От «Служебного романа» к героям 1990-х: как в России менялись гендерные стереотипы

Этим интервью мы продолжаем цикл «История русского феминизма». Елена Здравомыслова — профессор факультета социологии и содиректор программы «Гендерные исследования» Европейского университета в Санкт-Петербурге.

— Что представлял собой советский кризис маскулинности  и как мужчины и государство из него выходили?

— У этого дискурса длинная история, да и сейчас он остается актуальным. Он говорит не только о демографической нехватке мужчин в российском обществе, когда на сколько-то девчонок столько-то ребят, но и символической: общественное чувство, что у нас с мужским полом не все в порядке, отражено в массовой культуре. 

Разрыв в продолжительности жизни у мужчин и женщин до сих пор приводят как подтверждение тезиса о нехватке мужчин. Про репрессии и войны говорят как про уничтожение нашего лучшего генофонда. Американская исследовательница Колетт Шульман еще в 1970-е годы писала, что трудности советской модернизации, войны и репрессии унесли лучшую часть мужского населения России. Такое наследие войн и революций всегда сказывается, они вымывают молодых мужчин в репродуктивном активном возрасте. 

Но есть не только внешние структурные факторы, есть еще и ответ мужчин на это. Они склонны к саморазрушающим практикам — это норма маскулинности, которую усваивают с раннего детства. Речь сейчас даже не про драки, а про массовое пьянство и алкоголизм. Они увеличивают склонность к рискованному поведению, этакая мужская бравада. 

— А как это отражалось в советской в культуре, можете привести пример? 

— Например, фильм «Вертикаль» весь завязан на гегемонной концепции маскулинности как достигательной, дружественной, героической. Она ставит мужское тело и сознание в положение риска, который иногда нужно преодолевать. Но если человек не достигает этих желаемых высот, которые предписываются правильному мужчине, тогда он оказывается в категории неудачников. Социолог Ирина Тартаковская писала, что на мужчинах лежит тяжелый груз нормативности и стигматизации в смысле «я неудачник», который тоже приводит к самодеструктивным практикам. 

Получался замкнутый круг. У нас есть демографическая картина с цифрами, связанными с продолжительностью жизни, заболеваемостью, численностью мужчин в разных возрастных группах по сравнению с женщинами, и эти показатели подкрепляются символическими аргументами, что даже те мужчины, которые остались, они как бы неудачные мужчины, «слабый пол». 

— Вроде бы так принято называть женщин?

— Идею о мужчинах как о слабом поле впервые сформулировал выдающийся советский демограф Борис Урланис в конце 1960-х годов. Урланис считал, что необходима политика, направленная на поддержку здоровья и благополучия мужского населения страны, как есть механизм институциональной поддержки женщин в виде женских консультаций и гинекологических центров. Также он говорил, что женщины как члены семьи, как супруги и матери должны вносить вклад в улучшение положения мужчин и мальчиков, поддерживать их так, как поддерживают американские домохозяйки своих мужей. Это такой цивилизованный патриархатный аргумент о том, что заботиться должны те, кто лучше всего это делает, кто это умеет и кому в социальной роли предписано заботиться, то есть женщины в семье. Самая известная статья Урланиса так и называлась — «Берегите мужчин».

— Идея Урланиса тоже нашла отражение в культуре?

— Вы помните фильм «Москва слезам не верит» и его главного героя Гошу? Откуда он взялся? Он же настоящий, хороший мужчина, который нам всем нравится. С одной стороны, не номенклатурный, вроде не богатый, но он ровно такой, каким мы представляем себе благородный образ: и защитник, и любящий, и про равенство, но не про власть женщины. При этом в защиту своей мужественности у него есть аргумент: «Я буду принимать решения просто на том основании, что я мужчина».

— А героя фильма «Служебный роман» Новосельцева мы можем считать культурной моделью?

— Новосельцев — это альтернативная маскулинность. Она не типична, но он встает с колен и требует признания своей позиции, своих прав, своего достоинства. Заодно он стремится защитить [коллегу-женщину]. Это традиция маленького человека, традиция Гоголя и Пушкина. Новосельцев —  это новый Акакий Акакиевич. Не тот, который печально закончил свою жизнь, а который смог что-то в новом мире. Хотя, может быть, только потому, что жанр фильма —  лирическая комедия. 

— Как тогда можно описать идеального мужчину времен позднего СССР?

— Достойный мужчина — не алкоголик, не человек, который бросает детей. У него могут быть сложные отношения с женщинами, с его подругами, это все легитимно. Этот человек — профессионал, то есть очень важно, что он не бездельник. У него есть чувство ответственности и понимание, что такое настоящая дружба, равенство. Он необязательно занимает высокие номенклатурные позиции. Он средний. У него есть потенциал для роста, но этот рост может быть затруднен в связи с режимом. 

— Мы можем сказать, что все еще ориентируемся на этот образ?

— Дискурсы — это очень сильные потоки представлений и высказываний, которые имеют большую отдачу и долгосрочное действие. Уже прошло не одно двадцатилетие, уже, может быть, и демографические цифры другие, но дискурс сохраняет устойчивость и продолжает воспроизводиться. В 1990-е кризис маскулинности вновь оказался на передовых позициях, потому что демографы подтверждали, что разрыв в продолжительности жизни мужчин и женщин составляет более десяти лет. Вообще он во всех модернизированных странах склоняется в пользу женщин, но у нас он зияющий, экзистенциальный, такой истинно российский, хотя есть во всех постсоветских странах. 

— При этом в 1990-е мужчины берутся за ружья, ломы и идут строить силовой капитализм. Почему они это делают? 

— С одной стороны, появляются новые шансы для достижений, а с другой — правила игры очень жесткие. Идет перекройка ткани социальной жизни, есть военные конфликты. Цена маскулинности возрастает в ситуации быстрых социальных изменений и структурных ломок. Например, условная ролевая модель Гоши из «Москва слезам не верит», у которого золотые руки. Он не хочет никуда расти, а хочет тихонечко сидеть и заниматься работой, при этом о нем будет заботиться женщина и он будет честным и хорошим с ней. В 1990-е «Гоша» понимает, что он уже не может оставаться маскулинным, продолжая просто тихо сидеть на заводе, который вообще-то разрушили. Ему приходится идти и активно себя реализовывать, однако это не только шанс для «Гоши» и «Новосельцева», но еще и вера в то, что возможно построить справедливое общество и достичь чего-то, занять позиции, воспользоваться возможностями свободы. В этом есть и некоторый гендерный реваншизм, но в сторону шанса реализации хорошей маскулинности.

— Да, есть ощущение, что 1990-е были компенсацией, попыткой выйти из кризиса маскулинности. Исследователи тоже так считают?

— 1990-е с точки зрения гендерного измерения осмысливаются по-разному, и есть две основные позиции. Первую озвучили уже в то время исследовательницы, которые занимались гендером и сами считают себя феминистками, — это «патриархатный ренессанс». Ее сформулировали  коллеги из Московского центра гендерных исследований (МЦГИ) Анастасия Посадская, Наталья Захарова, Елена Кочкина, Ольга Воронина. Первой руководительницей Московского центра гендерных исследований была Наталья Михайловна Римашевская. 

В условиях быстрых структурных изменений, множества напряженностей и конфликтов произошел реванш патриархата, поэтому в 1990-е женщин стали вытеснять с тех позиций, которые они завоевали в публичной сфере в советское время. Таким показателем стала безработица, про которую много спорили — женское у нее лицо или нет. По разным подсчетам получалось по-разному. Женщины стали менее представлены в органах власти, в некоторых сферах занятости, в нарождающемся доходном бизнесе. Было озвучено мнение, что советская власть избыточно мобилизовывала женщин, а сейчас пришло время вернуть их к «естественному предназначению». Наверное, впервые очень ясно такую позицию высказал Горбачев. У него была гуманистическая идея, что задачи реформ — облегчить женскую нагрузку в сфере занятости в первую очередь. Вопрос о семейном, материнском предназначении тогда чуть-чуть завуалированно был поднят. 

— Это и назвали «патриархатным ренессансом»?

— Да, ему решили противопоставить позицию гендерного равенства и феминизм, эмансипацию, обретение власти. Но была и другая точка зрения, она тоже была высказана в рамках гендерных исследований. 

Конечно, с фактами трудно спорить: в 1990-е происходило движение в сторону «одомашнивания» женщин и возвращение их к семейной, супружеской и прежде всего материнской роли. Однако это не нужно рассматривать как наступление автоматического патриархата, скорее это был ответ общества на беспорядок, на структурную неопределенность, на угрозы. Это было иногда даже самоисключение женщин из публичной сферы, которая существовала по неустойчивым правилам, была агрессивна и работала в системе жесткого патриархата в отношении любого слабого. 

Отсутствие правил и инволюция в сфере экономики привели к тому, что для выживания семьи женщины часто сами выбирали такую стратегию. Для них она была временная, на период, пока не начнется экономический рост, не сформируются демократические институты и правовые механизмы нового общества и нового мира. Может быть, полагали сторонники этой позиции, в будущем мы  увидим больше женщин и тренды, которые были заложены в модернизационном проекте женского участия и гендерного равенства, будут о себе заявлять более явно. 

На самом деле эти позиции не кажутся мне такими уж оппонирующими. И та и другая сформулированы в рамках сообщества гендерных исследователей. Представители обеих позиций критиковали наступательную риторику и дискурс «одомашнивания» женщин и некоего эксклюзивного женского предназначения, потому что оно препятствует гендерному равенству и достижению стратегических целей каждого отдельного человека из семьи. 

— Какое было отношение в Советском Союзе к насилию по отношению к женщине, в том числе внутри семьи? Считалось ли оно легитимным?

— Я хотела бы обсуждать эти вопросы в более широких рамках: как работает насилие в обществе позднего социализма вообще и в авторитарных режимах в частности. Давайте возьмем еще более слабых физически субъектов, у которых, может быть, даже субъектность очень хрупкая, например пожилых людей и детей. Умеренное насилие — по крайней мере, не оголтелое, не уголовно наказуемое — в подобных обществах в определенных дозах считается нормальным механизмом социальной интеграции человека и даже его поддержки. Без насилия такое общество не мыслит себя.

Считалось, что дисциплина — это главный механизм социализации, а она предполагает ограничение активности и контроль за выполнением, который несет легитимную угрозу насилия. Палка может не опуститься на спину ребенка, никаких розог уже нет, это осуждается, но мысль о возможном применении существует. 

— Получается, все шло еще из советского детства?

— Да, это связано в первую очередь с тем, какие модели воспитания нам предлагают. В отношении мальчиков насилие у нас считается абсолютно легитимным. Я не уверена, что могу привести результаты исследований, это скорее мои наблюдения и вчитывания, но гораздо чаще родители осуществляли насилие в отношении мальчиков. Побить его, чтобы стал хорошим, чтобы не воровал, не дрался. Это никому не нравится, но это, как считается, бывает необходимо. Даже от девочек, хотя к ним насилие применяют скорее в исключительных случаях, легко услышать: «Меня всего один раз родители побили. Я сделала что-то, и они по сути были правы». А как же иначе воздействовать? Нельзя же все время словами, если слов дети не слышат.

Авторитарная система предполагает также вербальное насилие. Мои коллеги, Анна Темкина, Дарья Литвина, Анастасия Новкунская, написали недавно о феномене хамства при родовспоможении, о том, как акушерки кричат на рожениц из лучших побуждений. Это их последний ресурс — использовать насилие, чтобы добиться желаемого результата. Они считают, что только так могут воздействовать на утратившую рациональность женщину, которая находится в родах. Это жестоко, это явное проявление насилия, но оно считается легитимным, во благо.

Такое же понимание насилия как нормального механизма решения сложных ситуаций есть на международной арене. Когда общество милитаризовано, тогда есть обязательная воинская служба, мальчики-срочники служат в армии и терпят дедовщину. Это нормальный мужской путь социализации (об этом писала Елена Рождественская). Женщины оказываются, грубо говоря, защищенными этим дискурсом, потому что основными субъектами или объектами насилия, если мы берем простую гендерную дихотомию, будут мужчины. От насильственных действий, от побоев, от уличного насилия мужчины страдают в обществе больше, чем женщины. 

— А если мы сузим и посмотрим на сексуализированное насилие?

— Если насилие считается одним из возможных ответов в ситуации, когда субъект хочет чего-то добиться, то оно становится его ресурсом. У нас в целом культура мирных переговоров очень низкая как на государственном уровне, так и на частном. Только недавно массовым спросом стала пользоваться семейная психотерапевтическая помощь. Раньше это тоже было западло: «Что я — сам не разрешу эту проблему? Куда мы пойдем, к какому еще психологу?»

Сексуализированное насилие в гендерно-сексистском обществе — это, конечно, та сфера, где женщины становятся основными объектами насильственных действий. Но поскольку общество все выстроено на насилии, то многие его проявления считаются нормальными. Непонятно, где оно начинается, где кончается. 

Я уже вспоминала фильм «Москва слезам не верит». Что советская оптика про него говорит? Не было там сцены сексуального насилия по отношению к главной героине. Она говорила «нет», но якобы кокетничала. Весь дискурс в этом фильме построен таким образом, что она расхлебывает последствия действия, которого она не предполагала. Может быть, она была невежественной. Получается, если мы рассматриваем насилие как совокупность практик, которые включают ритуалы ухаживания при сильной мужской инициативе и навязчивой физической инициативе, то можно предположить, что наше общество очень нормализовывало это. Это было частью ситуации ухаживаний. 

Если у тебя нет рамок, как возможно понять, игра ли это, флирт — или уже насилие, угрожающее безопасности, и женщина становится жертвой? Границы появляются только тогда, когда она говорит «нет» и отталкивает, а с другой стороны, ее домогатель считает, что она дала ему все поводы, чтобы совершить насильственное действие. Происходит гендерный разрыв, потому что представления о допустимом с точки зрения сексуальных отношений — мы сейчас не говорим о преступниках — у мужчин и женщин различаются. Многие в нашем обществе считают, что женское «провоцирующее» поведение делает допустимым наступательное действие со стороны мужчины. Это будто часть игры, хотя женщина, участвующая в таком взаимодействии, может считать иначе: «Нет, все, мы закончили!»  Если мужчина продолжает настаивать после получения отказа-отпора, то переходит границы и становится насильником. 

Сейчас у нас очень явным образом переопределяется представление о допустимых практиках сексуальной игры. Они предполагают меньше неопределенности, больше однозначности, больше защиты, может быть, меньше романтики и больше рациональности.