Каким был август 1918 года: мемуары дочери одного из основателей партии эсеров
Ольга Чернова (в замужестве Андреева) родилась в Одессе в 1903 году. Ее родители развелись, позже мать вышла замуж за Виктора Чернова, лидера и идеолога партии эсеров. Детство Ольга провела в Италии; в доме ее семьи находили приют известные народовольцы и эсеры. Юность — в голодной и холодной России после Февральской революции. В своих мемуарах «Холодная весна. Годы изгнаний: 1907–1921» Ольга Чернова-Андреева подробно описывает скитания по стране, неоднократные аресты, допросы в ВЧК и заключение на Лубянке. Воспоминания, написанные в середине 1970-х годов, не могли быть в то время изданы в СССР. Их впервые опубликовал эмигрантский «Новый журнал», выходивший в Нью-Йорке. Писатель Артур Миллер в предисловии писал: «Эта книга — своего рода отчет, какой написать могла только женщина. Автор находится в некоей точке, где волшебная палочка великих событий прикасается к человеческой плоти, обжигая, причиняя боль и оставляя шрамы. Всегда именно женщинам выпадает доля продолжать ту жизнь, которая еще остается после таких катаклизмов, и им дается возможность видеть человеческую суетность глазами генов, мельчайших частиц живой материи, тех пылинок, в которых живет Бог и отделяет ложь от правды».
Этот отрывок посвящен событиям после Октябрьского переворота. Отчим Ольги сразу перешел на нелегальное положение. Матери достали паспорт на ее девичью фамилию и вписали в него троих дочерей. До семьи дошли слухи, что в Приволжье нарастает сопротивление большевикам, и Черновы решили ехать в Саратов.
Стояли жаркие августовские дни. Мы ехали на трясучей телеге по широкой степи, покрытой ковылем и душистой серебряной полынью. Хозяйственная Дуня покрыла одеялами и пальто жесткое дно телеги, слегка устланное соломой. Немногие чемоданы были разложены так, чтобы можно было на них опираться. Нас сильно подбрасывало на ухабах и колеях рассохшейся русской дороги.
Когда мы доехали до села Черкасское, уже вечерело. Мама расплатилась с возницей и, оставив нас ждать на маленькой площади, пошла разыскивать указанную ей саратовскими товарищами школу. Сельская учительница была эсерка, и саратовские друзья направили нас к ней. Мама вернулась расстроенная: учительница, по словам соседей, спешно уехала накануне, не оставив адреса. А нам надо было найти какой-нибудь другой ночлег.
Мама постучалась в несколько домов без успеха: никто не хотел впускать к себе незнакомых. Наконец нас согласились взять к себе хозяева большой избы — Семеновы, — они сдавали проезжим маленькую боковую комнату с деревянными лавками по стенам. Сами они жили в просторной передней части избы: отец, мать, бабушка, сын, сноха и двое детей со странными именами — Гамалиил и Геннадий. За скромную плату хозяева поделились с нами ужином — мы ели с ними мясо и запеченную картошку на противне.
На ночь мы застелили лавки своими одеялами и пальто и разместились впятером. Укладывая Адю спать, мама заметила, что у нее жар, она вся горела. Ночью температура еще поднялась, и у нее начался бред. Мы поняли, что она заболела «испанкой» — сильной формой гриппа, которая с ужасной быстротой распространялась в Европе в 1918 году. На другой день слегла и Дуня. Доктора в селе не было, еще хорошо, что у нас с собой был аспирин.
Мама устроила меня и Наташу в соседней избе, а сама не отходила от больных, днем и ночью меняя им на лбу мокрые компрессы. Мы провели в Черкасском томительные две недели. Когда кризис прошел, больные начали постепенно поправляться, но, встав с постели, едва могли ходить. Мама старалась, чтобы мы с Наташей были отделены от Ади и Дуни, и мы вдвоем или с хозяйской дочерью ходили гулять в поля, окружавшие село. Однажды вечером, проходя по улице, мы заметили группу красноармейцев и, прислушавшись к разговорам, поняли, что они принадлежат к чапаевским солдатам, оттеснившим к северу Народную армию. Теперь они направлялись к Саратову.
Наши хозяева относились к ним враждебно. В нашем присутствии в избу вошли несколько развязных солдат, требуя от крестьян молока и яиц. Среди них был китаец в красноармейской форме. После их ухода хозяйка ужаснулась тому, что «поганый» пил из нее, и закопала жестяную кружку в огороде.
Мама поняла, что Народная армия потерпела поражение, и заколебалась: не лучше ли нам вернуться в Саратов? С тревогой и сомнением она все-таки решила попытаться поехать в Самару через Хвалынск. Семеновы нашли для нас крестьянина с телегой, который взялся довезти нас до Хвалынска.
Мы снова ехали целый день на телеге, теперь среди сплошных полей желтых подсолнечников. Во все стороны, куда хватало глаз, возвышались их упругие зеленые стебли, и горели яркие цветы с огромной серединкой, полной бурых поспевающих семечек. Мы наблюдали, как эти цветы, форма которых как будто повторяет форму нарисованного солнца, медленно поворачивались к нему и следовали его движению. Солнце уже стояло низко и освещало поля косым светом, когда телега начала спускаться к Волге. Внезапно, на повороте, наш возница съехал на край дороги — нам навстречу тянулись отряды Красной армии. Их было очень много, и, пока мы ждали в телеге, они шли бесконечной вереницей. Первыми ехали всадники, за ними шла сплошная масса пехоты защитного цвета. Солдаты шли в беспорядке, с фуражками, надетыми набекрень, подбоченясь, с победоносным видом. Это были чапаевцы. Они оглядывали нас, но мы не привлекали их внимания — за ними ехали телеги с молодыми женщинами в ярких платьях, с цветными платками на головах. Лица их были вызывающе раскрашены.
Когда они скрылись за поворотом, мы двинулись дальше и увидели синевшую внизу Волгу. Наша телега спустилась и загрохотала по мощеным улицам Хвалынска. В доме, указанном маме саратовцами, эсеровской явки тоже не оказалось. При наступлении красных все сочувствующие Народной армии должны были скрыться. Мы разыскали гостиницу и спросили комнату. Служащий в засаленном фартуке проводил нас в номер. Мы с ужасом вошли в комнату. Ничего более грязного в своей жизни я не видела: на оборванных клоками обоях были видны кровавые следы раздавленных клопов, как будто нарочно оставленные напоказ. Посередине стояла колченогая железная кровать с бурым бесформенным тюфяком, тоже покрытым пятнами клопов. Видно было, что постояльцы только что покинули гостиницу.
Мы растерянно сели на чемоданы. Мама сказала, что у нее есть еще один адрес, данный ей в Саратове ее другом, женой известного окулиста, которая вспомнила свою подругу по гимназии, вышедшую замуж в Хвалынске за купца Шишова. Мама вышла одна на поиски, и, как только назвала эту фамилию, ей сразу показали на большой, зажиточный дом. Шишова оказалась дома и приняла маму с нескрываемой радостью. От нее только что съехал красный комиссар, занимавший комнату, и она боялась новых реквизиций. Поэтому она пригласила маму со всей семьей сейчас же переехать к ней, и мы сразу покинули гостиницу.
Шишова была еще молодая женщина с приятным, но маловыразительным лицом. Она казалась ужасно перепуганной последними событиями. Ее муж куда-то уехал, вероятно, скрывался от большевиков. У Шишовых было двое детей, восьми и шести лет, и, наездами, жила мать, нестарая темпераментная купчиха, как будто вышедшая живая из пьесы Островского. Дом с толстыми стенами состоял из множества маленьких, заставленных мебелью комнат с небольшими окнами.
Шишова вынула из большого сундука новые атласные стеганые одеяла, розовые и голубые, и покрыла ими наши кровати. Эти одеяла — часть ее приданого — не были предназначены для каждодневного употребления, но она очень боялась, что красноармейцы могут отнять их у нее.
Мать Шишовой сразу оказала нам самое широкое гостеприимство: ей было с кем поговорить, отвести душу и рассказать о прошлом.
— Вот вздудорим самовар, чайку попьем, побеседуем!
Она усадила нас за тяжелый дубовый стол и подала белые лепешки, повидло, черные сухари. Разговорившись, она рассказала о том, что произошло у них в Хвалынске после прихода большевиков. Их сосед, богатый купец, был арестован. Следователь хотел узнать, где лежат его деньги и ценности. Его посадили в подвал, где стоял настоящий скелет с освещенными глазницами черепа, и запугивали до тех пор, пока он не указал места в саду, где зарыл драгоценности и серебро. Он поседел в одну ночь. Затем она вспоминала свою молодость — она сама нажила богатство, покупая стада овец в Башкирии и продавая их в Самаре.
— Я была удалая, не то что моя дочь Катя. Я сама гурты гоняла по степям.
Шишова была спокойная и вялая, а у матери сохранился сочный и красочный язык. Рассказывая о том, как ее знакомая девушка пошла жить с красным комиссаром, она повторяла хвастливые слова ее матери: «Хорошо моей Оленьке живется — одна нога в сахаре, другая в меду!»
Через несколько дней, когда красноармейские части окончательно покинули город, мать Шишовой уехала. Шишова забрала у нас парадные одеяла и заменила их простыми, и постепенно спрятала хорошие вещи, которые дала нам для вида, на случай реквизиции. Мама предпочла меньше зависеть от нее и готовить наш собственный обед на краешке ее большой плиты. Мама и Дуня ходили на базар и покупали дешевые овощи и куски баранины, которую запекали в духовке. Денег было очень мало, и мама продавала на рынке кое-какие носильные вещи.
Было ясно, что ни в Самару, ни в Уфу уже не проехать, путешествие не могло продолжаться, и мы жили изо дня в день в ожидании чего-то, какого-то чуда, которое выведет нас.
Наташа, Адя и я ходили на далекие прогулки по берегу Волги. После жаркого лета стояла прекрасная осень, и мы видели, как желтеют деревья. До чего была красива синяя Волга в оправе золотых листьев! У нас с собой были акварельные краски и старые альбомы, мы спускались на берег и писали пейзажи. Я помню баржи, проплывающие по реке, полные темно-зелеными спелыми арбузами. Мы были так бедны, что не могли их покупать.
Наконец мама решила съездить одна в Саратов в надежде встретить кого-нибудь из уцелевших друзей и знакомых, кто мог бы нам помочь деньгами и принять нас временно к себе. Мы продали еще два или три платья, чтобы купить для нее пароходный билет. Мама уехала, а мы остались ее ждать.