В опубликованном на прошлой неделе фрагменте из книги Петра Авена «Время Березовского» автор долго и умно спорит с Анатолием Чубайсом о ценностной платформе российского либерализма. Полемика крайне характерная. Дискуссия очерчивает смысловые границы ответа на вопрос: как возможна, если возможна в принципе, либеральная модель в России? Если как-то прогнозировать возможную политическую или экономическую дискуссию в стране в рамках повестки 2018 года, то разбор сюжетных линий этого фрагмента кажется полезным мероприятием.
Обозначим основные развилки. Что, если отвлечься от частностей, предлагает Авен? Есть некая идеальная и универсальная модель устройства общественного пространства, с абсолютным приматом ценности свободы. Задачу, которая стояла перед реформаторами 1990-х, можно коротко описать как движение к этому ориентиру. Методом проб и ошибок страна должна была нащупать этот путь, споткнуться и упасть несколько раз, но снова подняться и в результате приблизиться к цивилизованному миру — например, стать похожей на Польшу, которую автор приводит в качестве образца. Однако реформаторы это задание провалили. Как полагает Авен, команда, отвечающая за реформы (в том числе нынешний визави автора), внесла в движение к этой модели элементы авторитаризма, исказила средства, а искаженные средства привели к замутнению цели. Компас оказался разбит, пришли не туда, куда думали. В итоге остается писать книги, фиксировать ошибки и спорить, вызывать духов прошлого в виде покойного олигарха.
Чубайс внутри этой дискуссии ведет более сложную и рискованную партию, заранее ставя себя в позицию человека, под которым нет устойчивой группы поддержки — именно ввиду сложности мыслительной комбинации. В первую очередь он признает, что команда действительно была не готова работать с задачами такого масштаба, обеспечивать трансфер системы сразу по трем направлениям — политической реформы, создания рынка и перенастройки культурного кода от имперской к национальной логике государства. Несоразмерность команды историческому вызову уже определяла ряд вынужденных коррекций.
Второе: он указывает на проблему разрыва коммуникаций между двумя неравномерными группами — носителями идеи и обществом. Не был найден язык взаимодействия, население не считывало предлагаемые цели, не переводило их на язык внутренней аргументации. И третье, к чему приходит Чубайс: реализация модели в ее чистом виде невозможна в принципе. Необходимо брать в расчет реальную почву, делать очень серьезную поправку на исторические, культурные, ментальные особенности. Причем масштаб модификаций может оказаться драматическим, существенно меняя идеальный контур. Довольно неожиданно для своей ключевой аудитории он говорит о православии русского народа как факторе реформ, о влиянии скрытых культурных доминант.
Таким образом, Чубайс фактически предлагает компромисс: давайте согласимся, что пройдена огромная дистанция, создан как минимум рынок, и это уже фантастический результат. Но при этом признаем, что по двум другим направлениям далеко продвинуться не удалось, реформаторы увязли в реальности, которую не смогли даже правильно описать. Тем, кто не согласен с текущим положением вещей, остается лишь изменить стратегию личного поведения — например, покинуть страну, начать жить в том обществе, которое кажется более комфортным. Или работать внутри сложившегося статус кво. В итоге участники дискуссии ставят сами себя перед экзистенциальным выбором: что важнее — Родина или свобода? Иными словами, что должен принимать участник общественного процесса: комплекс национальных характеристик, внутри которого возможна коррекция ряда либеральных ценностей, либо блеск либеральной идеи, которая всей своей энергией нацелена на изменение среды.
Формулировка вопроса кажется избыточно категоричной, в духе самих 1990-х. Условный гражданин, выбирающий Родину, вовсе не обязан считать ее несвободной, то есть смотреть на нее глазами Авена. Этот вопрос крайне сложен и социологически плохо изучен. Человек ведет себя естественно и свободно внутри той картины мира, которая у него сформирована. Разумеется, эта картина может быть дефективной и одномерной. Однако то, что она вышла именно такой, есть следствие проекций того же населения, его исторического опыта. Эта ситуация не статична. В какой-то момент картина может начать отслаиваться от своей основы, терять связь с реальностью, что, похоже, происходит сегодня. Тогда процессы, которые идут внутри общества, становятся совсем трудноуловимыми. Проблема возникшего диалога в том, что он избыточно ретроспективен. Его участники обживают историческое пространство, которое уже закрыто. И читателям приходится прикладывать усилия, чтобы просто не отцепить этот вагон.
Можно предположить, что для значительной части либералов позиция Авена кажется более выигрышной именно благодаря теоретической чистоте и завершенности именно для этой группы.
Кажется, что он не допускает компромиссов, и такая последовательность дает автору хороший ресурс. Это безопасная, но замкнутая модель. Как заметил один из опрошенных нами крупных медийных экспертов, «задача реформатора — давать чистую идею, а общество само найдет способ, как ее освоить и впустить в себя. Если пойти от обратного, формулировать идеи уже с поправкой на различные специфики, это парализует само движение — мы увязнем в реальности, будем интегрированы в среду, которую хотим изменить. Поэтому реформатору следует задать достаточно высокий и стерильный уровень, который начинает подтягивать реальность под себя». Авен здесь оказывается радикальнее своего оппонента вопреки общественному восприятию последнего.
В этой ситуации Чубайс попал в социологическую ловушку. Потенциальная группа его поддержки, сложившаяся исторически, ценностно ближе к идеализму Авена.
Поэтому, смещаясь в сторону условных почвенников, которым могут быть интересны его идеи, он отрывается от своей базы. Это судьба человека с сильным персональным антирейтингом, наличие которого охотно признает сам реформатор. Получается интересный феномен. Там, где сохраняется позитивное или нейтральное отношение к нему как к личности, возникает скептицизм в отношении идей. В том пространстве, где можно найти поддержку текущим идеям, возрастает критика самой личности. Можно ли выйти из этой ловушки? Можно. Но не за счет рефлексии над прошлым, которая будет только воспроизводить сложившиеся стереотипы, а за счет формирования нового образа в контексте XXI века.
Здесь по-своему важен сам бэкграунд полемистов. Авен — банкир, человек стерильного мира финансовых инструментов, математических расчетов. Кроме того, он известный коллекционер, собиратель картин, привыкший иметь дело с эстетически безупречными формами. Социальная материя, как и холст, представляется ему основой, на которую следует нанести чистые линии. Конечно, где-то рука художника дрогнет, основа окажется небезупречной, какие-то наброски безжалостно отвергнутыми, однако само по себе это никак не меняет красоту замысла.
Чубайс по своему раннему опыту — инженер, его ментальный склад напоминает одержимых процессом изобретателей прошлого, которые из разных подручных средств фанатично собирали различные механизмы. В этом процессе сопротивление материалов значительно жестче, надо брать в расчет свойства веществ, как и массу других моментов — аренду эллинга, закладные, скорость (можно не успеть, проиграть конкуренцию), фабрикантов и подмастерьев, риск прослыть неудачником. Интересно, что работая сегодня в венчурным бизнесе, Чубайс, по сути, на новом этапе своей биографии воспроизводит эту схему. Всегда есть свобода выйти из мастерской, закрыть ее на засов, можно начать сборку чего-то другого, но нет возможности изменить само пространство вокруг.
Эта метафора, возможно, неплохо работает, если говорить о различиях на субъективном уровне. Но есть еще цивилизационный аспект. Бывают периоды истории, когда хорошо работают универсальные модели. По своей природе они, конечно, сформированы одной из культур, их универсальность всегда условна, но в рамках некой конвенции признаются как глобальные, имеющие общечеловеческое значение. Например, американская ценностная платформа. А есть периоды, когда универсализм выходит из моды, преобладает тяга к индивидуализации. Есть ощущение, что Россия и мир оказались сегодня в противофазе. В российской экспертной мысли — накопленная усталость от зажатости в собственной автономности чеканки 2014 года, желание осознать себя в более широком контексте. Делать это сегодня сложно, однако запрос явно существует. В глобальном масштабе — тренд на отказ от универсальных конструкций, стремление к национальной самоидентификации. Поэтому, как ни парадоксально, тезисы Чубайса звучали бы сегодня актуальнее в Англии или Америке (не говоря уже о Каталонии), но Авен воспринимается более свежо в России.
Невероятно при этом, чтобы в России вновь появилась управленческая команда, состоящая из идеалистов. Если вдруг сложится маловероятная ситуация, при которой команда Алексея Кудрина или иного либерального политика сможет запустить новый цикл реформ, уже гораздо более скромного масштаба, она будет исходить из реального положения вещей. По сути, этой команде придется протискиваться через крупные блоки традиционалистских идей, самобытных правил игры, особенностей национальных институтов. Ее участники будут сталкерами, а не кавалеристами. Возможно, психологически многим из них будут ближе идеалы, которые описывает Авен. Однако для реальной ориентировки на местности более полезным окажется подход его товарища.