Бунтующая юность: почему в России не повторятся парижские протесты 1968 года
Мир отмечает пятидесятилетие майских событий 1968 года в Париже — «молодежной революции», во многом изменившей лицо не только Франции, а и западной цивилизации. Но помимо общего культурного значения происходившего полвека назад, разумно задаться вопросом: насколько актуальны уроки «горячего мая» для сегодняшней России?
Напомним вкратце суть парижского бунта. На исходе «Славного тридцатилетия» (беспрецедентного экономического роста, создавшего на Западе «общество потребления» в современном виде) и после десяти лет правления генерала Де Голля, вернувшего Франции славу и независимую политику, общество взорвалось. Точнее, к взбунтовавшейся молодежи Парижского университета присоединились рабочие, которые начали всеобщую забастовку с участием десяти миллионов человек — неслыханное количество участников во французской истории.
Впрочем, к началу июня 1968 года все кончилось, и прошедшие в том же месяце досрочные выборы принесли голлистам и их союзникам неслыханную победу и абсолютное большинство в парламенте. На этом революция завершилась. Но основные изменения последовали позже. Была проведена реформа образования в стране, в частности, вместо одного университета в Париже, их стало тринадцать. Изменились и нравы — от приватно сексуальных до публично официальных. С тех пор ничего интересного во французской политической жизни по большому счету не происходило. Май 1968-го стал последним событием, привлекшим к Франции внимание всего мира.
Бунт закончился компромиссом — буржуазное общество, не меняясь ни в чем принципиально, просто надело маску равенства, сочувствия и демократизма. Студенты удовлетворились тем, что отныне смогли свободно посещать женские общежития и хлопать по плечу профессоров. Боссы стали тоже заботливо хлопать нанятых работников и быть с ними запанибрата, тщательно маскируя кто есть кто. Ну и, конечно, сексуальная революция (быстро выродившаяся в контрреволюцию — вспомним, например, недавний запрет проституции во Франции и всеобщее помешательство западного мира на приставаниях), нормативное гендерное равенство, «брак для всех» (также новшество во Франции), когда вопросам частной жизни придается глобальное значение. Впрочем, толпа с удовольствием играет в эти игры — в обмен на сытую кормежку, благополучие и недопущение войн.
Было бы соблазнительно провести некоторые параллели между Россией и тогдашней Францией. В Париже имелся давно правивший харизматичный Де Голль, тогда как в Москве — не менее популярный Путин. И там и там были годы процветания и быстрого экономического роста. И во Франции, и в России рост привел к завышенным ожиданиям и сменился стагнацией на какое-то время.
Но этими чисто внешними характеристиками сходство и ограничивается. Поэтому ожидать, что «взорвется и у нас» — не приходится. Давайте разберем почему?
Начнем с формального повода для студенческой революции во Франции — стеснительных ограничений для молодежи. В России бытовой свободы давным-давно больше, чем во Франции. Последняя — буржуазная страна экономных, прижимистых мещан, законопослушных, с семейными и прочими традициями. У нас же после революции и семидесяти лет советской власти, катком проехавшейся по традициям и нормам, а затем и бандитских (ну или хаотичных — кому как нравится) девяностых социум представляет собой бульон с броуновским движением. Нормы поведения только-только налаживаются в приходящем в себя после стольких потрясений обществе.
При этом молодежь впереди старших и средних поколений по части гуманности, сочувствия, отзывчивости. Достаточно почитать соцсети — постоянные просьбы репостов о потерявшихся собачках, нуждающихся детях-инвалидах и т. п. В 2014-2016 годах мне довелось преподавать в одном столичном вузе, и я был, прямо скажу, шокирован современными студентами, которые отличались от студентов моего поколения как небо от земли. Мы были какие-то агрессивные, недисциплинированные, настроенные на «отрицалово» всего и вся; эти же — спокойные, невозмутимые, уважительные. Парни не бегают за девушками, не тискают их, не заигрывают грубо, вообще кажутся каким-то асексуальными. Ну или их сексуальность загнана в благопристойные формы. По части одежды, причесок и тому подобного наша молодежь совсем не отличается от западных сверстников.
Однако вышеперечисленное — лишь внешнее сходство. Как отмечает российская исследовательница Кристина Хуцишвили, на современном Западе не принята ранняя профессионализация и социализация молодежи. Студенты там учатся дольше (у нас лишь недавно перестали заканчивать школу в 17 лет, тогда как там порой сидят в ней до 19 годов), после университета не спешат делать карьеру и зарабатывать большие деньги. Они занимаются различными волонтерскими проектами, в рамках которых часто путешествуют по миру (аналог «Большого тура» XVIII века). У нас же принято как можно раньше окунаться в серьезные дела и зарабатывать.
Иными словами, там имеется горючий материал для протестов — не озабоченные выживанием, с наличием свободного времени молодые люди, идеалистически настроенные, не боящиеся властей.
У нас же рано созревающий офисный планктон — плохое топливо для протестов. В нем нет подлинной социальной и классовой солидарности (да и понятие «класса» ныне размыто). Российская молодежь слишком разобщена, эгоистически настроена, чтобы быть способной к консолидированным действиям и разделять общие цели. У нее нет кумиров.
Навальный является таковым лишь для узкого числа своих фанатичных приверженцев, которые быстро вырастают и становятся благонамеренными обывателями. Не так давно мне пришлось общаться с одним из богатейших людей Белоруссии, ныне пребывающем на Кипре, где он занимается островной политикой, отойдя от дел. Он, к слову, вспомнил, что в молодости участвовал в антилукашенковских протестах 1990-х, «получил по ребрам» омоновской дубинкой и считает свой гражданский долг выполненным. Точно так же нынешние капитаны французского бизнеса вырывали булыжники из парижской мостовой, швыряли ими в полицейских, получали в ответ резиновыми палками и могут теперь похваляться своим революционным прошлым — это считается модным и престижным. Дедушка Лимонов — другой полюс искушения для молодых лет десять-двадцать назад, давно уже не служит таковым, и его место на левом фланге остается вакантным.
Вообще, левая идея по-прежнему является непопулярной для российской молодежи: и для столичной тусовочной, и для провинциальной. В ее среде приняты индивидуальные стратегии выживания, и на «большое государство» упования слабоваты. Как не имеется «взрослых» левых партий (не считать же таковыми КПРФ или «СР»), так и нет их молодежных организаций. Существующие при этих партиях филиалы — сугубо бюрократические заведения с нулевой известностью и авторитетом. Несистемные лимоновцы давно уже выродились, поскольку их «прямое действие» начала 2000-х ни к чему не привело, и они больше «национал», чем «большевики».
Во Франции в наше время более активны даже не студенты, а молодежь из эмигрантских окраинных кварталов. В России же мигранты слишком заняты работой, чтобы задумываться о своем статусе и прочих социальных несправедливостях. Им не платят пособий — в отличие от Европы, и они также выживают индивидуально.
Другой вопрос — то поколение детей киргизов, таджиков и узбеков, которому сейчас 5-7 лет, которых полным-полно на игровых площадках в московских дворах и которые, по-видимому, уже не вернутся никогда в Азию и свяжут свою жизнь с Россией. Они уже смогут поставить вопрос, когда вырастут, о своем месте в этом обществе. Но, во-первых, совсем не факт, что их будут как-то дискриминировать и ущемлять (Россия — не расистская страна, и мигранты у нас не живут в изолированных гетто), и, во-вторых, это дело сравнительно далекого будущего. Боевая молодость нынешнего поколения детей мигрантов настанет лет через пятнадцать. Что до пресловутых русских националистов, то они вообще маргинальны, в том числе в молодежной среде.
В самой Франции, кстати, массовое приглашение мигрантов стало, напротив, противоядием от студенческих бунтов, поскольку перевело внимание на иные проблемы и в целом разбавило молодежь в 1970-1990-е годы более конформистскими поколениями, для которых переезд из Африки или стран Магриба был резким скачком вверх.
Не стоит забывать в отношении России и о демографических факторах. Падение рождаемости — долговременная тенденция, перебороть которую не получается и вряд ли получится. К тому же нынешняя молодежь — это дети демографического провала 1990-х, когда рождаемость упала вообще до критических показателей. Поэтому молодое поколение в России не может быть многочисленным и электорально влиятельным, а следовательно, задавать тон и моду в политике.
В этом плане усилия Владислава Суркова начала 2000-х по созданию «Идущих вместе», «Наших» и прочих молодежных проектов с целью увести юность с оппозиционных тусовок и воспитать лояльное путинское большинство кажутся с позиций сегодняшнего дня перестраховкой. Впрочем, и сам основатель давно махнул рукой на все эти «Селигеры».
Как я уже отметил выше, всевозможные свободы по части самовыражения молодое поколение давно уже получило. На рынке труда ощутимой дискриминации оно не испытывает в силу того, что произошел слом экономической формации и к новым условиям жизни и бизнеса молодежь приспособлена лучше, чем старое поколение. Лавинообразное внедрение информационных технологий также благоприятствует именно юности, которая быстрее и легче их осваивает. Если французские студенты от Де Голля в 1968 году устали, то от Путина усталости у большинства российских не чувствуется. Те, кому он не нравится, вполне могут существовать в параллельной реальности, в которой вообще нет места политике и государству. Те же, кто мечтают о прямой борьбе, понимают, что РФ — не Франция, и здесь реально получить немалые сроки, с тобой тут церемониться не будут. А кто захочет проводить свою молодость за решеткой?
Поэтому молодежный бунт, не говоря уже о революции, России сегодня не грозит. Май 1968-го так и останется предметом завистливого исследования для немногих российских социологов левой ориентации.