Ясли и христианство: как в СССР уживались диссидентский и официальный феминизм
Продолжаем наш цикл «История русского феминизма» интервью с докторанткой Центрально-Европейского университета Александрой Талавер и докторанткой Центра исторических исследований Sciences Po (Париж) Анной Сидоревич, исследования которых связаны с решением женского вопроса в позднем Советском Союзе. В 2020 году они переиздали самиздатский альманах ленинградских феминисток-диссиденток «Женщина и Россия» (он вышел с документами и пояснениями в книге «Феминистский самиздат: 40 лет спустя»).
— В 1979 году вышел альманах «Женщина и Россия». Что предшествовало его появлению?
Анна Сидоревич: Идея создания женского журнала впервые пришла к Татьяне Мамоновой — неофициальной ленинградской художнице и поэтессе — еще в конце 1960-х. В воспоминаниях она рассказывает, что обронила эту мысль на допросе в КГБ в 1968 году, куда ее вызвали из-за участия в протесте против введения советских войск в Чехословакию.
Мы можем предположить, что во многом доступ к иностранной прессе, а именно, западной феминистской, сыграл важную роль в появлении у Мамоновой интереса к вопросу феминизма. У нее были контакты с иностранными дипломатами, она говорила на иностранных языках и могла читать западные журналы, а 1960-е и начало 1970-х — это время подъема Движения за освобождение женщин — так называемой второй волны феминизма на Западе. Татьяна также разделяла идеи марксистского феминизма и считала, что эмансипация советских женщин после прихода к власти большевиков была верной и прогрессивной. По ее мнению, поворот случился в годы нахождения у власти Сталина. Она также пыталась выйти на контакт с Комитетом советских женщин — основной женской организацией в СССР, в которую она хотела вступить. Она писала редактору журнала «Советская женщина», а в 1970 году отправила для публикации свой текст о сексуальности и сексуальных ролях, в котором, помимо прочего, подчеркивала свое позитивное отношение к мастурбации и гомосексуальности — естественно, статья была возвращена.
Мамонова снова вернулась к идее создания независимого женского журнала в 1975-м, уже после рождения сына — и именно трудный опыт родов, который она описала в тексте «Роды человеческие», может быть тем фактором, который стимулировал возвращение к идее создания женского журнала. Она поделилась ей с Юлией Вознесенской, известной во «второй культуре» Ленинграда поэтессой и диссиденткой, но та участвовать в публикации журнала сначала отказалась. Она не видела необходимость отдельно обозначать вопрос положения женщин, когда ситуация с нарушением прав человека касалась одинаково всех в СССР. Как Вознесенская напишет в статье несколько лет спустя, ей понадобилось пройти через советские тюрьмы, чтобы понять, что женский вопрос в СССР требует отдельного разговора. Унижение женщин, насилие по отношению к женщинам в тюрьме, которые она описывает в своем тексте «Письмо из Новосибирска», — это то, что было несопоставимым с официальной пропагандой о решении «женского вопроса» в СССР и заботе социалистического государства о женщинах и детях.
В 1979 году Татьяна Мамонова обратилась с предложением о создании женского журнала к Татьяне Горичевой — православному философу, соредактору самиздатского журнала «37» и создательнице подпольного религиозно-философского семинара в Ленинграде. Горичева предложение приняла, так как ей казалось, что среда ленинградского андеграунда была излишне элитарной и игнорировала вопросы, связанные с жизнью большинства людей, которая была наполнена страданием — и русская женщина страдала вдвойне. До обращения к Горичевой Мамонова и ее муж Геннадий Шикарев думали также о публикации этого журнала на Западе, так как отношение к феминизму в СССР, по их словам, было крайне негативным и в официальной среде, и в среде неофициального андеграунда. Горичева уверила их в том, что необходимость выпускать такой журнал в СССР есть, и также пригласила к сотрудничеству Наталию Малаховскую, неофициальную писательницу, какое-то время секретаря журнала «37», и дала ей прочесть тот самый текст Мамоновой «Роды человеческие». Этот текст произвел сильное впечатление на Наталию: он заставил ее вспомнить о своем собственном опыте родов в советском роддоме, где она чуть было не умерла от родильной горячки. Именно Малаховская принесла в редакцию «Письмо из Новосибирска» Юлии Вознесенской, которая присоединилась к группе после своего освобождения в 1979 году.
Александра Талавер: Альманах «Женщина и Россия» появляется как реакция на замалчивание женских проблем внутри диссидентского круга и как реакция на сексизм внутри этого круга. Про это авторы альманаха, особенно Татьяна Мамонова, много пишут и говорят. Наталья Малаховская в своих воспоминаниях, которые опубликованы в нашей книге «Феминистский Самиздат 40 лет спустя», вспоминает, что для нее было главной похвалой, если ей говорили, что она пишет как мужчина, что у нее мужская литература. Тогда слово «мужчина» было синонимом качества. Поэтому для нее признание своей женской идентичности или женского существа было большим шагом вперед. В этом смысле диссидентский феминизм будет очень сильно отличаться от западного феминизма второй волны — для него будет важна рекламация порой очень традиционной женственности.
— Александра, в других интервью вы говорили об официальных журналах «Работница» и «Крестьянка» и о том, как в них рассматривались понятия сексизма и объективации (возможно, в другой терминологии). Правильно ли я понимаю, что они использовались исключительно для описания явлений из капиталистических стран, вне внутреннего контекста?
Александра Талавер: Да. Важно, что через официальное советское женское движение некоторые его участницы имели доступ к западной литературе. Они посещали международные собрания, где давали интервью и где их могли спросить, я находила в документах: «Что вы думаете о творчестве Бетти Фридан?» И им надо было что-то отвечать, чтобы показать, что Советский Союз в курсе текущей повестки. И мы видим, что этот критический феминистский дискурс проникает и в официальные советские женские медиа, такие как «Работница». Там буквально используются термины «сексизм» и «предмет секса» (как перевод объективации). Там обсуждается феминизм, но с негативной коннотацией, разумеется. Все эти термины в 1975 году активно обсуждаются в «Работнице», тираж которой 13 млн копий в месяц. Непонятно, как их читали, конечно, но тираж был внушительный.
В альманахе «Женщина и Россия» особенность в том, что авторки берут эту феминистскую критическую лексику и направляют ее на сам Советский Союз и, более того, на само диссидентское движение. Также важно, что если в «Работнице» мы видим при употреблении термина «сексизм» в скобках пояснения, что это значит, то в «Женщине и России» такие термины, как «мультивагинальная тирания», «патриархат», «фаллократия» используются совсем без пояснений. Для меня это является маркером того, что они говорили с аудиторией, которая гипотетически разделяла этот язык. Это не попытка разговаривать с широкой аудиторией, потому что такого рода формулировки без пояснений могут просто напугать. Можно попробовать представить советских женщин, которые читают что-то про мультивагинальную тиранию.
— То есть, основной целевой аудиторией альманаха были именно представители диссидентского движения?
Александра Талавер: Хождение альманаха совсем не изучено, но мы знаем, что в первой партии было 10 экземпляров. Соответственно, можно представить, насколько узкий круг людей имел к нему доступ.
Конечно, для Мамоновой было важно, что это альманах для всех женщин в России. Там специально был в конце помещен призыв присылать письма — это такая практика работы с аудиторией, которая, к слову, была характерна для советских официальных женских журналов. Но надо помнить про небольшое количество экземпляров и про то, что существенная часть из них была переправлена сразу за границу. Кроме того, слова-маркеры без пояснений бессознательно создали некоторый раздел среди тех, кто мог бы читать и воспринимать то, что там написано.
Альманах делали хорошо образованные женщины. Татьяна Горичева переписывалась с [философом] Мартином Хайдеггером, читала Симону де Бовуар. Она является одной из ключевых православных философинь сегодня. Она действительно потрясающая, образованная, эрудированная и умная женщина. То же самое можно сказать и про всех остальных авторок альманаха, которые имели очень высокий уровень образования. И это, по-моему, из их текстов, особенно из горичевских, совершенно очевидно. Это другой уровень рефлексии о повседневности, который очень сильно контрастирует с тем языком, на котором говорила официальная женская советская пресса. С таким простым и понятным языком для широкой аудитории. Здесь прямо требуются иногда интеллектуальные усилия, чтобы понять, что написано, но это не отменяет того, что в альманахе также было много текстов о тяжелом положении в роддомах, о тяжелой судьбе матери-одиночки. Вообще о роли женщин в семье и о репродуктивном труде. Текст Юлии Вознесенской «Письмо из Новосибирска» — очень важный текст, который делает альманах принципиально отличным от официальной женской прессы.
Но мне кажется интересным, что Наталья Малаховская в воспоминаниях говорит, что эти тексты в диссидентском кругу называли нытьем. И когда мы периздавали альманах «Женщина и Россия», мы оказались вовлечены в конфликт, который существует между авторками. Проблема как раз в том, что для некоторых из них разговор о простых женских вопросах действительно виделся нытьем. Малаховскую, например, тексты которой сильно отличаются от текстов Горичевой и Мамоновой, как раз в этом обвиняют — в посредственности и нытье, — что, на мой взгляд, совершенно не так. Потому что ее текст «Материнская семья» крайне любопытен. Это очень важная рефлексия о роли женщины в меняющихся гендерных отношениях, о роли мужчины, который, в принципе, не успевает подстраиваться под новые реалии.
— Часть авторов альманаха «Женщины и Россия» позже создали журнал и клуб «Мария», которые относятся к христианскому феминизму. Откуда берется эта связь борьбы за женские права и религии?
Анна Сидоревич: Журнал и клуб «Мария» были созданы в 1980 году, когда группы соосновательниц альманаха разделилась — Мамонова продолжила собирать материалы для дальнейшей их публикации на Западе уже после ее изгнания (позже в том же году все издательницы альманаха «Женщины и Россия» были высланы из страны. — Forbes Woman), а Горичева, Малаховская и Вознесенская создали клуб «Мария», к которому присоединились многие другие женщины. Я думаю, здесь большую роль сыграл и фактор среды, в которой участницы группы находились, и фактор личности — а именно, роль Татьяны Горичевой в создании теории христианского феминизма.
1970-е — это время в среде андеграунда, которое иногда называют «религиозным возрождением». Многие участники и участницы «второй культуры» обращались к религии, часто через посредничество других (запрещенных) духовных практик, таких как йога например. К 1980 году многие участницы группы пришли к религии, за исключением Татьяны Мамоновой, которая была атеисткой и настаивала на враждебности религии по отношению к правам женщин, на невозможности существования религиозного феминизма. Я думаю, мы можем сказать, что это было одним из факторов раскола редакции «Женщины и Россия».
Горичева описывает приход к религии клуба «Мария» как путь от Евы, которая воплощает самодовольство, к Марии, которая является воплощением послушания, и сила которой — в смирении. Участницы группы противопоставляют свой феминизм, основанный на христианской добродетели смирения, феминизму протеста и отрицания, каким в их понимании является западный феминизм, воплощенный Мамоновой, с одной стороны, а с другой — советскому левому проекту женской эмансипации, который привел к тому положению женщины, которое мы находим в позднем СССР. Смирение противопоставляется пути разрушения и жестокости, а решение женского вопроса видится невозможным без духовной составляющей.
— Почему женская повестка была исключена из диссидентской борьбы за права человека?
Анна Сидоревич: Об этом есть интересная магистерская работа на английском языке Светланы Захаровой. Если коротко, то причины были и внешние, и внутренние. Что касается внутренних причин, то это патриархальное и мизогинное отношение мужчин-диссидентов по отношению к женщинам (свидетельства этому Захарова находит, например, в мемуарах некоторых участников движения). Кроме того, «женский вопрос» все-таки представлялся одним из приоритетов Советского Союза во внутренней политике, а его решение было одним из важнейших элементов пропаганды, важной частью «мягкой силы» советского социалистического проекта на международной арене. То есть гендерное равенство было частью советской политики, и именно поэтому могло быть исключено из диссидентской повестки. Что касается внешних причин, то Захарова указывает на то, что диссиденты использовали понятие «права человека» в том значении, в каком оно использовалось в то время в США — оно не включало в себя права женщин, оно характеризовалось «гендерно-нейтральным» универсализмом.
Свидетельства создательниц альманаха «Женщина и Россия» о реакции на обращение к теме феминизма в среде андеграунда разнятся. Мамонова и Малаховская вспоминают, что они были встречены смехом, то есть их просто не восприняли всерьез. Малаховская пишет о том, что представители «второй культуры» провели анализ альманаха с тем, чтобы посчитать, сколько раз в нем употребляются термины «фаллократия» и «фаллос». Горичева тоже вспоминает, что сначала они были встречены хихиканьем: «Они же просто женщины, что они могут сделать?» Но, например, Вознесенская писала о том, что выход альманаха был подобен взрыву: хотя поначалу он мало кого заинтересовал, но последующие преследования КГБ, перевод и публикация альманаха на Западе привлекли к нему значительное внимание. Вознесенская указывает на то, что в среде неофициальной культуры он был встречен с симпатией и его много читали, а в среде диссидентской он был доброжелательно встречен мужчинами, притом что реакция женщин была неоднозначной и даже насмешливой. Юлия позже писала о том, что такая реакция может быть связана с тем, что темы, которые поднимались в альманахе, — церковь, деторождение, детские сады, семейная жизнь — казались неважными и менее глубокими.
— Можно ли сказать, что в официальной женской прессе того периода тема абортов и родов, а также других аспектов, связанных с женским здоровьем (в том числе контрацепции), была табуирована?
Анна Сидоревич: Ленинградские феминистки стали первыми, кто публично заявил о проблеме, которую сегодня иногда называют «карательной гинекологией». Действительно, аборт с момента его повторной легализации в 1955 году (в первый раз он был легализован в 1920-м, но снова криминализирован в 1936-м) стал фактически основным средством контрацепции в условиях фактического отсутствия массового секспросвета и доступной качественной контрацепции. Об аборте писали в советской прессе, но именно в ключе его опасности для здоровья женщины и, что самое главное, об опасности бесплодия, которое он может за собой повлечь. То есть в прессе мы находим своего рода антиабортную пропаганду, в то время как доступ к аборту никаким образом ограничен все же не был.
Табуированной оставалась тема условий, в которых совершался аборт, — то, что аборт был поставлен на поток и во время операции в палате находилось сразу много женщин, которые могли видеть происходящее напротив; факт того, что часто аборт проводился без действующего обезболивающего; что существовала проблема сохранения медицинской тайны об аборте. Последнее, вместе с необходимостью делать аборт чаще, чем это было возможно в государственных клиниках, а также желание получить обезболивание во время процедуры, были причинами, которые толкали женщин на совершение подпольных абортов, последствия которых могли быть трагичными. К этому следует добавить проблему психологического насилия во время родов и абортов, которая также являлась табуированной до эпохи гласности в конце 1980-х. Ленинградские феминистки нарушили это табу, высказались о проблемах, о которых и без того многие знали, но которых фактически не существовало в официальной прессе и в официальном дискурсе.
Ни о каком движении за права женщин не могло быть и речи, ведь равноправие уже было обозначено достигнутым
— Можно ли сказать, что на официальном уровне к феминизму относились как к движению, актуальному только для капиталистических стран и неактуальному в СССР, где, если верить партии, уже все равны?
Анна Сидоревич: Сам термин «феминизм» в СССР не был распространен, даже среди создательниц альманаха с ним была знакома изначально лишь Татьяна Мамонова. Именно она рассказала о нем другим. В СССР речь шла о «женском вопросе» (который был объявлен решенным к началу 1930-х), о равноправии мужчин и женщин. Так как этими вопросами занималось государство — и оно якобы успешно их разрешило, — то ни о каком движении за права женщин не могло быть и речи, ведь равноправие уже было обозначено достигнутым (хотя, безусловно, государство признавало, что еще было над чем работать). Именно поэтому деятельность феминисток из Ленинграда, которые обозначили нерешенность женского вопроса с использованием к тому же таких заимствованных из западного дискурса терминов, как «феминизм» и «фаллократия», была объявлена антисоветской, их преследовал КГБ, большая часть группы была выслана на Запад.
— Как были представлены интересы женщин во власти? Насколько Комитет советских женщин выражал интересы женщин на практике и помогал решать проблемы, связанные с нарушением их прав?
Александра Талавер: Комитет советских женщин был создан для международной пропаганды Советского Союза в мире. Он должен был представлять советских женщин на международных событиях. Комитет был способом участия СССР в разных организациях, например в Международной организации труда, в которую СССР как официальный участник не мог войти из-за того, что там требуется три партии: государство, работодатель и профсоюз, а в Советском Союзе не было работодателя как самостоятельной единицы. Комитет советских женщин использовался как международное агентство для дипломатических дел и политических миссий. При этом Комитет объединял женщин, которые занимали высокие посты в государственной или партийной структуре. Там были директора фабрик, председательницы ЦК Профсоюзов, представительницы министерств и локальных парткомов. Когда Советскому Союзу надо было отправить женскую делегацию, они собирали этих «лучших женщин». Конечно, за счет такого рода поездок у них были существенные привилегии: выезд за границу, доступ к зарубежным товарам, возможность встречаться с иностранками, которые приезжали в СССР. Я убеждена, что эта привилегированность и опыт их объединяли. Это можно видеть в моментах, когда эти женщины встречались в разного рода правительственных комиссиях не как представительницы Комитета, а как представительницы профсоюзов или других организаций. На стенограммах таких заседаний можно видеть, что они начинают друг друга поддерживать. То есть Комитет создавал пространство неформальных женских связей.
С конца 1950-х годов Комитет также становится куратором женсоветов. Это низовые женские организации, которые в СССР существовали на предприятиях, в профсоюзах, при партийных комитетах. Это была очень неструктурированная, но повсеместно присутствовавшая практика, и эти женсоветы занимались самыми разными вещами. Какие-то из них могли изучать, как неравенство в домашнем труде сказывается на карьерном росте, а другие могли заниматься просто организацией праздника 8 Марта и субботников. И все они собирались под эгидой Комитета советских женщин.
В Комитете сначала было несколько десятков человек, потом — до 300. Это очень маленькая организация, но у нее, с одной стороны, есть постоянный поток писем советских женщин, с другой — связь с женсоветами, а с третьей — опыт работы в разных институциях советского государства. Такая информированность плюс их связи, определенный образ жизни и доступ к ограниченным ресурсам превратили их в своеобразную группу интересов внутри советского правительства. В некоторых ситуациях можно увидеть, что они используют мнения западных коллег, которые узнали во время обмена делегациями, и, напирая на внешнюю оценку, предлагают изменения законодательства. При этом понятно, что динамика внутри тоже меняется. Мне кажется, была очень сильная поколенческая разница между «старой гвардией», которая начала строить карьеру в 1930-е и прошла войну, и следующим поколением условно Валентины Терешковой. Это два разных для меня женских субъекта — Нина Васильевна Попова, глава Комитета до Терешковой, и Терешкова (стала главой Комитета советских женщин в 1968 году. — Forbes Woman). Это просто очень разные люди, сформированные в очень разных условиях.
Женщина, привыкшая к домашнему труду, привыкает к тому, что ее работа бесконечная и неоплачиваемая
— Поднимал ли Комитет советских женщин вопрос двойной нагрузки и предлагал ли какие-то меры, чтобы эту нагрузку снизить?
Александра Талавер: Да, это был ключевой вопрос. Правда, говорить о Комитете советских женщин как субъекте высказываний тут сложно, потому что в таком виде он редко функционировал, а для западной аудитории, конечно, его члены представляли СССР почти всегда как страну решенного женского вопроса. Однако если мы посмотрим на выступления Поповой, можно увидеть, что она даже на международных событиях говорит о том, что женский вопрос в СССР не является решенным. Она говорит это еще до того, как новая программа партии официально заявляет, что есть некоторые проблемы.
И двойная нагрузка является самой, мне кажется, популярной и разрешенной темой в советском «официальном феминизме», если можно так его назвать. Потому что тема двойной нагрузки перетекает из традиционной социалистической критики устройства общества. Еще у Фридриха Энгельса и Августа Бебеля можно найти критику неравного распределения домашнего труда. У Бебеля есть моя любимая цитата о том, что женщина, привыкшая к домашнему труду, привыкает к тому, что ее работа бесконечная и неоплачиваемая. И эта черта женщины очень выгодна в капитализме. Ранний советский дискурс очень много пространства посвящает именно разрешению проблемы неоплачиваемого домашнего труда, на котором построено буржуазное неравенство женщин и мужчин.
Этот вопрос, на самом деле, никогда не уходил с повестки. Даже после расформирования женотделов в 1930 году вопрос женской домашней работы, ее большого объема, постоянно возникает в разного рода обсуждениях. Не всегда критики двойной нагрузки в СССР говорили о радикальной трансформации быта. Часто можно встретить мелкие и будто незначительные разговоры об изменениях в организации детских садов и яслей, об изменении бюджетирования этой сферы, об изменении питания в детских садах, их расположения — но в них тем не менее скрывается требование перераспределения ресурсов в пользу репродуктивного труда. Также в публичном поле обсуждалось, сколько женщины и мужчины тратят на готовку и уборку, и существовала пропаганда более включенного отцовства и более включенного мужского участия в домашнем труде. В «Работнице» появлялись публикации, критикующие тот факт, что на товарах для уборки изображены женщины или они рекламируются с помощью женщин. В статье задавался вопрос: почему женщина? Мужчина в такой же степени должен участвовать во всем этом, хватит через такую репрезентацию повторять убежденность в том, что это женская обязанность. Таким образом, радикальный раннесоветский посыл про обобществление быта и упразднение бесплатного репродуктивного труда находит свое продолжение после Второй мировой войны. Другое дело, что теперь это уже попытки скорее косметического изменения.
Анна Сидоревич: Проблема двойной нагрузки очень активно обсуждалась в официальном дискурсе и в публичном поле в 1970-е и в 1980-е. В 1969 году в журнале «Новый мир» была опубликована повесть «Неделя как неделя» Натальи Баранской. Множество дискуссий, писем читателей на эту тему мы можем найти в газетах и журналах того периода. Этот вопрос фактически был открыт самими властями. Так, Брежнев в 1977 году обозначил проблему двойной ноши в своей речи: «Мы — мужчины — в большом долгу перед женщинами! Мы далеко не все сделали, чтобы облегчить двойную ношу, которую они несут и дома, и на работе». Решением этой проблемы, к которому стремилось государство в 1970-х, было увеличение числа яслей и детских садов, улучшение жилищных условий, улучшение сети службы быта, но все же — и этому есть подтверждения — государство с этой задачей полностью не справлялось.
Роль матери в позднем СССР выходит на первое место и становится для государства важнее, чем роль работницы
— Как менялся в этой связи общественный дискурс о роли женщины и материнстве?
Анна Сидоревич: У меня сложилось впечатление, что стратегия к 1980-м окончательно изменилась, и произошло это в контексте так называемого демографического кризиса 1970-х (специалисты указывали на падение рождаемости в европейский республиках СССР и необходимость роста рождаемости в этих регионах с тем, чтобы избежать дефицита рабочей силы в будущем), когда приоритетом государства стало не столько создание условий для совмещения женщинами ролей матери и работницы, сколько создание для женщины условий для реализации ее роли матери. Мы можем говорить о том, что роль матери в позднем СССР выходит на первое место и становится для государства важнее, чем роль работницы, а изначальный проект женской эмансипации в СССР даже объявляется причиной существования женщин, которые «потеряли свою женственность» (что привело, как следствие, к тому, что мужчины потеряли свою мужественность). Это, в свою очередь, привело к высокому уровню разводов и падению рождаемости в европейских республиках СССР.
Государство в эти годы занимается активной антиабортной пропагандой, пропагандой многодетной семьи и поддержкой материнства. Вводятся новые и увеличиваются некоторые уже существующие пособия, увеличивается продолжительность декретного отпуска.
Александра Талавер: Комитет советских женщин часто взаимодействует с западными женскими организациями, которые, особенно 1950–60-е, очень любят упрекать советских женщин в том, что они неженственны. Эта идея интенсифицируется с ростом международных контактов. Комитет все время бьется с задачей объяснить западным женщинам, что это не так. В одном из их отчетов я нашла просто вопль одной из активисток: «Мы их отвели на курсы кройки и шитья, и им все еще недостаточно этого, чтобы убедиться, что наши женщины — это женщины». Им приходится постоянно отвечать на американскую пропаганду, которая представляет советское общество как пугающее своей андрогинностью.
Это важно в связи с обсуждениями, касавшимися детской психологии и декретных отпусков. В некоторых соцстранах, например в Венгрии, психологи в 1960-е начинают активно продвигать идею того, что для детей в первые годы жизни крайне важна физическая связь с матерью, и поэтому вместо развития сети яслей надо продлевать декретный отпуск до трех лет. На пленуме Комитета советских женщин также происходит обсуждение этого вопроса. Представительницы «старой гвардии» говорят, что это мелкобуржуазный пережиток и отрицают, что для детей каким-то образом важно присутствие матери и она должна нести за них особенную ответственность. Это язык скорее 1920-х, времен очень радикального пересмотра семейных отношений, когда считалось, что нет никакой причины для женщины быть прикованной к собственному ребенку. Она родила, вышла с больничного, отдала ребенка в ясли на предприятии, работает, имеет фиксированные перерывы для кормления грудью — и все. Но существует и параллельный дискурс, скорее психологов, который настаивает на том, что для ребенка важно, чтобы мать была рядом с ним в первые три года жизни.
Официальный советский язык неоднороден и неоднозначен. Поэтому мы должны смотреть на то, какие в итоге законы принимаются. А принимаются они из экономического расчета: что выгоднее — открыть еще одни ясли или жить с нехваткой этих яслей, полагаясь на бабушек, или сделать более длинный декретный отпуск? Очевидно, что долгое время для Советского Союза решением остаются ясли. Даже если идут разговоры о значении материнства для детей, инфраструктурно СССР все еще построен на идее радикального разрушения семьи — из-за упора на ясли и обобществленную инфраструктуру ухода за детьми.
— Можно сказать, что длинный отпуск по уходу за ребенком, который в итоге все же был утвержден, — это попытка снизить женскую двойную нагрузку? Или такой задачи при принятии решения не стояло?
Анна Сидоревич: Мы можем предположить, что это была одна из целей. Другой и основной целью все же было стремление побудить женщин рожать больше детей, улучшить демографические показатели в европейской части СССР. Но важно то, что запрос на увеличение отпуска по уходу за ребенком исходил и от самих женщин в контексте недостатка мест в яслях и детских садах и проблемных условий в этих учреждениях. Если мы посмотрим, например, на темы писем, которые женщины отправляли в Комитет советских женщин в 1975 году в связи с Международным годом женщины (проводился под эгидой ООН во всем мире. — Forbes Woman), то увидим, что в ряде писем они вносят предложение об увеличении декретного отпуска с сохранением материального содержания до одного года (на тот момент женщины имели право на 112 дней оплачиваемого отпуска), что и произошло в 1981-м, когда был утвержден частично оплачиваемый отпуск до одного года и неоплачиваемый отпуск в течение последующих шести месяцев. В 1986 году частично оплачиваемый отпуск по рождению ребенка был увеличен до полутора лет. Безусловно, это решение было важным в контексте двойной нагрузки советских женщин, но, конечно, здесь встает вопрос о том, что такая политика способствует усилению гендерного неравенства в профессиональной сфере.
Александра Талавер: Интернаты, на мой взгляд, весьма интересный способ решения вопроса двойной нагрузки, — если их дестигматизировать и вывести на должный уровень обеспечения продуктами и кадрами, чего не происходило в Советском Союзе. Эта сфера постоянно недофинансировалась, как и детские сады. Я читаю документы 1970-х годов, в которых обсуждается необходимость пересмотреть нормы питания в детсадах, существовавшие в них с 1940-х, — то есть с военных лет. Эти нормы были построены на страшном дефиците, они существовали 30 лет, и эти 30 лет детей систематически недокармливали в детских садах из-за дефицита средств.
Нормально функционирующие ясли, детские сады или интернаты требуют невероятных вливаний со стороны государства. Это очень дорогое предприятие, и во многом с этим может быть связано то, что ранний советский радикальный посыл был несколько приостановлен в сталинские годы в связи с индустриализацией. Было просто невозможно найти средства на его реализацию. С идеологической точки зрения ответственность за воспитание детей должна была быть коллективной и финансироваться государством, но в Советском Союзе систематически не хватало финансирования для этого. По идее, женщина могла сначала сдать ребенка в ясли, потом в детский сад, потом в школу, а если она работает в ночную смену, то она могла сдавать ребенка в интернат, откуда забирать на выходных. Этот подход мне кажется более продуктивным, чем просто декретный отпуск или отпуск с соответствующей оплатой труда. Но это дорого.
— Какова была задача участия Советского Союза в Декаде ООН по правам женщин (1975–1984)? Основной целью было показать, что в СССР в этой области все хорошо?
Анна Сидоревич: Декада женщин являлась для СССР и всего социалистического блока платформой для продвижения своего опыта. Нужно обязательно учитывать, что период разрядки закончился в конце 1970-х, и декада все же проходила в контексте продолжающейся холодной войны. Таким образом, она стала еще одной площадкой, где развивался конфликт между враждующими блоками. Делегатки на конференциях представляли в конечном счете линию, определенную политиками-мужчинами в своих странах. Об этом, в частности, пишет в своих некоторых статьях Кристен Годси. В то время как американки и проамериканский блок стремились ограничить круг вопросов непосредственно «женскими» темами — вопросом о гендерном равенстве между мужчинами и женщинами, — восточный блок стремился к обсуждению более широкого круга вопросов, который включал в себя антиимпериалистическую, антиколониальную, антикапиталистическую повестку. Позиция делегаток социалистического блока также заключалась в том, что женщины должны участвовать в международной политике, так как именно женщины с их материнской «природой» в первую очередь смогут добиться прекращения войны и угнетения.
Александра Талавер: Это вообще очень сложный момент. Представительницы СССР и других соцстран работали над документом Декларации по ликвидации всех форм дискриминации против женщин. Этот документ был принят в 1979 году и является важным для женского движения по всему миру. Поэтому сказать, что Советский Союз просто имел задачей показать свое моральное превосходство перед другим миром, будет не совсем корректно. Многие женщины в Комитете всерьез считали, что они борются за права женщин в международном масштабе. Их видение было очень созвучным официальному советскому проекту, но важно учитывать, что эти женщины в значительной степени это официальное советское видение и создавали.
В декаду было три конгресса: в Мехико, в Копенгагене и в Найроби. Первые два были крайне конфликтным, и во многом этот конфликт продвигали и поддерживали представительницы социалистических стран вместе с деколонизированными странами Третьего мира. Представительницы Первого мира, которые приехали в Мехико и надеялись встретить глобальное сестринство, разочарованно обнаружили, что с женщинами США себя никто особенно не идентифицирует. СССР, представляя в официальной женской прессе события в Мехико, очень гордился этим конфликтом. Например, статья «Работницы» буквально называется «Победа сил прогресса и мира». В ней описано, как советская делегация вместе с другими представителями соцстран и стран Третьего мира отстаивали свое видение эмансипации: что она невозможна без борьбы с империализмом, колониализмом, расизмом и капитализмом. Они настаивали, что женская эмансипация возможна только при радикальном пересмотре текущего экономического порядка, и продвигали Советский Союз как образцовую модель. И конечно, это был момент пропаганды успеха советского опыта и — шире — социалистического опыта на мировой арене. Но повторюсь, это было не только оно.
— Проводились в рамках декады мероприятия внутри самого СССР?
Александра Талавер: Да, в СССР тоже происходят мероприятия, связанные сначала с Международным годом женщин (1975 год), а потом с международной декадой ООН для женщин, которая шла следом. Это были мероприятия пропаганды — фотовыставки об успехах советских женщин, выпуски журнала «Работница» об успехах советских женщин. Мне кажется интересным, что такого рода репрезентация тоже сказывается на некоторой субъектности женщин. Тех женщин, которые растут в мире, где им постоянно твердят, что женщины у нас всего добиваются, женщины у нас все могут. Не нужно думать, что женщины у нас второй пол и что женщины как-то неполноценны. Женщины добились успеха в политике, женщины добились успеха на производстве, женщины добились успеха в науке. Понятно, что это пропаганда, понятно, что большая часть женщин живет бедно, страдает от двойной нагрузки, переживает домашнее насилие и повседневный дискомфорт. Но мы же сегодня в феминистской борьбе тоже говорим о значении репрезентации и женских образов в массовой культуре.
С одной стороны, в Советском Союзе в Международный год женщин происходит работа на уровне репрезентаций, пропаганда достижений советских женщин, но, с другой стороны, можно увидеть и инфраструктурные вещи вроде осмотра условий труда и быта женщин. Трудовые инспекции на рабочие места женщин могут приводить к серьезным изменениям в охране труда. Потому что с точки зрения политик, которые были прописаны на бумаге, СССР был весьма прогрессивен, — проблема зачастую была на уровне имплементации. Год женщин стал тем пространством, который интенсифицировал разговоры о том, как не соблюдаются женские права в СССР.
Главная проблема советской политики в том, что многие законы просто не применялись на практике
— То есть можно сказать, что участие СССР в этих мероприятиях все же имело — пусть и косвенное — влияние на жизнь женщин внутри страны?
Александра Талавер: Да, конечно. Эта декада оказалась весьма удобным средством для женщин внутри СССР для лоббирования своих вопросов, к тому же 1975 год — это год накануне очередной пятилетки. Представительницы Комитета советских женщин, участвуя в разного рода государственных обсуждениях, лоббировали и изменения законодательства, и перераспределение средств. Все это происходило под эгидой Международного года женщин.
Важно, что 1985 год — это уже по сути другой Советский Союз. Декада начинается в одном политическом сеттинге, а заканчивается в другом. В эту же декаду принимается очень много законов о женском труде: введение гибких часов работы, возможности работы на дому. Вносятся изменения в список запрещенных профессий для женщин, который виделся как способ освобождения женщин от тяжелого физического труда на производстве: по плану он должен был приводить к тому, что женщин переобучают и делают, например, инженерами цеха, что влечет за собой облегчение условий труда и повышение зарплаты. Заодно можно было показать западной аудитории, что женщины в СССР больше не работают на тяжелых работах, потому что это тоже был постоянный упрек в адрес Советского Союза. В итоге, конечно, это привело к дополнительной дискриминации женщин, но изначально список запрещенных профессий был принят внутри логики защиты женского труда.
Понятно, что законодательство почти всегда несовершенно, но главная проблема советской политики в том, что многие законы просто не применялись на практике. Это систематическое нарушение закона на повседневном уровне.
Анна Сидоревич: Эта декада, и особенно Международный год женщины ООН, стали поводом для широкого обсуждения положения женщин в СССР и проблем, с которыми женщины сталкивались. Это способствовало тому, что сами женщины стали проявлять большую активность в решении этих проблем, — посредством журналов «Работница» и «Крестьянка», например, но также и посредством Комитета советских женщин. Так, по отчету КСЖ, за 11 месяцев Международного года женщины ООН они получили 81 000 писем (для сравнения, за 1974 год они получили 49 000 писем), Комитет посетило больше 8000 человек (в 1974 году — 5889). Кроме того, была создана специальная Комиссия по проведению Международного года женщины в СССР, получавшая предложения законопроектов по положению женщин, которые затем ее члены передавали в различные министерства. И большинство предложений напрямую касались проблемы «двойной нагрузки». То есть мы можем предположить, что именно это международное событие способствовало «открытию» женского вопроса в СССР и последующему усилению поддержки материнства — запрос женщин был услышан.
— До того как партия сама начала говорить о том, что все-таки женский вопрос не до конца решен, достаточно долго велась пропаганда на тему того, что равенство полов в стране уже достигнуто. Люди действительно верили в это, или такие заявления воспринимались скорее как громкие лозунги?
Александра Талавер: У нас могут быть только догадки, потому что никаких общественных опросов по этому поводу я не встречала. Я могу точно сказать, что, например, Нина Васильевна Попова, председательница Комитета советских женщин, в 1954 году на собрании профсоюзов, еще задолго до реального обсуждения открытости женского вопроса, который, по сути, был включен в новую программу партии в 1963 году, говорила, что роль профсоюзов в том, чтобы помогать женщинам в улучшении их жилищных условий и облегчении ситуации в домашнем хозяйстве. Потому что неравенство там ведет к неравенству в рабочей сфере. Она озвучивает эту критику в мягкой форме и в 1956 году на международном семинаре ЮНЕСКО «Равенство женщин в СССР», где говорила, что проблема улучшения женского экономического статуса и условий в стране еще не решена. Это может быть не суперпрямолинейно, но весьма радикально для официальной советской представительницы на международном семинаре. Мне кажется важным, что в СССР даже на официальном уровне в женском вопросе все время сосуществовали конкурирующие дискурсы.
Про обычных женщин можно сказать, что было очень много писем с жалобами на существующие условия жизни и труда. Это то, что позволяет говорить, что конечно, никто и не предполагал, что все в СССР для женщин хорошо.
— Квоты, которые существовали в разных органах власти, работали как реальный социальный лифт для продвижения женщин?
Александра Талавер: Были, мне кажется, гласные и негласные квоты. Например, Попова говорила на одном из собраний, что нужно больше женщин в профсоюзах. Я не знаю, где прописано какое-то нормирование представительства женщин на руководящих постах в профсоюзах, но негласно это правило, возможно, существовало. То же самое касается истории Марии Дмитриевны Ковригиной, министра здравоохранения, которая против собственной воли была вытащена на этот пост.
Гласно существовали квоты в Верховном совете, исследованием этого вопроса занимается Валерия Уманец — и мы ждем результатов ее исследования.
Но я вижу по обсуждениям некоторых законопроектов, например Семейного кодекса, что присутствие женщин все же сказывается на обсуждении. Они выступают и говорят: «Вы сейчас рассуждаете как мужчины», «Вы не понимаете, как женщины переживают этот самый Семейный кодекс», «Вы не понимаете вопросов алиментов или записи имени отца в свидетельстве о рождении ребенка, рожденного вне брака».
Другое дело, какую роль эти квоты или представительство женщин играют при обсуждении гендерно-нейтральных политических вопросов. Включены ли женщины в эти комиссии, которые разбираются не с женскими вопросами? Не уверена.
,