Сексуальный скандал с актером Кевином Спейси, разрушивший последний сезон сериала «Карточный домик», как и другие известные эпизоды голливудского харассмента (Харви Вайнштейн, Дастин Хоффман), воспринимают в России с переходящей в сарказм иронией. После легализации однополых браков, возможно, это второй по яркости пример различия культур, когда речь идет не об оттенках, а о фатальной нестыковке ценностных систем. Чтобы понять другого, надо научиться вмещать в себя его логику, однако в данном случае приходится вмещать невместимое.
Неудачная попытка Спейси склонить к интиму коллегу, не подтвержденная никем, кроме потенциальной жертвы, молчавшей к тому же о домогательстве 30 лет, вызвала бы в России определенный разрыв шаблона, однако вряд ли имела бы фатальные последствия для культового актера. 30 лет — целая эпоха, несколько перевернутых страниц, кто вообще думает о том, что было треть века назад? Определенная пикантность таких ситуаций была бы отражена частью специфичных СМИ и вялой сетевой дискуссией, но серьезный публичный разбор, с созывом комитетов и организационными решениями, кажется невероятным. Скорее всего, осмеянной оказалась бы сама условная жертва.
Да, у нас тоже есть актеры со сложным перверсивным поведением и различными девиациями (извращениями и отклонениями сознания), нам тоже есть чем гордиться в этой сфере, но мы не делаем из этого серьезного информационного повода и тем боле, не вводим цензурных ограничений и парткомовских разборов. Среди так называемого просвещенного слоя все эти детали были бы отнесены к индивидуальному пространству героя, отслоены от его профессиональной активности. Это знак нашей прогрессивности или отсталости? Открытый вопрос. Смотря какой шкалой мерить.
Особенно странным выглядит эта ситуация для артистической среды.
В национальном масскульте существует несколько утрированный образ богемы, для которой творчество и выход за рамки общественных шаблонов — связанные процессы.
Целый ряд знаковых фигур — от буйного Есенина, который не только писал, но и лично воплощал «Москву кабацкую», до позднесоветского Высоцкого — сформировали стереотип творца, свободного от «мещанских» ограничений. Затем, в несколько измельченном виде, этот стереотип перешел в новое время.
Западная культура, разумеется, тоже производила подобные образы — например, английские эстеты, французские «проклятые поэты» Бодлер и Рембо, парижская богема рубежа веков, раскрепощенные кумиры 20-х годов и сексуальной революции 60-х.
Однако в целом образец творческой единицы здесь существенно высушился, стал нагружен функцией морального ориентира с повышенными символическими обязательствами перед обществом.
В этой связи характерна, скажем, метаморфоза Иосифа Бродского, который был вполне богемным персонажем в ленинградской атмосфере, но стремительно превратился в поэта-профессора («поэта-бухгалтера», как ехидно назвал его Лимонов) в эмиграции.
Но контраст возникает не только в отношении вопросов творчества. Для российской среды крайне непривычен феномен, когда этические проблемы приводят к существенным ограничениям в бизнесе, если смотреть на Голливуд как на большую бизнес-корпорацию. Нет понимания, почему медийные скандалы выдавливают высоко капитализированные фигуры из серьезных бизнес-процессов: Вайнштейн не может снимать больше фильмов, а продюсеры «Карточного домика» мучительно ищут выход из сложившейся ситуации — возможно, через поспешную гибель главного героя в измененном сценарии.
Постановку проблемы можно и расширить: почему в западной, особенно в англо-саксонской культуре, уделяется такое пристальное внимание персональному образу и стилю первых лиц государства или бизнеса, включая частную сферу их жизни? Можно ли вспомнить хоть один подобный случай у нас? Несколько полузабытых историй, вроде бывшего вице-президента «Лукойла» Анатолия Баркова, обвиненного общественной средой в резонансном ДТП, скорее, подчеркивают крайний дефицит подобных кейсов. Даже простое персональное включение фигуры бизнес-лидера в аналитику может вызвать сложную реакцию. Недавний случай с аналитическим отчетом Сбербанка по «Роснефти», вызвал скандал с эмитентом, в том числе, по причине персонального обращения к теме Игоря Сечина (в исправленной версии аналитики банка удалили этот момент). Парадокс заключается в том, что при этом российский бизнес, как и политика, крайне персонализированы, крайне зависят от позиций конкретного лица, его лоббистских возможностей, его восприятия в условном «клубе» первых лиц. Возможно, как раз повышенная персональная нагрузка, которая ложится на лидеров, и слабая их ограниченность институциональными формами, максимально повышает степень персональной закрытости.
Большую роль здесь играет генезис самого бизнеса. Западная протестантская культура изначально предполагала синтез этики и предпринимательства. Бизнес формировался не автономно, а внутри общего ценностного пространства.
Исторически это связано с органичным ростом бизнеса внутри локальной среды, где люди знают друг друга и ценят публичную репутацию. Как в небольшом бюргерском городе, в личной жизни все должно быть внешне чисто и прибрано. Формируется понятие нормативного приличия: жестких схем поведения, которым необходимо следовать в обществе. Эти нормы совершенно не исключали двойной жизни, борделей за аккуратными занавесками. Однако принятые нормативы оказывали давление, исключали какие-то одиозные случаи, загоняли порок в темную зону подсознания, как это было в викторианскую эпоху в Англии.
Способ формирования российского капитала не носил такого органического характера. Напротив, одним из условий его появления была нейтрализация, вынесение за скобки ценностных предпосылок, что обеспечивало скорость и право переступать границы возможного. Поэтому в национальной предпринимательской среде фактически появилось два типа культуры: одна — для своих (близких, друзей, партнеров), вторая — для холодного внешнего мира, который воспринимается как поле битвы. Во втором случае репутация тоже нужна, но репутация другого плана — вожака стаи, альфа-самца, а уж с кем и как спит этот самец, его дело — на то он и альфа. Одновременно формировалась психология стаи, в которой «своих не сдают», а моральные нормы обладают небольшой стоимостью по сравнению с эффективностью.
Одна из любимых поговорок российских предпринимателей — «Мы работаем на результат» — предполагает определенную девальвацию средств достижения результата.
Психологически эта раздвоенность ценностного мира создала ряд психологических срывов и неврозов. Одним из них является, к примеру, показное сверхпотребление. Его природа — в том комплексе, который Фрейд называл «убийством отца», иными словами, в разрушении прежнего ценностного мира, прежних авторитетов. Выход из сжатого и регламентированного пространства СССР в пространство неустойчивой и нестабильной свободы стимулировал предпринимателей к повышенной компенсации, к взрывному и неконтролируемому росту потребления, принимавшему часто гротескные формы. В народной среде этот рефлекс получал, впрочем, более примитивное объяснение — «из грязи в князи».
За счет этого внутри поздней российской культуры были созданы защитные механизмы, выводящие личность из фокуса публичного анализа, поскольку не было единой шкалы измерения репутации. На уровне простонародных мемов (а народ, разумеется, начал гротескно копировать поведение элит): «все так живут», «все воруют», «у богатых свои причуды» и так далее. Детальное рассмотрение чужой жизни теряло актуальность на фоне масштабных и быстрых изменений. На фоне тектонических сдвигов ситуации, связанные с приватным поведением, принимали просто анекдотичный характер (куршевельский кейс Прохорова, например).
Элите удалось сформировать свою ценностную среду, которая выпадает из общего описания, является ее внутренним делом. Она взяла на себя функцию управления ресурсами, но не взяла (в отличие от англиканского мира) функцию общественного ориентира, образца публичного поведения.
А для населения, занятого по сути борьбой за выживание, при ослабленных институтах общественного контроля светские хроники превратились во что-то совершенно внешнее — чужой гламурный мир, который можно смотреть в качестве сериала.
Конечно, у этого принципа есть ряд дополнительных обстоятельств. Нельзя упрощенно понимать и культуру западного бизнеса. Стереотипы «циничного банкира», замкнутого мира Уолл-стрит, закрытых элитных сообществ со своими внутренними правилами игры активно воспроизводятся самой западной культурой. Как раз оторванность элит от почвы, потеря связи с национальными формами стали одними из самых острых моментов антиглобалистской критики, включая риторику Трампа.
Но при этом западное общество, находясь в парадигме публичной политики, под давлением различных групп активистов, в жесткой зависимости от рейтингов, в конкурентной среде, фокусируется не только на процессах, но и на вопросе: «Кто персонально за всем этим стоит?» Здесь разработан идеальный костюм публичности, который предлагается надеть всем, кто выходит в общественное пространство. Это правило хорошего тона, но оно обладает нормативной силой. Если этот костюм по каким-то причинам плохо сел или швы его стали трещать, срабатывает механизм ротации. К примерочной здесь всегда своя очередь.