек я не могу отстраниться от того, как люди, которые говорили очень много очень красивых слов, мои друзья, исчезали за горизонтом один за другим. Иногда с таким особым цинизмом, что переносить это было в десятки раз сложнее, чем само уголовное дело. Вот прямо сейчас в Марселе открылась моя выставка. Здорово. А в Комсомольске-на-Амуре моя хорошая знакомая стала свидетелем по моему уголовному делу. И наговорила про меня таких вещей, которые мало кому снились. 

Неужели кто-то правда думает, что, если селебрити один раз сказал что-то про мое дело, моя жизнь изменилась? Ничего себе, обо мне высказалась Собчак! Это очень иерархическое представление о жизни. Да, с одной стороны, мне сейчас говорят: тебя обсуждает вся Москва. Я даже в это верю, но, ребята, тот факт, что я для вас хороший инфоповод, как меня спасает? Конечно, я никоим образом не хочу обесценить поддержку, которую мне оказали. Особенно художники — они находились в деле гораздо дольше, чем фем-сообщество и ЛГБТ-сообщество, и они сделали очень много красивых и мощных акций. И я понимаю: мне это нужно, мне это важно, мне нужны эти люди, эти голоса. Но при этом нет ни одного человека, за очень малым исключением, кто бы со мной вошел в дело — и вышел на другом конце. Не считая семью, конечно. 

— Но при этом ваша мама вас очень и очень поддерживает все это время, насколько я знаю?

— Без мамы я бы не выжила. Буквально, физически и морально. Этот человек меня вернул с того света. И семья — это не только мама, меня воспитало большое количество крутых женщин, и все они — моя такая разрозненная, разношерстная семья. 

— То есть все люди, которые создавали шумиху вокруг вашего дела в интеллектуально-медийном пространстве, в вашу жизнь на самом деле не вошли? И их акции существовали параллельно вашей реальной жизни, которая была полна разочарований?

— Частично вошли, но, например, на все свои суды я ходила одна. А после 24 февраля я вообще осталась в одиночестве. И это было очень жутко, потому что большая беда поглотила маленькую беду, но человек-то остался. И он не виноват. Хотя, конечно, у меня теперь очень много деловых связей, и я понимаю, что когда начну делать свой следующий художественный проект, мне помогут. И у меня есть список людей, которым я по гроб обязана, и они из моей жизни, скорее всего, не уйдут уже никогда. В моем деле есть меценаты, которые дали денег, а иначе у меня бы не было адвоката. Они не вытирали мне сопельки, не держали меня за ручку. Они дали денег — и им за эти деньги такое спасибо. И они не требовали в ответ пиара, моих ресурсов и не пытались меня таким образом посадить на крючок. 

Но это личное, а есть одна общая вещь, которую мне важно объяснить и донести: помощь должна быть системной. Мы выучили, например, что в детский дом не надо приносить игрушки, в детский дом надо идти волонтерить. Мы уже выучили, что нужно писать письма политзекам, это круто. Их нужно писать постоянно, а это очень сложно.

Людям нужны другие люди. Человеку, который борется с уголовным делом, не нужно раз в полгода присылать мягкую игрушку. Прежде чем влезть в какое-то дело и говорить «мы за тебя до конца», нужно остановиться и подумать: а я готов? Чужие жизни — это не игрушка.

— Понятно, что несравнимые вещи — потеря близких людей и медиашумиха. Но циничный человек сказал бы вам: с другой стороны, теперь, когда вы уехали, это может быть хорошим подспорьем на международном арт-рынке, где вы можете начать новую главу как художник. Вас там знают, поддержат, помогут. 

— Ой, я бы хотела посмотреть на человека, который со мной сейчас посостязается в циничности и злобности. Известность, которую приносит политзечность, — не та слава, которую стоит хотеть. И вообще не та слава, о которой мечтала я. Потому что я безумно амбициозный человек. Я к своим 25 годам имела собственный театр, и мне было офигенно. У меня нет вот этой фейковой скромности. Я работала на телевидении, когда мне было восемь, поэтому у меня нет пиетета «о боже, мама, я в телевизоре». Я была в телевизоре в то время, когда все нормальные дети ходили в школу. Меня воспитывали в каком-то смысле как ребенка-гения, поэтому у меня специфическая детская биография, про которую тоже мало кто знает.

Я — не девочка-политзек. Я — серьезный профессионал, художник, режиссер

— Вас мама отдала в театр и на телевидение? 

— С трех лет. Меня воспитывали, как тех детей, у которых в 12 лет уже свой показ мод. И мое детство — одна из причин, почему я выжила в своем уголовном деле. Потому что если вас так тягали в детстве, у вас очень хорошие навыки выживания.

Так вот, если отвечать циничному человеку: мне не нужен телевизор ради телевизора. Мне не нужны интервью ради интервью. Я хочу быть крутым специалистом. Я хотела бы эти три года развивать свой театр, но меня выкинуло из рабочей жизни. И я не знаю, вернусь ли я в нее, потому что искусство — это очень тонкая штука, а все тонкое сломано. И я сейчас больше про Уголовно-процессуальный кодекс и административное судопроизводство, чем про искусство. А это единственное, что я в этой жизни знаю, умею, люблю, — и единственное, чем я могу зарабатывать. 

А еще я гордый человек. Но история политзечности — она ведь не про гордость. Это когда тебя все несут как жертву и походя стирают очень значимые для тебя личностные проявления. Это и обесценивание, и инфантилизация постоянная. А мне уже тридцатник, ребята, я не девочка. У меня все было круто, я понимала, куда я иду, у меня были четкие планы и бизнес-план. А потом у меня отобрали все это и сказали: «Окей, теперь мы будем на всю страну махать твоим грязным бельем, полоскать твое имя». Потому что публичность — она с двух концов работает. 

И мне сейчас очень важно и самой себе, и миру доказать, что я не девочка-политзек. Я — серьезный профессионал, художник, режиссер. А я теперь не знаю: эти люди пришли на меня как на уголовника? Чтобы помочь человеку в беде? Или они действительно увидели во мне меня? Грань тут очень тонкая. Но я не жертва, хотя я за последние три года пережила многое, и теперь мне надо понять, как с этим жить и работать. 

— А творчески с этим можно работать? Для вас как для художника?

— С этим можно очень круто работать, если не сойти с ума. Если остаться художником. Я не могу рисовать на протяжении вот уже трех лет. Как если бы я была танцором и потеряла ноги. Я не знаю, насколько оно ко мне вообще вернется, потому что это материи, не прописанные на бумаге. И мне дико страшно. И я рассматриваю вариант, что не смогу рисовать. И я не знаю, насколько смогу тянуть на себе режиссуру, потому что ты должен очень крепко стоять на земле в этой работе. А может, все получится — и я улечу в космос. Но мы этого не знаем, а я привыкла исходить из наиболее негативного сценария. Если я из своей истории смогу выйти нормальным человеком, не потерять себя как личность и специалиста, я сама удивлюсь и буду рада. А если не смогу, то не смогу. Большая часть психологов говорит мне: «Я не знаю, чем тебе помочь». Это очень сложная зона работы — ПТСР. 

— Как человеку, который с 12 лет сам зарабатывал, вам должно быть сейчас сложно зависеть от других людей или даже социальных организаций. Как вы планируете дальше существовать с точки зрения финансовой независимости, тем более в новой стране? 

— Сложно и важно. И у меня пока нет ответа. Из-за уголовного дела я оказалась иждивенцем на попечении, скажем так, добрых людей. Меня очень напрягает, что я оказалась выкинутой из рабочей жизни на три года, это страшно, я думаю, любой специалист меня поймет. А финансово, скорее всего, у меня будет переходный период, потому что сейчас мне однозначно нужно восстановление. Я сильная, я справлюсь, но я понимаю, что сейчас не справляюсь. Сейчас я не такая сильная, как мне бы хотелось, поэтому какое-то время, скорее всего, я буду продолжать пользоваться помощью людей и возможностями, которые мне предоставляют разные организации. 

Первая моя задача — вернуть себе себя. Это сложно после всего, что случилось, а еще и в ситуации эмиграции, когда надо решать много бюрократических и бытовых вопросов. Конечно, у меня есть прикидки на будущее, но я не буду ими делиться, потому что я не понимаю, насколько они реалистичны. Мне сейчас приходится проявлять осторожный оптимизм и говорить: ну да, наверное, что-то я смогу. Но пока мне очень тяжело находиться в мире, где люди вокруг свободны и счастливы, а я нет. Хотя сейчас все люди живут плюс-минус в какой-то хаотичной турбулентной ситуации, и будет круто, если мы научимся все дружно в этом выживать. Будет офигенно.