Сомнительная стабильность. Отсутствие перемен тормозит развитие экономики России
Как я и предполагал почти полтора года тому назад, никаких неожиданностей, на которые нам настойчиво намекали самые разные «информированные аналитики», не случилось: Владимир Путин пошел на очередные выборы, и ничто не помешает ему через несколько недель плебисцитарным голосованием подтвердить — и продлить — свои президентские полномочия.
На протяжении всей скоротечной и довольно блеклой кампании нам со всех сторон внушали один базовый тезис: России нужна стабильность, да и обстановка почти на всех «фронтах» слишком сложна для того, чтобы что-то менять. Эта позиция мало у кого вызывала открытые возражения. Иногда в дискуссиях можно было услышать, что нынешняя «стабильность» слишком похожа на застой, но и те, кто это утверждал, не подвергали сомнению позитивность стабильности как таковой. Аналогично можно констатировать существенные различия в оценке того, в сколь непростой ситуации в последнее время оказалась страна, но и тут мало кто допускал мысль о том, что пришла пора сменить кучера или вообще отпустить вожжи.
Между тем оба эти тезиса при ближайшем рассмотрении не выглядят очевидными. Начнем со «стабильности». В России XXI века стабильность ассоциируется с несменяемостью не только верховного лидера, но и всего корпуса властной элиты. Однако простой взгляд как на относительно недавнюю, так и на более отдаленную историю говорит совершенно об ином. В ХХ веке (я сейчас вообще не хочу вспоминать сталинскую эпоху) в России было два периода быстрого экономического роста, повышения уровня жизни населения, технологического прогресса и относительной внешней открытости.
Первый из них пришелся на начало столетия, второй — на 1950-е и 1960-е годы. Однако со «стабильностью» в ее нынешнем понимании в обоих случаях дело обстояло как-то не очень. С 1901 по 1913 год в России сменилось шесть глав правительства, произошла неудачная попытка революции, был учрежден парламентаризм и избрано четыре состава Государственной думы. С 1953 по 1965 год страна пережила разоблачение «культа личности», разгром как минимум трех «антипартийных групп» и единственное в советской истории смещение главы партии и правительства.
Я не говорю о том, что в течение обоих периодов реорганизации министерств и ведомств происходили почти постоянно. Если обратиться к более ранним событиям, то в XVIII веке Россия трансформировалась быстрее и увереннее, чем когда-либо прежде, но и число пришедшихся на нее переворотов и цареубийств было рекордным. Напротив, длительные периоды «стабильности», такие как 30-летнее царствование Николая I или 20-летний период от Леонида Брежнева до Константина Черненко, заканчивались общенациональным позором или катастрофой.
Восхваление политической и экономической «стабильности» обусловливается вопиющим пренебрежением, которое российская элита испытывает в отношении законов общественного развития. Между тем именно экономика и политика всегда выступали факторами революционных перемен в обществе, тогда как социальные процессы и частная жизнь (которую исследователи порой называли «структурой повседневности», как, например, Филипп Арьес и Жорж Дюби в «Истории частной жизни») как раз и выполняли роль стабилизатора, часто противившегося излишнему темпу экономических и политических перемен. В таком контексте я бы сказал, что не только экономическая конкуренция (что в целом очевидно), но и политическая борьба и соперничество (с чем согласиться психологически намного сложнее) выступают факторами развития, в то время как консолидация власти и этатизация хозяйственной жизни — верной гарантией наступающего застоя.
Так что превозносимая ныне стабильность выглядит скорее как предкризисное, чем посткризисное явление, и чем дольше она будет сохраняться, тем выше (а не ниже) вероятность серьезных политико-экономических потрясений.
Кризис и внешняя угроза
Не менее сомнительным представляется и тезис о внешней угрозе. На мой взгляд, само ее существование должно восприниматься как динамический и развернутый во времени процесс, потому что лишь при таком условии мы можем понять ее причины (и ее виновника). В конце прошлого года в России активно смаковалась новость о том, что США увеличили свой военный бюджет и численность Вооруженных сил… впервые за семь лет. Между тем вряд ли вменяемый человек сочтет этот шаг необоснованным, учитывая, что за те же семь лет военные расходы России выросли в 2,5 раза, с 1,28 трлн до 3,14 трлн рублей, а Москва присоединила Крым и спровоцировала войну на востоке Украины. Можно по-разному реагировать на действия американцев, но назвать их превентивными или неспровоцированными не поворачивается язык.
В 2003 году, например, российско-украинские отношения были чуть ли не в идеальном состоянии, как, замечу, и российско-европейские. Президент Путин незадолго до того говорил, что Россия «не просто поддерживает процессы [европейской интеграции], но и смотрит на них с надеждой»; в противостоянии готовившейся агрессии США в Ираке складывалась чуть ли не новая «ось» Париж — Берлин — Москва.
Что мешало тогда не противиться наметившемуся движению Украины в сторону ЕС, а поддержать его? Европа как не готова сейчас, так и тогда была не готова принять Киев в Евросоюз. Но, оставаясь в стороне, Москва могла бы стать незаменимым переговорщиком в этом процессе, десятилетиями играя на противоречиях сторон и оставаясь другом для обеих.
Чем была вызвана необходимость противостоять неизбежной в 2004 году смене украинского руководства и вполне разумной (если учитывать наш собственный опыт с Чечней) политике властей Грузии на реинтеграцию страны в 2008-м? Зачем было захватывать и так вполне принадлежавший «русскому миру» Крым и допускать братоубийственную войну в Донбассе? И как можно было ожидать, что после всего этого международная обстановка не обострится, а Россия не превратится в изгоя?
Иначе говоря, 15-летний период «стабильности» в российской политике был, если смотреть под несколько иным углом, временем стабильно нараставшей враждебности к России в остальном мире, отчасти порожденной ее собственными действиями на международной арене. Сегодня у нас нет доказательств того, что в случае продолжения «стабильности» таких действий не станет больше, но есть опасения совершенно противоположного: возможного военного вмешательства в Судане и Ливии, наращивания присутствия в Сирии, более активной поддержки исчезающей из глобального политического пространства вместе с нашими инвестициями Венесуэлы и т. д. Гарант российской «стабильности», надо отдать ему должное, никогда не признавал ошибок и не сворачивал назад, поэтому данный внешнеполитический тренд кажется мне крайне устойчивым, а он тоже ведет страну отнюдь не к новым победам, а к милитаризации экономики и новой холодной войне.
На мой взгляд, привлекательность идей «стабильности» и «осажденной крепости» в нашем обществе объясняется довольно просто.
Проблема большинства
С одной стороны, в России сильна традиция апологизировать, если так можно сказать, «коллективную проблемность»: пусть происходит довольно мало хорошего, но зато этого хорошего немного не только в моей жизни, но и у всех остальных. «Стабильность» тут — прекрасный политический выбор, просто потому, что в эпоху перемен часть людей пользуется открывающимися возможностями и выигрывает, а часть не рискует и оказывается проигравшей.
Это, как показывает история, действует на российское общество намного более деструктивно, чем совместное погружение в трясину в сомнамбулическом состоянии, где пусть даже все в итоге проигрывают, но мало кто резко поднимается на фоне всеобщей деградации. Именно поэтому лозунг «стабильности» электорально крайне привлекателен, и, если взглянуть на карту итогов любых общенациональных выборов последнего десятилетия, он особенно популярен там, где низка степень благосостояния и социальной активности людей. Поэтому, как ни парадоксально, даже некоторое ухудшение экономической ситуации, наблюдающееся в последнее время, не в состоянии лишить данный лозунг поддержки.
С другой стороны, в России столь же сильна тоска по «сильной руке», однако здесь нужно принимать в расчет одно важное обстоятельство. Будучи относительно готовым к авторитарным методам управления собой, население не считает себя вполне холопским и инстинктивно требует для введения такого типа управления неких оснований. Внешняя угроза среди них — безусловно оптимальный вариант, так как во многом снимает ответственность с вождя за de facto осуществляемую им узурпацию власти, а с народа — за готовность в очередной раз перед этой властью прогнуться.
Соответствующая риторика позволяет всем участникам процесса вполне комфортно квалифицировать некую аномалию как естественный и правильный выбор и тем самым оправдать все свои действия. Дополнительным фактором становится и то, что люди по-прежнему верят: только сплочение перед лицом внешнего врага может мобилизовать общество и обеспечить достижение многих амбициозных целей (а о том, насколько таковые являются желаемыми и оптимальными, мало кто задумывается).
Подводя итог, можно сказать: «стабильность» выглядит в наши дни намного более опасной, чем даже «дестабилизация», причем по двум причинам.
С одной стороны, она увеличивает отставание России в период, когда в мире назревает (если уже не случилась) новая производственная революция. С другой — предполагает сохранение того безответственного внешнеполитического курса, который чреват полным отчуждением России от сообщества развитых стран. Эти два аспекта характеризовали обе «великие эпохи стабильности»: николаевскую Россию и брежневский СССР, — и они закончились далеко не лучшим образом. И все это должно заставить всех ответственных граждан еще раз задуматься о том, какой выбор им следует сделать в наступающем марте.