Майя Черемисина
Лингвист, доктор филологических наук, профессор Новосибирского государственного университета. В 1950-е годы жила в Китае.
23 января 1957 года. Давайте познакомимся.
Я — человек, потерявший свою реальность.
Странно? Немножко. А вообще — ничего необычайного. Я постоянно что-нибудь теряла. Носовые платки, зонтики, деньги, книги. А вот теперь потеряла реальность.
Это случилось не так давно, всего каких нибудь полгода, восемь месяцев назад, и я еще не привыкла к новому положению. Оно кажется мне немного странным.
Но, наверное, пройдет немного времени, и я перестану замечать эту странность. Так всегда бывает. Вся наша жизнь состоит в том, что мы привыкаем к чему-то.
Два года назад я была еще вполне, вполне реальным человеком. 23 января, в 9 ч. вечера, наш поезд еще стоял на станции «Отпор»; на крайней, пограничной станции Советского Союза.
Было темно. Вагоны долго переставляли на узкую китайскую колею. Мы вышли из поезда еще засветло, уложили детей в комнате матери и ребенка, потом, по очереди, караулили их, потом обедали в ресторане, вместе с Ковалевыми, и пили какое-то вино, может быть шампанское.
Перестановка вагонов кончилась, нам разрешили вернуться на свои места. По поезду снова пошли пограничники, возвращая пассажирам паспорта и проездные документы.
Когда поезд тихо, без всякого толчка, тронулся с места и чуть-чуть покачиваясь медленно поплыл вперед, было уже совсем темно. Конечно, никто не ложился, все стояли в коридоре или в своих купе и смотрели в окна.
А за окном ничего не было видно. Синяя ночь. Темное небо, темная земля кругом. Медленно-медленно идет поезд.
Все ждут, когда будет та перепаханная, узкая полоска ничьей земли, которую называют границей. Но я не помню, видела ли я ее.
Только когда поезд остановился на станции «Манчжурия», и нас попросили не выходить до прихода китайских пограничников; когда они вошли, и мы в первый раз увидели китайские лица, услышали китайскую, непонятную речь, — я почувствовала, что граница осталась там, что здесь — их дом, их страна, их жизнь.
Эта страна, загадочная и таинственная, древняя и очень молодая, лежала впереди; но теперь уже не только впереди. Слева, справа, рядом — это была уже она. Но казалось, что это — еще «просто так», а настоящий Китай — где-то там…
Мы сдали документы и спустились на перрон.
Я помню какие-то столбы и какой-то забор по обе стороны станционного здания. На заборе было что-то вроде доски объявлений: длинное, желтое остроугольное полотнище с кистями, покрытое черными иероглифами. А над ним — иллюминация, сразу останавливавшая на себе непривычный европейский глаз: яркие, нарядные, пузатые, как шарики, китайские фонарики. Посредине — большой-большой, а слева и справа по два поменьше. Шарики, а может быть медузы: шар, а внизу длинная висячая бахрома.
Мы прошлись по перрону, потом вошли в здание. Там было холодно. Мы прошлись по комнатам. Всюду стояли столы, покрытые чем-то красным, — наверное, ситцем. На столах лежали журналы и газеты, почти все на китайском, но кое-что и на русском.
К нам подходили люди, одетые в синие телогрейки и в синие ватные брюки, с непокрытыми головами, улыбались приветливо, говорили что-то малопонятное, приносили журналы и крýжки с кипятком.
Я так и не знаю, кто это такие...
Наш вагон был первый от ресторана, и мы оказались в числе первых, проникших в него. Сели, стали изучать меню, рассматривать буфет и ожидать, когда подойдет официант. Не помню уже, что мы выбрали, с чего началось наше знакомство с китайской кухней. Кажется, что в общем еда показалась нам очень вкусной, но очень страной и острой, а порции — очень большими.
Задним числом я могу сказать, что этот ресторан был очень хорош. На обратном пути уже не было тех блюд, что мы ели тогда. Только в гостинице Синь-Цзяо, во время конференции, нас кормили еще вкуснее, — это было вообще что-то особенное. Это было два года тому назад, когда я была еще реальным человеком...
Ирина Воробьева
В 1944—1946 гг. жила в США с мужем, который работал в приемной комиссии по ленд-лизу.
В ноябре [1944 года] мы [с мужем] выехали из Москвы. Ехали поездом снова до Владивостока. На этот раз всего 10 дней. Уже было больше порядка. Ехать было немного страшно: во-первых, на Тихом океане шла война между США и Японией, а мы, хоть и не находились с Японией в состоянии войны, но были союзниками Америки, могли и потопить «по ошибке», потом разбирайся. А во-вторых, про Либерти говорили, что они ненадежные и на высокой волне разламываются пополам. Уже такие случаи бывали.
А через несколько дней мы подходил к берегам Америки. Уже было получено указание идти к Портленду, штата Орегон, где нас должны были встретить...
Вечером, когда стемнело, мы увидели ярко освещенное цветными огнями небо. Это мы приближались к Портланду. Когда подошли поближе, то стало видно, что полнеба полыхает разноцветными огнями реклам, а под ними ровные ряды уличных фонарей и бегущие огоньки автомобильных фар. Все это завораживало, ведь у нас реклам тогда и в помине не было.
Все увиденное казалось необыкновенным...
Мне очень нравился Сиаттл, чистый, уютный какой-то, всегда тепло, на улицах ярко одетая, жизнерадостная толпа…
Вообще мне объясняли, что это типичный средний город Америки, не из самых больших, не таких, как Нью—Йорк или Сан-Франциско, но и не из маленьких, всегда с одной главной улицей Меин Стрит, которые тоже типичны для Америки. В Сиаттле необычное красивое здание с высокой башней у вокзальной площади, где сквер и стоят скамейки. Сюда приходят посидеть и покормить голубей, которых здесь множество.
Через много лет в 70-е или 80-е годы я в одном из фильмов увидела это здание с башней и сразу угадала Сиаттл. <...>
Совершенно явным человеком из КГБ был наш зав отделом кадров Орлов. Когда мы все хорошо познакомились, то кто-то рассказал, что до него был другой зав отделом кадров. Случилось так, что тот забыл у кого-то на столе свою записную книжку. На следующий день эту книжку отнесла к начальнику одна из секретарш-американок, которая хорошо знала русский язык, так как была из семьи эмигрантов.
Она демонстративно отдала эту книжку не хозяину книжки, а начальнику, а там были записи обо всех нас, кто что сделал или сказал, когда и где и в чьем присутствии.
Когда мы приехали, то не было уже ни этого незадачливого завкадрами, которого перевели куда-то на восток, ни этой секретарши. Наверно ее уволили, найдя какой-нибудь предлог. Орлова явно прислали заменить того не только по служебной линии, поэтому все старались держаться от него подальше...
Так мы страшно перепугались, когда у нас одну ночь ребенок не спал, а все время плакал. Маркасова сказала, что наверно болит животик и надо сделать клизму. Я собралась в аптеку, но сначала посмотрела в словаре — этого слова там не было. Пошла в надежде, что меня поймут. Но оказалось, что объяснить это хозяину было очень трудно. Когда я сказала, что у ребенка болит животик, то он стал доставать и ставить на прилавок одно лекарство за другим. Вокруг меня собрались доброжелательные мамы чуть не со всего квартала, услышав, что речь идет о ребенке. А хозяин все что-то доставал из своих шкафов, пока какая-то женщина не догадалась ко всеобщему облегчению. Он достал клизму, я сказала, что вот это-то мне и надо. Все вокруг меня обрадовались, заулыбались. Мне всегда очень импонировала такая доброжелательность со стороны американцев.
Подобный же случай произошел со мной вскоре после моего приезда в Сиаттл, когда я еще не умела объясняться и придя на рынок за сметаной, вспомнила, что я не посмотрела в словаре, как она называется по-английски. Тогда я тоже старалась объяснить, что «это» белое, как молоко, но не молоко и так далее и тоже собрала вокруг себя целую группу энтузиасток — доброжелательниц, пытающихся помочь, пока подошла чешка и спросила меня, что я хочу купить, и когда я сказала, то она тотчас же сказала «сметана» с ударением на первом слоге, и тогда тоже раздался всеобщий вздох облегчения, и все радостно разошлись...
Алла Сарибан
Физик, кандидат наук (МГУ), Dr. rer. nat. Активистка женского движения в СССР, участница женского правозащитного клуба в Ленинграде. Эмигрировала в Германию в 1981 году.
18 сентября 1981 года. ...Сегодня начинаю карьеру уборщицы — немножко страшновато — ведь я известная разгильдяйка и неряха, но — с другой стороны, это деньги, возможность вникнуть в их быт, и — разговорная практика в немецком. Ведь сейчас у меня очень мало контактов с немцами, чтобы говорить по-немецки. Только Нина Бабкина. Остальные же, кто говорит и по-немецки, и по-русски, как-то естественно разговаривают со мною по-русски. Вообще, занимаюсь сейчас немецким — и делаю прогресс. Хотя многое уже когда-то слышала, только вспоминаю. Но — совсем иное отношение и совсем иной способ усвоения, чем в СССР. Там это был многолетний бег на месте. И вообще — мне себя так жалко, что столько сил уходило ни на что — либо на борьбу за существование, либо на делание дел по неэффективному, алгоритму, как, например, изучение языков — и времени много уходило, и — толку мало...
Сейчас — пишу вечером — побывала уже «на работе». Кажется, карьеру высокооплачиваемого специалиста — уборщицы, начала успешно. Впрочем, кто знает? Убирала ведь я у г-жи Миллер, матери Оксаны Антич — а она русская. А как-то будет с немками? Завтра еще раз иду — уже к немке, к которой меня Сергей Борисович «сосватал». Устала сегодня ужасно. И — хронически не высыпаюсь. И — надоело мне этот дневник писать до чертиков. И — времени нет, надо срочно к «посевной» (конференции) готовиться. А еще и советские опыты (так и хочется сказать «эрфарунги») — не закончила.
Чувство свободы, незакрепощенности совершенно меня опьянило
19 сентября 1982. Господи, до чего я устала! Правда, за 5 часов заработала 50 марок — и очень понравилась хозяйке, но — фактически потерян весь день!..
Итак, первое, что меня поразило после того, как я вышла на свободу из сохнутовского лагеря — и начала гулять по Вене — всего много — не только барахла и еды, а вообще, всего — и какой-то дух свободы. Помню, когда я впервые оказалась на главной венской улице — где всякие хипари на дудочках играют — а потом на фломарке — это вот чувство свободы, незакрепощенности совершенно меня опьянило. Слово «опьянило» пошло — заезженное, но я, действительно, почувствовала нечто вроде охмеления. А потом, глядя на всякие витрины и пр., я думала — ведь это же для меня. Т.е. я смогу этим пользоваться через некоторое время. И это — тоже опьянило. Теперь-то я уже привыкла, и, почти что сразу, уже через несколько дней по приезде, я перестала чувствовать «свободу как хмель» — но в [первые] дни — очень сильное впечатление. Действительно, мы были все зажаты, а когда освобождаешься от этого «зажатия» — удивительное чувство! Затем — множество возможностей для жизни. Богатство красок, форм — и — «все» можно. Конечно, не «все». И еще я почувствовала остро, что у здешних людей есть радость жизни. А у советских людей чувство радости жизни отсутствует. Об этом я много слышала, но, воистину, лучше один раз увидеть, чем 1000 раз услышать. А психологическое ощущение, конечно, разительного отличия. У здешних людей есть радость в жизни! <...> Опять слишком гладко излагаю! Вообщем-то все так — да не так, что-то — существенное в этом гладком изложении упущено. Однако, действительно, по многим параметрам, во многих моментах абсолютно было неверно...
В Вене — очень стеснена была в деньгах. 50 шиллингов в день — и все. А очень хотелось что-то купить и, вообще, чувствовать себя в деньгах свободнее. Так что советский комплекс, лишь в последнее время уменьшившийся, «заиграл» там вовсю...
27 октября 1981. Жизнь течет «prestissimo» (в музыке — обозначение очень быстрого темпа, — Forbes Woman), почему-то мало чего успеваю. Надо бы заниматься английским языком, и термодинамикой. И — книгу писать. Ведь — это единственный шанс в моей жизни, когда я могу написать книгу о женщинах. Так и назову, как с самого начала, полтора года назад придумала: «Быть женщиной в России»...
Хуже всего то, что в Совдепии каждый из нас все-таки впитал дух советский. Там — каждый человек «вылезает» за счет другого, подчиняя другого. Здесь — очень большую роль играет сотрудничество. Не будет своего успеха, если не научишься ладить с другими. То же — сказала Антич. Хорошо — когда человек старается продвинуть себя, но не за счет других. А Юлия, явилась на «Свободу» и давай, якобы, говорить: «Вы дураки, ничего не понимаете. А вот я…» Так — с западными людьми, и — вообще так нельзя со свободными людьми. М[ожет] б[ыть] — это — одна из причин, почему «русские ссорятся»? Что — в Совдепии все привыкли возвышаться за счет унижения другого, а не за счет сотрудничества с другими, не за счет взаимного обогащения людей в процессе такого сотрудничества. Сама психологическая обстановка в тоталитарных странах к этому ведет. А м[ожет] б[ыть], это — очередной миф? Который я, если не придумала сама, то где-то подхватила, и поверила в него, дабы как-то осмыслить рационализировать ситуацию, которую я наблюдаю и в которой я участвую? Как-то структурировать мир, в котором я живу? Кто знает?