Умереть в Париже

Если вы побывали в Париже, знакомые обязательно спросят, что им там посмотреть и куда пойти. Я всегда отвечаю: «Пер-Лашез!» — и всякий раз они хмурят брови, после того как уточняю, что это не новый модный ресторан блестящего шеф-повара, ушедшего из Crillon, а кладбище. «Кладбище? Но мы едем в Париж вовсе не для того, чтобы смотреть на кладбище». «Ну, очень жаль, — говорю я, — потому что тогда вы не увидите Оскара Уайльда, Элоизу и Абеляра, Джима Моррисона, Эдит Пиаф, Шопена, Бальзака, Колетт, Гертруду Стайн и Алису Б. Токлас, Ричарда Райта, Модильяни, Сару Бернар, Айседору Дункан, Мольера и Пруста». Пер-Лашез — это журнал People с берегов Стикса. Именно там я предпочитаю знакомиться со знаменитостями: эти не разобьют тебе объектив и не будут смотреть на тебя сверху вниз. Лежа в двух метрах под землей, они поневоле взирают на тебя снизу вверх.

Я был на Пер-Лашез раз шесть. Несколько часов в этом пространном зеленом некрополе — и я возвращаюсь к гулу бульвара Менильмонтан умиротворенным и свежим. Если мои дела потерпят крах, я усядусь на складном стульчике у его ворот и буду продавать «Схемы расположения звездных могил» — пять евро, две за восемь.

Я впервые услышал о Пер-Лашез четверть века назад от своего друга Алистера Хорна. Теперь он уже стал сэром Алистером Хорном в знак признания его заслуг перед исторической наукой. Он был возведен в рыцарское достоинство в один день с Миком Джаггером, который опоздал на 20 минут и явился в Букингемский дворец в кроссовках. Камергер посмотрел на него с высоты олимпийского лыжного трамплина и произнес: «О, сэр Майкл, как приятно, что вы пришли». Во всяком случае, моя любимая из 19 книг Алистера — это «Семь эпох Парижа» (Seven Ages of Paris). Она во всех отношениях блестяща и завершается прогулкой по кладбищу Пер-Лашез, на котором «больше истории Франции, чем на любых других 44 гектарах ее земли».

Сам Пер-Лашез, то есть отец Франсуа д’Экс де ла Шез, был духовником Людовика XIV. Священник, слушающий исповедь «короля-солнца», судя по размерам и местоположению кладбища, — неплохая должность во Франции XVII века. «Э, да вы опять были не совсем честны с королевой? Что же, Ваше Величество, никто не безгрешен...» После Революции земля была продана городу: город, в котором за два года прямо перед Отель-де-Крийон было отрублено 1343 головы, испытывал недостаток мест для погребения.

В 1817 году городские власти предприняли громкую пиар-акцию: объединили останки осужденных любовников XII века Элоизы и Абеляра и выставили их под огромным мраморным готическим куполом. В осужденных любовниках XII века есть что-то, что заставляет людей желать быть похороненными рядом с ними. И вскоре Пер-Лашез стало считаться шикарным местом для погребения. Останки под богато украшенным куполом вряд ли действительно принадлежат осужденным любовникам XII века, но сейчас тут уже столько знаменитых покойников, что это не так важно.

Марк Твен побывал здесь в 1860-е и сообщил, что вокруг могилы Элоизы и Абеляра вечно толпятся «сопящие и сморкающиеся» люди. Теперь сопение сосредоточено чуть выше на склоне холма — у могилы Джима Моррисона. Когда я оказался у могилы Джима впервые, десяток юных сопящих канализировали свое горе с помощью ароматных самокруток, обильного пирсинга и граффити. Эти знаки преклонения стали столь невыносимы, что администрация повесила цепь и табличку, гласящую, что порча могилы осуждается столь же решительно, как согласие с внешней политикой США. Но лиминальное (от латинского limen, «граница») стремление оставить память о себе на надгробии неодолимо. Гробницы — это вестибюли преисподней. В мой прошлый визит я обнаружил, что надгробие Оскара Уайльда покрыто десятками следов от губной помады. Было бы превосходно — хотя такое невозможно предположить, — если что-то подобное произойдет с гробницей Оливера Бата.

Одна из радостей прогулки по Пер-Лашез — натыкаться на совершенно неожиданное. Никогда не знаешь, перед кем преклонишь колени. В поисках могилы Надара, фотографа XIX века, который впервые в истории занялся аэрофотосъемкой и фотографировал Париж, паря над городом на наполненных горячим воздухом шарах, я наткнулся на надпись:

Пьер де Шабулон

Секретарь Императора

«Он был

Полон огня

И достоинства»

— Наполеон на Св. Елене

А еще в паре метров мы с моей спутницей Пичес обнаружили могилу Дюпюитрена, великого хирурга, который впервые осуществил удачную операцию катаракты. Он соседствует с Бомарше, автором «Женитьбы Фигаро» и спонсором Американской революции. Несколько шагов в сторону — и мы у простого черного гранита надгробия Эдит Пиаф, на котором, как всегда, высится гора цветов. Она умерла в 1963 году. Если на могилу продолжают нести цветы спустя 40 лет, это и есть бессмертие.

Когда вы приближаетесь к восточной стене Пер-Лашез, то слышите тишину, которая тише любой другой тишины. Этот участок напоминает о величайшем горе. Именно здесь в мае 1871 года у испещренной пулями стены были построены и расстреляны 147 участников Парижской коммуны. С тех пор эта стена стала местом сбора французских левых.

Здесь же находятся самые горестные памятники Пер-Лашез — жертвам Освенцима, Бухенвальда, Дахау и других концентрационных лагерей. В основании скульптур лежит привезенная из этих мест земля. Я там был в ноябре. Мы шли вдоль аллеи со скульптурами истощенных, замученных пытками людей. Лучи предзакатного солнца, пробивавшиеся через листву акаций, не могли нас согреть. Здесь холод пробирает до костей. Мы молчали. Я поднял глаза. Щеки Пичес были разлинованы ручейками слез. Но когда мы добрели до Гертруды Стайн и Алисы Б. Токлас, наше настроение заметно улучшилось. Затем мы свернули на авеню Карет, и там нас ждал перезахороненный в 1909 году Оскар Фингал О’Флаэрти Уилс Уайльд, который до этого девять лет пролежал в бедняцкой могиле. В тот день мы с ним уже встречались, поскольку поселились в номере, где 30 ноября 1900 года писатель умер мучительной смертью изгоя. Следов помады на надгробии уже не было, но лежало много цветов; к одному букету была прикреплена написанная по-итальянски записка. Я прочитал пару строк. Это оказалось признание в любви. Я почувствовал себя неловко и дальше читать не стал. Огромное надгробие поражает. Эта скульптура, напоминающая египетского сфинкса, сделана в стиле ар-деко Джейкобом Эпстейном и анонимно оплачена госпожой Кэрю. Насколько мне известно, обнаженные гениталии сфинкса возмутили однажды двух пожилых дам и они отбили их с помощью молотка. Даже после смерти бедный Оскар подвергался нападкам. Отбитые органы восстановили в 1992 году.

На спине сфинкса начертано пространное описание свершений Уайльда, странным образом сфокусированное на его блистательной академической карьере. Ниже расположены две надписи, одна из его «Баллады Редингской тюрьмы»:

В разбитой урне Сожалений

Потоки слез чужих.

О нем отверженцы рыдали,

Но плакать — доля их.*

Вторая из книги Иова:

VERBIS MEIS ADDERE NIHIL

AUDEBANT ET SUPER ILLOS

STILLEBAT ELOQUIUM MEUM.

JOB CAPUT XXIX.22

Моей школьной латыни не хватило, чтобы справиться с этой задачей, а в номере Оскара Уайльда в отеле L’Hotel на улице Изящных Искусств не было Гедеоновой Библии, так что лишь дома я смог найти это место: «После слов моих уже не рассуждали; речь моя капала на них».

Уайльд, великий грешный классик, мог бы это и сам перевести. Когда он сдавал устный экзамен по греческому в Оксфорде, ему дали на перевод отрывок из Страстей Господних. Он начал переводить столь бегло, что преподаватели сказали, что они удовлетворены и он может остановиться. «Но мне же интересно, чем все кончится», — возразил он.

Его собственный конец в Париже был столь же жалок, как блестяща была его жизнь пятью годами ранее в Лондоне, когда в театре Сент-Джеймс (St. James) шли две его хитовые пьесы, а сам он был орхидеей поздневикторианского общества. Мало кто пал так низко и так быстро. Богатство, почет и первый стол в Cafe Royal сменились бесчестьем, судом, тюрьмой, изгнанием, нищетой и смертью в убогой ночлежке. Он известен остротами, произнесенными на смертном одре: «Я бьюсь с этими обоями насмерть: одному из нас придется уйти»; «Я умираю так же, как жил — не по средствам». Это было ужасно — медленно умирать из-за неверно диагностированной ушной инфекции, вызванной третичным сифилисом. Мы с Пичес почтили его память, помолились и ушли.

Мы прошли по булыжным аллеям мимо Бальзака, Нерваля, Жерико и Колетт. Мы искали доктора Гаше, который был близок к еще одному художнику трагической судьбы, Ван Гогу, но так и не нашли.

Смеркалось; всю обратную дорогу в отель мы прошли пешком, по пути остановившись в людном Марэ, чтобы подкрепиться. Когда мы перешли через мост Пон Нёф, построенный в 1607 году, нам открылся вид на весь город: на одном конце Эйфелева башня, сверкающая двадцатью тысячами компьютеризированных мигающих лампочек, на другом — мягкая, древняя панорама Нотр-Дама.

В конце концов мы очутились в ресторане на улице Великих Августинцев (Grands-Augustins), где в дурацких шляпах с перьями, данных нам официантом, пили шампанское и ели улиток и лягушачьи лапки, слушая If I Had a Hammer Пита Сигера по-французски и под аккордеон. От священного к мирскому за один день.

Вряд ли бывший жилец смог бы сегодня узнать гостиницу L’Hotel, бывшую L’Hotel d’Alsace на узенькой улочке Изящных Искусств. Теперь эта гостиница стала роскошной и знаменитой. Небольшой бар украшен черно-белыми фотографиями ее известных постояльцев: Джонни Деппа, Киану Ривза, Шона Пенна, Роберта де Ниро, Денниса Хоппера и Жанны Моро.

Номер Оскара Уайльда (№16) расположен на втором этаже, туда ведет узкая винтовая лестница, по которой взбирался и тот, в чью честь он назван. Его биограф Ричард Элман теперь рассказывает, как однажды Уайльд, будучи не в состоянии расплатиться за выпивку в уличном кафе на бульваре Сен-Жермен, остался за столиком даже после того, как официантка, которая не могла его вытурить, свернула навес и оставила его мокнуть под дождем.

Судя по фотографии смертного одра, сделанной Морисом Жильбером, обои, которые так раздражали Уайльда, переклеили. Все изменилось. Теперь в номере задают тон фантастические, зеленые с золотом, переливчатые стены. Создается впечатление, будто такую перемену мог осуществить его старый друг и собеседник Джеймс Макнил Уистлер. Кровать красного дерева, кажется, спроектирована Обри Бердслеем, изголовье ее украшают резные лебеди. Вполне подходящая по стилю хрустальная люстра висит в алькове, откуда есть дверь на балкончик, выходящий на то, что когда-то было внутренним двором. Стены увешаны письмами, которые он писал в этой самой комнате своему последнему издателю Леонарду Смайзерсу; кроме того, здесь висит итоговый счет от доброго хозяина гостиницы Дюпуарье вместе с карикатурами Спая (псевдоним карикатуриста Лесли Уорда) и Тулуз-Лотрека и газетной вырезкой от 19 мая 1897 года.

СНОВА НА СВОБОДЕ

ОСКАР УАЙЛЬД ПРОДОЛЖИТ

СВОЮ КАРЬЕРУ ДРАМАТУРГА

Этого так и не произошло. У меня было первое издание «Как важно быть серьезным», напечатанное Смайзерсом в 1899 году. Имя Оскара Уайльда было тогда еще настолько радиоактивным, что над заглавием нет автора, написано только «От автора «Веера леди Уиндермир». В пьесе Джек сообщает его преподобию Чезюблу, что его воображаемый брат погиб.

«Он, кажется, завещал, чтобы его похоронили в Париже».

«В Париже! — восклицает его преподобие. — Да! Значит, он до самого конца не проявил достаточной серьезности».**

*Перевод В. Брюсова

**Перевод И. Кашкина