«Меня уже мало что пугает»: Настя Красильникова о подкасте про домогательства в ЛЭШ

Настя Красильникова — журналистка, фем-активистка, автор расследования о сексуализированном насилии в такси «Цена поездки». 9 октября в подкасте «Дочь разбойника» (сезон «Ученицы») совместно со студией «Либо/Либо» Красильникова выпустила свое новое расследование о Летней экологической школе (ЛЭШ), где преподаватели годами домогались подростков. 11 эпизодов, 5 часов 37 минут, 17 лет домогательств и абьюза в школе для одаренных детей. 

Красильникова рассказала о десятках случаев, когда взрослые вступали в интимные отношения со школьниками (как девочками, так и мальчиками), а также раскрыла имена шести мужчин, которые, по рассказам героинь подкаста, злоупотребляли своим положением. По информации Красильниковой, о домогательствах знали многие преподаватели и администрация ЛЭШ, однако эта информация не становилась общеизвестной. 

— Вы вовсе не собирались делать расследование про ЛЭШ, вы начали изучать историю, о которой вам написала слушательница по имени Аша, и только потом обнаружили целую серию домогательств?

— История начинается с того, что я получила письмо. В нем мне рассказали о неком Саймоне, который создал вокруг себя подобие секты, где практиковал разнообразное насилие в отношении женщин. Я задумывала расследование как историю одного человека, который, по рассказам героинь, нездоровым образом взаимодействовал с девушками разного возраста (они рассказывали о регулярном сексуализированном насилии, слежке, требованиях красить волосы в определенный оттенок рыжего, носить исключительно юбки и чулки), в том числе со школьницами. ЛЭШ появляется потом, по ходу расследования. Аша, первая героиня подкаста (а также автор письма), познакомилась с Саймоном на мероприятии по защите Чистопрудного бульвара от вырубки деревьев. Саймон был студентом биофака МГУ, многие из студентов биофака преподавали в ЛЭШ. 

— Далее слушатели узнают о злоупотреблениях. Педагогические методы ЛЭШ, описанные вами в подкасте, сразу вызывают вопросы: погладить ребенка за ухом и помурчать. Можно ли сказать, что неформальное общение провоцировало домогательства?  

— Некоторые героини говорили, что атмосфера школы была для них важна. Стала ли она причиной домогательств? Есть разные мнения, и все они звучат в подкасте. Часть бывших школьников никаким злоупотреблениям не подвергались. Кто-то считает, что в школе появились нехорошие люди, которые воспользовались положением. А кто-то уверен, что чрезмерная тактильность, ощущение всеобщей дружбы и близости способствовали процветанию злоупотреблений. 

Истории о домогательствах чаще становятся громкими в элитных школах, но это не значит, что в других школах ничего подобного нет

— Не в первый раз подобное случается с элитными школами (в свое время на слуху были скандалы, связанные с  57-й школой и «Лигой школ»). Это похоже на тенденцию? 

— У меня нет четкого ответа, только предположения. Многие сотрудники ЛЭШ недовольны, что школу воспринимают как элитную. Но в интервью, которое я брала у Владимира Алексеева (директор ЛЭШ с 2007 года. — Forbes Woman), он сетовал, что система набора школьников недостаточно прозрачная. И думаю, сложно спорить с фактом, что эта школа — непрозрачное учреждение: там редко меняется педагогический и директорский состав, ученики приезжают туда годами, то есть они могут начать с пятого, шестого класса и ездить до одиннадцатого. Потом многие из них становятся там преподавателями, это в целом не очень обновляемый механизм. Да, истории о домогательствах чаще становятся громкими в элитных школах, но это не значит, что в других школах ничего подобного нет. 

— Я правильно понимаю, что все эти школы, в том числе ЛЭШ, отличали «несоветские» методы преподавания?

— Один из преподавателей, Александр Хачатурян, говорит, что ЛЭШ — это такой «островок свободы от советской казенности». Вероятно, эта идея свободы — одна из причин, почему дистанция между учителями и школьниками постоянно сокращалась. И далеко не всем от этого было хорошо.

— То есть выстраивалась система, которая была теплее, эмоциональнее, эмпатичнее советской школы. В целом — ничего плохого, но потом это вылилось в злоупотребления?

— Для кого-то вылилось, а для кого-то нет. Было значительное количество школьников, которые от таких злоупотреблений не пострадали (кто-то называет это место Хогвартсом, кто-то уверен, что именно ЛЭШ дала путевку в жизнь и научную карьеру многим юношам и девушкам). 

— Получается, наоборот, это потрясающий опыт в их жизни, и они благодарны ЛЭШ. Но вот что интересно: почему абсолютно все молчали? В своем расследовании вы говорите, что многие были в курсе.

— Честно скажу, этот вопрос не ко мне. Я убеждена, что преподаватели и организаторы школы должны действовать решительно при подозрении на любые запрещенные действия внутри школы. Но почему-то они так не действовали. Думаю, что, несмотря на то что о злоупотреблениях частично было известно, никто не хотел публично поднимать этот разговор, потому что никто не хотел испортить репутацию школы.  

Это все равно что пойти против корпорации, в которой работаешь много лет

— Это очень сильно удивляет меня, потому что в расследовании вы говорите, что преподаватели спали с подростками в одной палатке у всех на глазах.

— Меня это тоже удивляет. Я задавала такой вопрос Владимиру Алексееву (директору), он ничего внятного не ответил. 

— Кажется, это вопрос ко всем нам. Когда я делала репортаж про сестер Хачатурян, оказалось, что огромное количество людей знали о насилии, которому они подвергались. И проблема только в том, что все считали, что это не их дело. 

— В подкасте есть попытка объяснить, почему все молчали. В одном из последних эпизодов психолог Евгения Смоленская говорит, что очень сложно пойти против структуры, от которой сильно зависишь. Это все равно что пойти против корпорации, в которой работаешь много лет. Условно, если какой-то человек берет на себя смелость сделать что-то публичным или вывести кого-то из коллег на чистую воду, он рискует тем, что его дожмет корпорация, а сообщество подвергнет насилию (не физическому, а психологическому). Возможно, это одна из причин, почему все молчали.

— А где все это время были родители травмированных детей? 

— Это выездные школы, там собираются дети со всей страны, и родителей с ними в это время нет. Родители физически не рядом и в отличие от общеобразовательной школы не могут прийти после уроков, когда произошло что-то, что смутило ребенка. С другой стороны, не у всех подростков, что нормально, отношения с родителями достаточно доверительные, чтобы рассказывать обо всем. Плюс происходил груминг — процесс, когда специальный человек дистанцирует тебя от родителей. Предположительно, это было во многих записанных мною случаях. По рассказам героинь подкаста, Саймон утверждал, что родители — это люди, которые тянут назад и мешают развитию. 

У меня у самой есть ребенок, и я считаю, что нельзя вешать всю ответственность на родителей. Мы живем во времена, когда родительство (и материнство особенно) требуют огромного количества сил; ожидания велики, и крайне трудно им соответствовать. Недостаточно быть просто матерью, у которой ребенок здоров, сыт и одет. Нужно быть матерью, которая заботится о его психологическом благополучии, подбирает ему великолепную школу, следит за его успеваемостью, и как будто именно мать ответственна за все, что происходит с ребенком. Но нет! В ситуациях, когда речь идет о сексуализированном насилии педагогов по отношению к ученикам, виноваты не матери, а взрослые, которые это делают. Поэтому мне не близок разговор о том, что в этом каким-то образом виноваты родители.

— Как вы считаете, что должно произойти, чтобы граница между ухом ребенка и рукой преподавателя, который хочет это ухо погладить, была совершенно четкой и несдвигаемой? Есть Уголовный кодекс — что еще нужно? Вопрос к вам как к наблюдателю. 

— Хочу еще раз подчеркнуть, что я не эксперт. Я думаю, что запросы на такие изменения, на регуляцию отношений преподаватель — школьник должны исходить от администрации школы и от учителей, которые работают с детьми. Это они должны интересоваться тем, что такое домогательство, в какой момент прикосновения могут быть интерпретированы как нежелательные. Это они должны понимать свои границы и свою ответственность, как люди, наделенные властью по отношению к подросткам. И эту власть, безусловно, они должны признавать. 

— Настя, почему вы не пошли в полицию? И ваши герои не пошли в полицию?

— Про это можно послушать в пятом эпизоде подкаста. Пострадавшие от сексуализированного насилия в принципе редко обращаются в полицию в России. И это связано с тем, что Следственный комитет, который занимается такими делами, занимается ими неохотно. Доказательства собрать сложно, особенно если насилие произошло какое-то время назад. Здесь речь о сексуализированном насилии над подростками: как вы себе представите ребенка 13-, 14-, 15-, 16-летнего, который пойдет в полицию? 

— Срок давности по таким делам 15 лет. Соответственно, человек может вырасти и пойти в полицию. Но, наверное, будет невозможно собрать доказательную базу, кроме свидетельств очевидцев, которые едва ли что-то помнят. И это все усложняет, да?

— Да, это все усложняет вместе с нелюбовью к таким делам со стороны правоохранительных органов. Не стоит забывать про то, как у нас обращаются с пострадавшими от насилия в органах. Следственные действия сами по себе могут быть травматичными. Ты приходишь к каким-то незнакомым людям, и тебе нужно их убедить, что с тобой что-то такое произошло. Далеко не каждая пострадавшая найдет в себе силы. Поэтому вопрос «Почему вы не пошли в полицию?» — это опять же вопрос не ко мне, а к полиции: «Почему к ним не идут люди?»

— Иногда журналисты сами подают заявления: «Уважаемые правоохранительные органы, разберитесь!» Вы тоже не стали этого делать?

— Да, я не стала этого делать, потому что считаю, что решение, подавать ли такие заявления, должно оставаться за героинями. Они взрослые, дееспособные, состоявшиеся люди, и у них есть собственные планы на жизнь, в которые может не входить взаимодействие с полицией. 

— Слушатель проводит с историей потерпевшего несколько часов, а журналист, разбираясь во всех подробностях, проводит несколько месяцев. Как сделать так, чтобы самому не стать жертвой ПТСР?

— Психотерапия. Регулярная гигиеническая практика для людей, которые занимаются подобными темами. Мне было тяжело всю дорогу, но не было такого, что я не вывожу, а это два разных состояния. Я специализируюсь на темах отношения к женщинам и насилия над женщинами в России, и я умею работать с этими темами. Это мое дело, это то, чем я умею заниматься, то, в чем я хороша. Это мой сознательный выбор.

Но сейчас я чувствую перегруженность, потому что мне приходит очень много историй от других пострадавших в подобных учреждениях. Это тяжело, уже нужен отдых. 

— Какая последовала реакция? Обрушилась куча критики: «митушницы взбунтовались, рассказали какую-то ерунду»? 

— 95% писем, сообщений, отметок, а это сотни и даже тысячи сообщений и реакций, — благодарные, восторженные, хвалебные. Мне кажется, у нас у всех есть свойство — замечать только негатив и умалчивать про поддержку. А я хочу сказать, что получила просто невероятное количество поддержки и благодарности. Героини подкаста тоже получили огромное количество поддержки и слов благодарности после выхода расследования. Я не хочу это недооценивать. Да, есть люди, которые присылали мне оскорбления и угрозы, но как феминистка с большой аудиторией я привыкла к этому. Меня уже мало что пугает. 

Единственное, что мне было очень неприятно, это когда люди между собой обсуждали: «Да к ней-то самой хоть кто-нибудь пристает?» А кто-то другой отвечал: «Ну, я бы не рискнул». И я считаю низким и мерзким, когда меня начинают оценивать по внешности и по фотографиям. Внешность не имеет отношения к профессионализму. 

— В заключение я бы хотела обсудить эффект от этих расследований. Вы его замечаете? 

— Я абсолютно уверена, что такие материалы нужны и важны потому, что сексуализированное насилие над детьми — явление не редкое, а довольно распространенное. Я думаю, обществу нужно относиться к этой проблеме серьезнее: признать, что это может произойти с любым ребенком, а не только с детьми из неблагополучных школ или семей. Груминг и насилие могут возникнуть в любой среде. Еще важный для меня эффект — валидация чувств пострадавших (валидация — это способ принимать свои чувства или чувства окружающих. — Forbes Woman). Мне пишут люди, которые говорят: я убедилась — в том, что со мной случилось, нет моей вины. Думаю, это и есть главный эффект расследования.