Повадка дороже одежды, или тайна black tie.
В моей советской юности мне попался у букиниста учебник хороших манер под названием «Искусство обращаться в свете». Что надеть, когда прийти, как подарить и кому сказать. Советы казались уморительно смешными и старомодными, учебник светского обращения подходил к советской жизни не больше, чем поваренная книга Елены Молоховец к пустым полкам «Гастрономов». И тем не менее, хотя книжка у меня не сохранилась, с годами я все чаще ее вспоминал. И прежде всего ее рефрен «ведите себя уместно», который я сейчас напечатал бы золотыми буквами на ее красном коленкоре.
Казалось бы, искусство обращаться в свете — сплошной спектакль и надувательство, буржуазная видимость, человек человеку волк. Но в книжке старинной орфографии речь шла совсем о противоположном, о весьма современном. Там учили, что не надо делать вид, не надо надувать щеки. Не надо ни стесняться, ни хвастаться, особенно если вы богаты, или известны, или и то и другое одновременно.
Там было ясно сказано: нет на свете человека, которого любят и уважают просто за богатство. Если любят, то, скорее, за то удовольствие, которое это богатство доставляет другим. Причем речь тут вовсе не о подарках и чаевых. Богатого человека окружает ореол возможностей. Он исключение из правила, экспонат паноптикума, бородатая женщина, человек-слон. Он волшебник, так, во всяком случае, воспринимали некогда миллиардеров, которым достаточно пальцем пошевелить, чтобы мир перевернулся. Он образец того, как меняет человека первый миллион. Эпоха была в этом смысле комедийная, купеческая, миллионы, как и в наше время, превращали людей в персонажей Островского, но «обращение в свете» наперекор всему взывало к разуму.
Пособие стремилось уподобить нас известному литературному герою, который, спускаясь в подвал поглядеть на свое золото, высказывался, как помните, в том плане, что все ему послушно, он же — ничему; он выше всех желаний, он спокоен, он знает мощь свою: с него довольно сего сознанья.
Феномен Плюшкина отвратителен русскому эго, склонному скорее к излишеству, чем к постному самоограничению. Но дело здесь не в отношении к деньгам, а в отношении к себе. Ясно было, конечно, что не о псевдодобродетели шла речь, а о том, что человек этикета скромен, потому что предельно себя уважает, вежлив от эгоизма, уступчив и легок от дьявольской гордости. Мысль о том, что это героическое обуздывание бесов и усмирение естества, попросту смешна; ведь ничто так не питает гордыню, как понимание своих безграничных, но тщательно скрытых возможностей.
Смешно сказать, но еще в начале прошлого века мне растолковали главную тайну black tie. Смокинг (тогда говорили и о фраке, но об этом сейчас можно забыть) — это не демонстрация роскоши, это униформа и достаточно простая. Именно поэтому он остается излюбленным светским нарядом, выражая идею «необходимого и достаточного». Black tie подчеркивает, что, дескать, все мы здесь равны и стоит ли между своими... Но под этим равенством одежды возможно неравенство манеры и осанки. Вспомните, как в рассказе Честертона преступник совершил кражу в аристократическом клубе, воспользовавшись тем простым обстоятельством, что джентльмена по одежде нельзя отличить от официанта. Джентльмены принимали его за лакея, лакеи — за джентльмена. Для этого достаточно было всего лишь менять походку, а не внешность. Это означает, в частности, что одежда стоит меньше, чем повадка.
С тех пор я стал замечать, что любой этикет базируется именно на достаточности, заведомо исключая крайности и преувеличения. Нет необходимости говорить хозяину дома, что милость, вам оказанная, безгранична, что голова его упирается в облака, а взгляд разгоняет тьму. Вы не при дворе восточного монарха, где за прямое обращение могли церемонно отрубить голову, и не на утреннем приеме у китайского императора, смотреть на которого полагалось через слой шелка. Для своих времен и своих стран это и было искусство обращаться в свете, для нашего времени и для нашей страны все правила хорошего тона условны, кроме одного безусловного, правильного с начала прошлого века: вести себя уместно.