Быть тем, кто совершил нечто плохое: отрывок из нового романа Салли Руни

Книги «Разговоры с друзьями» и «Нормальны люди» (по последнему был снят сериал, который в первую же неделю посмотрели более 16 млн человек) принесли ирландской писательнице Салли Руни славу «голоса поколения миллениалов». Герои ее нового романа снова ведут бесконечные беседы  — на этот раз по электронной почте, — в которых пытаются понять, как на самом деле сделать мир прекрасным. 

Дорогая Айлин, письмо про вас с Саймоном порадовало мое усталое сердце. Ты заслужила немного романтики! И он, по-моему, тоже. Можно я расскажу тебе кое-что о нем, про что обещала молчать, но теперь нарушу слово — мне кажется, момент подходящий? Несколько лет назад, когда ты только переехала к Эйдану, Саймон как-то днем заскочил ко мне выпить кофе. Мы поболтали о том о сем, ничего особенного, и, уже уходя, он вдруг остановился в дверях твоей прежней комнаты и заглянул в нее. Она уже пустовала, на кровати голый матрас, и светлый прямоугольник на обоях там, где у тебя висел плакат Маргарет Кларк (ирландская художница, прославилась портретами и изображениями сцен семейной жизни, лауреат множества арт-премий. — Прим.пер.). Каким-то неестественно жизнерадостным тоном Саймон сказал: «Тебе будет ее не хватать». И я, не успев задуматься, ответила: «Тебе тоже». Прозвучало нелепо, ведь на самом деле ты переехала поближе к нему, в тот же район, но он совсем не удивился, что я так сказала. Он просто ответил: «Да, разумеется». Мы еще немного так постояли в дверях твоей комнаты, и он вдруг рассмеялся и попросил: «Пожалуйста, не говори ей об этом». Ты тогда была с Эйданом, и я, конечно же, ничего тебе не рассказала. Не стану утверждать, будто я всегда знала, что этим все и кончится, я не знала. Я видела, что вы с Саймоном очень близки, и была в курсе случившегося в Париже. Но почему-то все не догадывалась, что он давным-давно влюблен в тебя. Мне кажется, никто не догадывался. И больше мы с ним никогда про это не говорили. Ужасно, что я тебе все рассказала, как думаешь? Надеюсь, нет. Из твоего письма не очень понятно, собираетесь ли вы встречаться или нет. Что ты думаешь?

Вчера после обеда — сразу, как пришло твое письмо, если быть точной, — Феликс рассказал про всякие вещи, которые он когда-то натворил и позже пожалел. Это был один из разговоров «худшее, что я совершил» — и за ним есть по-настоящему плохие поступки. Не буду вдаваться в подробности, но некоторые истории касались отношений с женщинами. Не мне его судить, нет у меня на это никакого права, и к тому же меня мучает вина за собственные проступки. Моим первым желанием было простить его, ведь он, очевидно, так долго угрызался и винил себя. Но я осознала, что и на это у меня тоже нет права, ведь все, что он сделал, повлияло на жизни других людей, не на мою. Я — третья сторона, не имеющая к делу никакого отношения, и не могу отпустить ему его грехи, а он не может отпустить мои. Поэтому нельзя сказать, что я «прощала» его, это другое. Я просто поверила, что его раскаяние искреннее и он никогда не совершит подобных ошибок. Это заставило меня задуматься о всех людях, совершивших что-то плохое — как им теперь быть, и что мы как общество можем тут поделать. В наше время поток притворных публичных извинений, по-видимому, обесценил прощение. Но что на самом деле делать людям, которые в прошлом совершили нечто ужасное? Вдруг начать кричать об этом на каждом углу, чтобы предвосхитить публичное разоблачение? Или затаиться, чтобы не привлекать к себе повышенного внимания? Может, я ошибаюсь, но мне кажется, что людей, в прошлом серьезно ошибавшихся, не так уж и мало. Честно говоря, я подозреваю, что если бы завтра умерли все, кто в личных отношениях совершил что-то недопустимое, то в живых остались бы человек одиннадцать. Я не только про мужчин! Включая женщин, детей, вообще всех. Что, если не только редкие злодеи где-то там опасаются разоблачения? Что, если этого боится каждый из нас?

Ты упомянула в письме, что слышала на мессе про женщину, омывшую ноги Иисуса благовонным маслом. Я могу ошибаться, потому что в Евангелии несколько подобных историй, но мне кажется, что это был отрывок из Евангелия от Луки, в котором грешница мазала миром ноги Иисуса. Я только что перечитала этот эпизод в Дуэ-Реймсском переводе, который брала с собой в клинику. Ты права, история странная и даже (как ты выразилась) причудливая. Но ведь и интересная? Описывая эту женщину, про нее говорят только одно: она была грешницей. И как знать, что она там натворила? Может, она просто была изгоем, безвинной маргиналкой? А может, и правда совершила что-то такое, что и ты, и я сочли бы серьезным проступком. Такое ведь тоже возможно, да? Может, она мужа убила, или детей мучила, или еще что-то такое. И прослышав, что Иисус остановился в доме фарисея Симона, она пришла и разрыдалась так сильно, что облила ноги его своими слезами. Потом начала отирать их своими волосами и мазала благовонным маслом. Как ты и сказала, все это выглядит  довольно абсурдным, даже смутно эротичным — и фарисей Симон, похоже, и вправду был потрясен и смущен, что Иисус позволил грешнице так интимно прикасаться к себе. Но Иисус, как всегда, озадачивает, он говорит, что все ее бесчисленные грехи прощаются, потому что она так сильно возлюбила его. Неужели все так просто? Надо лишь зарыдать, пасть ниц и — Бог все простит? Но может, это совсем не просто. Может, разрыдаться со всей искренностью и пасть ниц — это самое трудное, чему мы можем научиться. Я вот точно не умею этого. Что-то во мне сопротивляется, какое-то крошечное твердое ядрышко, которое, боюсь, не позволило бы мне пасть ниц перед Богом, даже если бы я в него верила.

Пока я еще здесь, поделюсь с тобой: мы с Феликсом переспали прошлой ночью. Если честно, я не хотела говорить тебе, но, думаю, было бы странно промолчать. Не то чтобы я стесняюсь — хотя может, и стесняюсь, но не его. Суть вот в чем: меня вдруг стало волновать, что кто-то другой обо мне подумает, хотя обычно меня это не заботит совершенно. Это оказалось нелегко. На мой взгляд, мы отлично провели время — то есть мне было хорошо, а что чувствует он, я никогда не знаю. Хотя наши жизни складывались совершенно по-разному, с какой точки зрения ни посмотри, но такое чувство, что мы разными путями пришли к одному и тому же и видим друг в друге общее, знакомое. Ты не поверишь, сколько времени я потратила, чтобы написать этот абзац. Я так боюсь, что он меня обидит, — не из-за страданий, с ними я смогу справиться, но из-за того, насколько унизительно будет страдать, как унизительно быть уязвимой для страданий. Я ужасно влюбилась в него и становлюсь взволнованной идиоткой, стоит ему выказать мне симпатию. Поэтому, да, в разгар всего этого, посреди мира, какой он есть сегодня, и человечество на грани гибели, а я пишу очередное письмо о сексе и дружбе. А ради чего еще жить?

Люблю всегда. Элис

***

В понедельник вечером, в четверть девятого, гостиная в квартире Саймона была пуста и сумрачна. Через маленькое окошко над раковиной в кухне и через окно побольше, что напротив, последний солнечный свет тянулся к вещам внутри: к серебристой раковине с грязной тарелкой и ножом внутри; кухонному столу, усыпанному крошками; вазе для фруктов с коричневым бананом и двумя яблоками; вязаному покрывалу, небрежно брошенному на диване; тонкому серому слою пыли на телевизоре; книжным шкафам, настольной лампе, шахматной доске с незаконченной партией на журнальном столике. Комната была тиха, свет убывал, снаружи люди поднимались и спускались по лестнице, по улице неслись машины в волнах белого шума.

Без двадцати девять раздался щелчок ключа в замке, и входная дверь открылась. Вошел Саймон, разговаривая по телефону и на ходу снимая с плеча сумку. Он говорил: Нет, не думаю, что их это на самом деле беспокоит, правда. Это просто раздражительность. На нем был темно-серый костюм с зеленым галстуком, заколотым золотой булавкой. Он бесшумно закрыл за собою дверь ногой и повесил сумку на крючок. Да, сказал он. Он там с тобой? Хочешь, я с ним поговорю? Он прошел в гостиную и включил торшер, бросил ключи на журнальный столик. Хорошо, тогда как, по-твоему, лучше? — спросил он. В одиночестве в желтоватом свете лампы он выглядел усталым. Он зашел на кухню и взял чайник, словно взвешивая его в руке. Да, сказал он. Нет, все в порядке, я просто скажу ему, что мы с тобой это обсудили. Он вернул чайник на подставку и включил его, сел на стул. Хорошо, сказал он, но если я притворюсь, что ты мне ничего не говорила, то зачем я ему вообще позвонил тогда? Он зажал телефон между ухом и плечом и начал расшнуровывать ботинки. Затем, в ответ на реплику в телефоне, снова взял мобильник в руку. Я имел в виду совсем другое, сказал он. Разговор продолжался в этом же духе, а Саймон параллельно снял ботинки и галстук, заварил чашку чая. Телефон зажужжал в руке, и он быстро отвел его от лица, чтобы взглянуть на экран. Появилось уведомление электронной почты с темой «Созвон во вторник». Он нисколько не заинтересовался, снова приложил телефон к уху и понес чашку чая к дивану, сел. Да, да, говорил он, я уже дома. Как раз собираюсь включить новости. Он закрыл глаза, а голос в трубке все продолжал вещать. Конечно, сказал он. Я тебе сообщу. Я тоже тебя люблю. Пока. Он еще несколько раз повторил последнее слово, прежде чем нажал кнопку завершения вызова. По-прежнему глядя на экран, он открыл мессенджер и набрал «Айлин Лайдон». Внизу отобразилось последнее сообщение, время отправки 20:14.

Саймон: Привет, мне очень понравилось, как мы вместе провели выходные. Не хочешь снова увидеться на этой неделе? 

Значок показывал, что Айлин видела сообщение, но не ответила. Он закрыл мессенджер и перешел к имейлу с темой «Созвон во вторник», который добавился в длинную цепочку писем. В предыдущем послании говорилось: Да мне сказали что у них тоже есть записи телефонных разговоров. Саймон или Лиза могли бы вы пожалуйста ввести в курс дела и при необходимости связаться с Энтони. Один из коллег ответил: Если мы продолжим и дальше этой ерундой заниматься, я съеду с катушек. В новом письме было: Саймон вот телефон Энтони и ниже вся информация. Позвонишь ему сегодня вечером по возможности или завтра утром? Все расстроены из-за этого но так уж вышло. Он выключил телефон, закрыл глаза и несколько секунд недвижимо сидел на диване, только грудь приподнималась и опускалась вместе с дыханием. Чуть погодя он поднял руку и медленно провел ею по лицу. Наконец потянулся за пультом и включил телевизор. Девятичасовые новости только начались. Он смотрел, как на экране сменяются первые кадры, глаза полузакрыты, почти как у спящего, но время от времени он отхлебывал чай из чашки, стоявшей на подлокотнике дивана. На сюжете про безопасность дорожного движения телефон завибрировал, и он немедленно за ним потянулся. На экране высветилось новое сообщение.

Айлин: что за нелепый формальный тон Саймон

Он несколько секунд смотрел на сообщение, а затем напечатал ответ.

Саймон: Разве? 

На экране появилось мигающее троеточие, показывающее, что Айлин пишет ответ.

Айлин: почему мужчины за тридцать пишут так словно профиль на LinkedIn обновляют

Айлин: Привет [Айлин], рад был увидеться с тобой в [субботу]. Можем ли мы продолжить общение? Выберите время и дату из выпадающего меню.

Он тихо улыбнулся, а большие пальцы потянулись к клавиатуре.

Саймон: Ты права.

Саймон: Будь я помоложе, вручную отключил бы функцию автоматической подстановки заглавных букв на телефоне чтобы казаться непринужденней.

Айлин: это в настройках 

Айлин: могу тебе помочь найти если потеряешься 

Вверху экрана появилось новое уведомление с темой «Созвон во вторник». Отобразились первые строки: Всем привет. Только что разговаривал с ТД… Саймон сбросил уведомление, не открывая, и снова начал писать Айлин.

Саймон: Нет, все ок 

Саймон: Я просто постоянно копирую и вставляю этот текст Привет, мне очень понравилось, как мы вместе провели выходные. Не хочешь ли снова увидеться и так далее.

Саймон: До сих пор никто не жаловался 

Айлин: ахаха

Айлин: ты умеешь копипастить?? Впечатлил

Айлин: как бы там ни было, да, мы можем встретиться на неделе

Айлин: когда?

Еще одно сообщение высветилось вверху экрана, от контакта «Жеральдин Костиган».

Жеральдин: Папа говорит ты можешь позвонить ему завтра вечером если тебе удобно дорогой. Целую