Когда сравниваешь русскую и англоязычную аналитику по венчурному бизнесу, довольно быстро наталкиваешься на непереводимую разницу — но не слов, а взглядов, точек отсчета.
В России большинство историй про венчур — это рассказы о лохматых бородатых очкариках, ученых-изобретателях.
Сидя в ведомственном конструкторском бюро или академическом НИИ, они придумали что-то этакое. Часто за деньги работодателя, на его реактивах и оборудовании. Правда, к основной работе придумка не относится, прав у работодателя нет. Затем творческие люди свою «контору» покидают и делают из придуманного бизнес. А пока полноценно не встанут на ноги, подкармливаются у «материнского» источника, обеспечивающего их не слишком крупным, но гарантированным портфелем заказов или зарплатой.
В США, на родине венчурного капитализма, истории про венчур — это рассказы не об изобретателях, а о венчурных инвесторах-капиталистах. Они совсем не лохматые очкарики, а люди, способные понимать их язык, трезво оценивать перспективы их изобретений и рискующие своими или чужими деньгами в надежде, что на научно-технологических новациях можно будет выстроить прибыльный бизнес. И что именно у этих очкариков, а не тех, что в соседней лаборатории, это получится.
В мире много идей — они перестали быть дефицитом. На научно-технический прогресс никогда не работало так много людей, как сейчас. Каждую секунду в какой-нибудь лаборатории придумывается новация, теоретически способная улучшить жизнь или бизнес значимого количества потенциальных клиентов. Но потребителей со всего мира отделяет от этой лаборатории гигантская дистанция, и физическая, и ментальная.
Преодолеть ее — почти невозможная задача. Среди родителей маленьких детей немало хороших сказочников — укладывая своих детей спать, они сочиняют им чудесные сказки, которые с удовольствием послушали бы и другие дети. Но лишь один из миллиона домашних сказочников становится Г. Х. Андерсеном, да и ему сочиненные истории не принесли при жизни большого успеха.
В острейшем дефиците не хорошие сказки для детей, а провайдеры, способные отобрать из сотен тысяч сказочников лучшего и инвестировать в инфраструктуру, которая доставит эти сказки до конечных потребителей.
Вот почему героями венчурного капитализма в США стали не изобретатели, а инвесторы, венчурные капиталисты. Успех далеко не гарантирован — на этой дороге полегло много славных воинов. Можно знать все буквы и не отгадать слово (время входа и выхода в проект). Можно угадать спрос на разработку и правильно вычислить успешную команду исследователей, но натолкнуться на дурной характер основателя проекта, который не согласится поделиться контролем или убьет проект плохим менеджментом или просто личной несобранностью.
Многие компании, поверившие в последнюю венчурную сказку — биотехнологии (предпоследней были IT), за последние семь лет обанкротились или превратились в зомби, пишет в Forbes партнер фонда Atlas Venture Брюс Бус: они сделали свою ставку не вовремя. Теперь в мире ситуация обратная — фарминдустрия и финансовые рынки предъявляют растущий спрос на ценные бумаги биотехнологических компаний, а их предложение ограниченно. Но этот разрыв не делает положение венчурного инвестора менее проблематичным: инвестировать сегодня в биотех несложно, куда тяжелее угадать, что вырастет из компании завтра и нужна ли будет она кому-нибудь.
Финансовый кризис мощно подкосил венчурных инвесторов. Число инвесторов в ранние стадии проектов по IT и биофармацевтике до сих пор не восстановилось с докризисного 2006 года. Впрочем, нынешний год для венчурной индустрии обещает быть очень неплохим. Хотя общее количество сделок остается примерно на одном уровне, их средний размер, как следует из статистики Thomson Reuters и National Venture Capital Association за первое полугодие, вырастет чуть ли не в полтора раза.
Примерно вдвое за этот год может вырасти объем средств, привлеченных венчурными фондами у частных инвесторов. Один только Andreessen Horowitz (инвестирует в основном в интернет-компании) привлек $1,7 млрд — по меркам венчурной индустрии очень большие деньги. В полтора раза может увеличиться число выходов из венчурных проектов посредством IPO.
Однако все эти цифры говорят не столько о том, что венчурный капитал нашел новую золотую жилу, сколько о том, что у инвесторов, благодаря мягкой денежной политике крупнейших нацбанков мира, есть свободные деньги.
Больше денег — это не всегда хорошо. Их могут получить не самые лучшие проекты, а доверие к венчурам после краха доткомов и последнего кризиса — вещь довольно зыбкая.
Возможно, надувается новый технологический «пузырь» — венчурные инвесторы берут на себя избыточный риск, предупреждает Билл Гюрли, партнер венчурного фонда Benchmark. В технологической индустрии сейчас доля стартапов c отрицательным денежным потоком (это означает, что компания проедает акционерный капитал) довольно высока, даже выше, чем в 1999 году, перед крахом доткомов. Это следствие избыточных инвестиций. Когда другие инвесторы жадны до риска, следует быть осторожным с инвестициями, а когда все опасаются инвестировать, нужно рисковать, вспоминает Гюрли слова Уоррена Баффетта. Сейчас инвесторы готовы брать почти все.
Большое количество стартапов с отрицательным cashflow — очень нехороший знак, соглашается Фред Уилсон, партнер Union Square Ventures. Ни в 2009-м, ни десятилетием раньше вы не могли устроиться на работу в компанию, прожигающую $4 млн капитала в месяц, а сейчас это не редкость. Быстрый рост таких компаний, как Uber Technologies (интегрированная в современные телефоны служба такси), Sidecar (помогает пассажирам выбрать водителя), рост популярности стартапов, связанных с биткойном, могут оказаться одной из стадий нарождающегося «пузыря». Далеко не последней, полагают многие венчурные инвесторы, но следует соблюдать осторожность.
Возможно, меняется и структура венчурного цикла, считает Тодд Хиксон из New Atlantic Ventures. Многим компаниям на посевной стадии нужно уже не несколько сотен тысяч долларов, а более $1–2 млн, которые уже не привлечешь у «друзей, семьи и нескольких идиотов». Это заставляет предпринимателей уже на ранней стадии строить организованный бизнес, писать план, нанимать сотрудников, искать потребителей. Зато теперь посевное финансирование готовы обеспечивать множество небольших венчурных фондов и «суперангелов». Из неформально-дружеской посевная часть (путь от идеи к бизнесу) превращается в такую, какую невозможно преодолеть без институциональных инвесторов. Их требования к проектам заведомо выше, чем у друзей.
На следующей стадии («А») компаниям нужно уже не $1–1,5 млн, как раньше, а порядка $10 млн. Естественно, они достаются только тому, кто докажет работоспособность своей бизнес-модели (раньше это происходило на стадии «B»). «Теперь вы не можете на стадии «А» продавать идею — на столе уже должен лежать бифштекс», — отмечает Хиксон. Стадия «B» тем самым пропускается, а вот на следующем этапе компаниям нередко требуется уже порядка $20 млн, а то и $40 млн, которые способны предоставить только крупные венчурные фонды в обмен на полноценный выход на рынок, расширение масштаба операций и подготовку к IPO, ориентиром которого при таких инвестициях на предыдущих стадиях становится как минимум $100 млн. Если при этом, скажем, продается 20% акций компании, то вся она должна стоить $0,5 млрд.
В России сделана сомнительная ставка на госфинансирование венчурных проектов.
Увлекаются этим и множество других стран, пишет группа экономистов в докладе «Государственный венчурный капитал для молодых инновационных фирм». Они считают успешным австралийский и израильский опыт; но в 15 других развитых странах госфинансирование не позволило привлечь в отрасль значимых частных инвестиций. Например, в Канаде участие госфонда в венчурном финансировании понижает вероятность, что объект инвестиций будет продан через IPO или поглощен другой компанией. Поэтому в Европе сейчас стараются от прямого госфинансирования перейти к помощи венчурной индустрии за счет образовательных программ, льгот для R&D и т. д.
В России пока до этого не дозрели. Да и время неподходящее: резко выросла страшная для бизнеса неопределенность. Она увеличилась до такой степени, что риск уровня венчурного характерен уже не для венчурных, а для самых обычных проектов. Вот, скажем, IKEA в сентябре объявила о плане вложить до 2020 года €2 млрд в строительство и обновление российских магазинов. Но кто поручится, что в ходе завтрашних антисанкций Россия не остановит импорт мебели и частей к ней? Вот и получается, что IKEA по уровню риска — венчур, только прибыли ниже и инвестиции огромные.
Возможно, правильно в этой ситуации поступил предправления «Роснано» Анатолий Чубайс, в сентябре попросивший 100 млрд рублей из Фонда благосостояния на инновационные технологические проекты. Это было бы беспроигрышным вариантом. Если бы не одно «но». Проверять расходование госсредств и основательность венчурных бизнес-планов будут, по обыкновению, Генпрокуратура, Следственный комитет, Счетная палата, Росфиннадзор и т. д. В Сколково некоторые из этих органов уже поработали.