Как жили поэты и писатели Серебряного века в эмиграции: мемуары Ирины Одоевцевой
На «Литресе» вышел аудиоспектакль «На чужих берегах», созданный режиссерско-продюсерской группой Emotions Dealer и режиссером Александром Плотниковым. В основу постановки легли мемуары поэтессы Ирины Одоевцевой — текст ее книги «На берегах Сены» был объединен с эмигрантскими воспоминаниями ее героев. Главную роль рассказчицы исполнила Лия Ахеджакова. Forbes Woman рассказывает о центральной героине пьесы и публикует отрывок из нее.
Настоящее имя Ирины Одоевцевой — Ираида Гейнике. Поэтесса родилась в Риге в 1895 году в семье немецкого присяжного поверенного Густава Гейнике и дочери русского купца Ольги Одоевцевой. Стихи писала с детства.
В 1917 году из-за приближения фронта семья Гейнике переехала из Риги в Петербург. Тогда же Ираида познакомилась с поэтом Серебряного века Николаем Гумилевым, который стал для нее учителем и другом. В 1918 году она посещала занятия в Институте живого слова (это научное и учебное заведение, существовавшее с 1918 по 1924 год), где Гумилев читал лекции, затем перешла в его «Литературную студию» и стала участницей объединения «Цех поэтов».
В том же году Гейнике вышла замуж за своего кузена Сергея Попова «по желанию отца». Раннее замужество не принесло ей счастья. Однако именно после свадьбы Ираида Гейнике выбрала творческий псевдоним Ирина Одоевцева, не желая быть Поповой. Второй брак оказался более удачным: поэтесса вышла замуж за поэта Георгия Иванова, с которым ее познакомил Николай Гумилев.
В 1921 году Гумилев погиб. Спустя много лет Одоевцева писала: «Арест Гумилева. Неудачные попытки его спасти. Даже заступничество Горького ни к чему не привело. Расстрел Гумилева. Нет, я ничего не могу рассказать о том, что я тогда пережила. У французов есть выражение douleur sacrée — священная боль. О ней лучше всего молчать».
В 1922 году Одоевцева и Иванов покинули Россию — сначала отправились в Ригу, а затем в Берлин. «Большинство бежавших из России в восторге от берлинской жизни и наслаждается ею, — пишет Одоевцева. — Подумать только — сплошной праздник — магазины, где можно все, что угодно, купить, рестораны, кафе, такси. Чего же еще желать? О стихах здесь будто все и забыли. Трудно поверить, что эти самые люди еще совсем недавно шли по неосвещенным, страшным, ночным улицам, усталые, голодные и озябшие, шли в мороз, под дождем, через весь Петербург, только для того, чтобы в Доме искусств или в Доме литераторов послушать стихи».
Одоевцева тосковала по жизни в Петербурге, где за четыре года стала известна в литературных кругах, напечатала свои первые стихотворения, а за несколько месяцев до эмиграции опубликовала сборник «Двор чудес» (который остался не замечен). И хотя жизнь в Берлине была праздной, Одоевцева описывала ее как наполненную сожалением об утраченных возможностях. У Ферстера, в знаменитом русском ресторане тех лет, месте встреч всех эмигрантов, она познакомилась с Сергеем Есениным, который разделял ее настроения. «От тоски. От скуки. Если бы не водка и вино, я уже давно смылся бы с этого света! Еще девушки, конечно! Влюбишься, и море по колено! Зато потом, как после пьянки, даже еще хуже. До ужаса отвратительно. Но вы непременно должны выпить. За нашу встречу! Хоть один бокал», — цитировала Есенина в своих мемуарах Одоевцева.
После двух лет берлинской жизни Одоевцева и Иванов уехали в Париж, где к тому моменту собралась большая часть «белых эмигрантов». В 1927 году они стали постоянными гостями в доме писателя Дмитрия Мережковского и поэтессы Зинаиды Гиппиус, где каждое воскресенье проходили литературно-философские вечера «Зеленая лампа», на которых присутствовали многие поэты, писатели и философы.
Одоевцева подмечает на первый взгляд незначительные детали. Вот как она характеризует Гиппиус, цитируя ее в воспоминаниях: «И очень правильно делает [что кладет много сахара]. Необходимо хоть немного подсластить нашу горькую жизнь и наш горький чай. Ведь как скучно: и разговоры, и чай, и обед, все одно и то же. Каждый день. Не только в Париже, но и прежде, там, в Петербурге, еще до революции».
На время Второй мировой войны Иванов и Одоевцева переехали из Парижа в Биарриц на виллу, которую поэт получил в наследство от отца. В это время Ирина Одоевцева особенно сблизилась с писательницей Надеждой Тэффи, которая также переехала в Биарриц после оккупации Парижа. Тэффи была известна своим остроумием, именно такой ее запомнила Одоевцева. «Смотрю на себя, и до чего противная физиономия! Смотреть на себя тошно, да и на других тоже… (спохватившись) К вам не относится, ведь о присутствующих...», — цитирует она Тэффи.
***
Рассказчица: Парижское дождливое предрождественское воскресенье. Мы сидим за длинным чайным столом на 11-бис Колонель Боннэ. Мы — то есть хозяева, Алданов и все «воскресники», за исключением Адамовича, уехавшего в Ниццу к матери и тетке на праздники.
Мережковский, что с ним редко случается, не в ударе, и это передается всем «метафизикам», группирующимся вокруг него. Настроение у них кислое. Мережковский вяло и бесцветно обсуждает последнее заседание «Зеленой лампы», не взлетая, как обычно, в надзвездные края, не ныряя в метафизические бездны. Все сегодня как-то не клеится — нет ни ожесточенных споров, ни яростных столкновений мнений. Все не то и не так.
Звонок. И нежданно-негаданно появляется Тэффи. Нарядная, веселая, полная бьющей через край жизнерадостности.
Тэффи: Что, не ждали меня? Незваный гость хуже татарина, знаю, знаю. А я все-таки взяла и пришла. Принимайте!
Гиппиус (с подчеркнутым удовольствием): Вы прекрасно сделали, что навестили нас, Надежда Александровна. Вы повсюду вносите веселье и свет.
Рассказчица: С появлением Тэффи все сразу меняется. Все ожили. Мережковский, будто в него пустили магнетический заряд, начинает страстно предсказывать неизбежность мировой катастрофы. И хотя он обращается не к Тэффи, мне кажется, что именно она является источником оживления и вдохновения, охватившего его и его слушателей.
Зинаида Николаевна, только что расспрашивавшая Алданова о его литературных планах, обращается с тем же вопросом к Тэффи. Услышав от Тэффи, что скоро выйдет еще одна ее книга, она слегка морщится. И понятно — сколько уже их, этих книг, Тэффи издала в эмиграции. А ей, Гиппиус, кроме двух тонких сборников стихов, не удалось ничего издать. Ровно ничего.
Гиппиус (сквозь зубы): Поздравляю, ваша новая книга — событие, конечно.
Алданов: Ваши рассказы, Надежда Александровна, может быть, самое ценное, что создала эмигрантская литература. Это — наши анналы, свидетельство эпохи, материал для будущих историков. Просто памятник эмиграции.
Тэффи (с иронией): Чувствую, как я начинаю стареть, седеть, превращаться в этакого седобородого Пимена. И насчет памятника, как ловко, как верно. Никто, кроме вас, не умеет так угодить авторскому самолюбию.
Алданов: Помилуйте, Надежда Александровна! Я совершенно серьезно. Я действительно считаю вас...
Тэффи: Пименом! Седобородым Пименом в юбке. И нерукотворным памятником. Принимаю. Верю. И горжусь собой.
Алданов: Надежда Александровна, я без шуток, совершенно искренне восхищаюсь вами. Ведь юмор — самый трудный род литературы. Откуда вы все это берете?
Тэффи: Откуда? Из себя. Черпаю, как из бочки.
Гиппиус: Из бездонной бочки.
Алданов: Совершенно правильно. Как из бездонной бочки. Так легко, так неисчерпаемо. А ведь, как вы изволите знать, остроумие, по Сент-Бёву, схоже с карандашом. Его постоянно надо оттачивать, чтобы оно не притупилось.
Гиппиус (капризно и запальчиво): А вот, представьте себе, я и не изволю знать мнения Сент-Бёва об остроумии. Но запомню. И буду точить свой карандаш, чтобы он не притупился. Остроумие ведь и критику необходимо. Но вам, Надежда Александровна, точить ничего не надо. Вы пишете самопишущим пером.
Неловкая пауза.
Алданов: Мы все, Надежда Александровна, должны быть вам благодарны за то, что вы заставляете нас смеяться. Ведь тот, кто смешит людей, оказывает им настоящую услугу, заставляя их забывать о страхе смерти. А от страха смерти, как известно, люди старятся преждевременно. Вы сохраняете нашу молодость. Не позволяйте нам стареть.
***
Все эти годы Одоевцева пыталась издаваться, но романы «Ангел смерти» (1927), «Изольда» (1930), «Зеркало» (1939), написанные в эмиграции, не принесли ей популярности.
В 1946 году супруги вернулись в Париж. Несколько лет единственным источником доходов пары были публикации в эмигрантском ежеквартальном «Новом журнале». В 1948 году Одоевцева выпустила свой послевоенный роман «Оставь надежду навсегда», а в 1951-м вернулась к поэзии. В Париже было опубликовано несколько сборников ее стихотворений, но прославилась поэтесса намного позже — своими мемуарами.
Работа над книгой «На берегах Невы» завершилась в 1967 году. В ней Одоевцева рассказала о тех четырех годах жизни, когда была счастлива в Петербурге, но главное о людях, которые ее тогда окружали: Николае Гумилеве, Анне Ахматовой, Осипе Мандельштаме, Андрее Белом, Иване Бунине, Александре Блоке. А в 1983 году вышла вторая книга «На берегах Сены». Ее главные герои — эмигранты первой волны, с которыми Одоевцеву свела судьба уже вдали от родины.
«Я всю жизнь писала книги с тайной надеждой, что когда-нибудь меня будут читать и в моей стране», — сказала Ирина Одоевцева в интервью для газеты «Неделя», когда в 1988 году книги «На берегах Невы» и «На берегах Сены» огромным тиражом разошлись в СССР. Годом ранее, после 65 лет жизни эмиграции, Одоевцева, на тот момент уже прикованная к инвалидному креслу, приняла решение вернуться в Россию.
Умерла поэтесса в возрасте 97 лет, прожив в Петербурге три с половиной года. Ее последнее и самое большое желание — вернуться на Родину — осуществилось.