Возможность осознать свою ошибку является привилегией мысли как сознательного процесса.
С. Л. Рубинштейн
Глупцы и эгоисты верны себе, поскольку их защищает самодовольство и неспособность к самокритике.
Рафаэль Сабатини
Предыдущие статьи данного цикла были посвящены нарциссическому переживанию времени, прежде всего прошлого. Величественное движение истории — идеальный фон самолюбования ушибленных синдромом грандиозности и всемогущественности. Силу держав и славу героев нарцисс, как вампир, отсасывает из титанической ретроспективы. Одновременно это и самоутверждение ничтожеств во власти над беззащитным преданием, которое они «хранят» от посягательств до полной дискредитации легенды.
Идеальный предмет нарциссического присвоения — война с её героикой и трагизмом. Недавно открытый «третий фронт» великой битвы за Отечественную и её мифы уже представлен целым корпусом текстов с характерными симптомами блокировки рефлексии: субъект просто «перестаёт себя редактировать». Особенно заметно, когда авторские версии сочинений публикуют нетронутыми — из уважения к чину или ехидства. Рядовая графомания имеет свойство перерождаться в анозогнозию — в неспособность видеть собственные срывы на грани изменения личности.
Перехват правды
В прошлой статье уже упоминался проект «пантеона», представленный в «Известиях» Владимиром Мединским. Идея экземплифицирована опытом «улучшения» легенд — фактами и домыслами. Поскольку «Гастелло летал не на истребителе, а на бомбардировщике, на борту было как минимум три человека, соответственно решение идти на таран было общим. Все трое были коммунистами и пожертвовать своей жизнью во имя победы решили вместе. То есть у поступка героев появляется совершенно другой привкус».
Из статьи Кривицкого о 28 панфиловцах здесь заимствован сам приём: сочиняет, как очевидец. Имитация живой хроники обнаруживает те же ляпы: там герой идёт на немецкий пулемёт «скрестив руки на груди», — здесь решение «погибнуть во имя» обсуждается коммунистами в горящем самолёте. Но если в имитации Кривицким взгляда «из соседнего окопа» есть хотя бы намёк на реализм, то имитация авторского репортажа из самолёта, идущего на «огненный таран», выглядит просто нелепо.
Далее намечается характерное раздвоение если не личности, то установки. Сначала утверждается, что те, кто «пытается «под лупой» разыскать какие-то неточности, например, сколько точно было панфиловцев 28 или 38, в действительности не сильно отличаются от того полицая, который сдал Космодемьянскую фашистам». Но тут же автор идеи сам пытается «под лупой» разыскать какие-то неточности, например, сколько точно было членов героического экипажа в падающем самолёте. Пугает резкий конфликт с начальной установкой: «Такова легенда. Было их 28, 30, 38, даже, может быть, 48, мы не знаем... И это не имеет смысла узнавать». «...Даже, если бы эта история была выдумана от начала и до конца, даже, если бы не было Панфилова, даже, если бы не было ничего – это святая легенда, к которой просто нельзя прикасаться».
Вопрос о границе между ошибкой и девиацией весьма деликатен: дело в остроте и повторяемости подобных казусов. Но гораздо важнее личностных оценок диагностика бессубъектных структур сознания, когда сама система в отрыве от реальности начинает вести себя как пациент с деструктивными отклонениями. В связи с проблемой критичности это нередко воспроизводит характерный для дебила феномен Де-Греефе: повышенная самооценка с задержкой развития и провалами критического отношения к себе вблизи «барьера адекватности». Так, при чтении статьи «Особенности эмоционально–волевой сферы у подростков с умственной отсталостью», иногда кажется, что это написано не про маленьких детей, а про большую политику.
Пропаганда как институциональный нарцисс
Версия «Красной звезды», работая во время войны на духоподъемную мобилизацию, неизбежно отодвигала подвиг остальных, и в мирное время нет никакого идейного и морального смысла это скрывать. В отличие от застрявшего в окопе пропагандиста, для историка кощунственно само это профессиональное подмигивание: «Конечно, любой пропагандист знает, насколько выигрышны в этом деле цифры и яркие образы». «Выигрышные цифры» в деле о «святом» так же уместны, как «совершенно другой привкус» у подвига. Дурной стиль скрывает дефективный этос.
Над яркими, устоявшимися образами самопровозглашенные идеологи войны работают широким фронтом. «В народной памяти закрепилось лишь два имени бойцов, водружавших Знамя Победы над Рейхстагом, — Михаил Егоров и Мелитон Кантария. Но ведь был еще и третий — лейтенант Алексей Берест, командир этих бойцов». С точки зрения знака находка сомнительная: любому пропагандисту ясно, что краткое, как дуплет, «Егоров и Кантария» звучит рубленным символом и уже давно кристаллизовалось в «имени собственном» популярного факта. Продвижение новой версии каждый раз будет требовать длинных дополнительных пояснений: почему лейтенант Берест до сих пор был в забвении, руководил ли он установкой знамени лично как старший по званию, держался ли за древко или просто присутствовал рядом? От этих подробностей решающим образом зависит масштаб восстановления исторической правды и справедливости, не говоря об осмысленности модернизации легенды.
Налёт профессионального нарциссизма – известный, генетический недуг пропаганды. «Хочу пояснить для наших юных читателей, которые не знакомы с особенностями репортёрской профессии, некоторые очевидные факты. Осенью-зимой 41-го советским фронтовым корреспондентам приходилось работать не в модных опен-спейсах с чашечкой капучино и интернетом, а в гуще кровавого месива...». Можно простить мастеру слова ещё и «гущу месива», но информацию корреспондент Коротеев добывал все же не на линии огня: «Примерно 23-24 ноября 1941г. я вместе с военным корреспондентом газеты «Комсомольская Правда» ЧЕРНЫШЕВЫМ был в штабе 16 армии... При выходе из штаба мы встретили комиссара 8-ой панфиловской дивизии ЕГОРОВА, который [...] сообщил, что наши люди геройски дерутся на всех участках. В частности, ЕГОРОВ привел пример геройского боя одной роты с немецкими танками [...] ЕГОРОВ сам не был участником боя, а рассказывал со слов комиссара полка, который также не участвовал в бою с немецкими танками...».
Из этого свидетельства понятно, почему о великом подвиге тут же не написала ещё и «Комсомолка». Главный автор легенды, литературный секретарь «Красной звезды» Кривицкий, и вовсе сочинял свои записи «очевидца» в московском тылу и на пайке, что в то время стоило больше любых опен-спейсов и капучино.
Контрнаступление контрпропаганды
Раздвоение подхода вызвано попыткой перехвата темы: корректируя героические эпизоды, Мединский невольно становится в позу ученика и последователя Мироненко. В этике античного эпоса это назвали бы «нравопеременой», но психоаналитик увидит здесь скорее «присвоение чужой самости», завистливое в духе «Кляйнианского подхода» Герберта Розенфельда. В той же публикации находим ещё и новую апологию князя Скопина-Шуйского и воеводы Шеина, оттеснённых Мининым и Пожарским, подобно лейтенанту Бересту в апологии Егорова и Кантарии. Поскольку для науки и школы это не открытие, остаётся ждать пластически зримого пополнения пантеона: памятник перед Василием Блаженным с четырьмя фигурами стал бы идейно весомее и богаче силуэтом.
Переписывание истории захватывает и у саму деревню Дубосеково: «Скажу так: в том конкретном бою Добробабин (до этого «свидетельства» считавшийся предателем – АР) тоже воевал как герой». Тот же метод (будто пишущий был рядом и сам видел), но с важным отличием. Кривицкий не скрывает приём, а с ним и условность эпического повествования: «Уже четырнадцать танков недвижно застыли на поле боя. Уже убит сержант Добробабин, убит боец Шемякин... Воспаленными глазами Клочков посмотрел на товарищей...». У Мединского же – безусловное утверждение, хотя и с использованием мусорного штампа: «Скажу так». Типичная прокладка, бессознательное алиби неуверенности или вранья, подобное неприлично расхожим «будем говорить», «назовем это так» и пр. Эпидемия этих непроизвольных, автоматических оговорок в речи политиков и функционеров свидетельствует о правдивости режима в целом.
Уклонение от прямой речи в этом дискурсе становится системой: «А ради т.н. «исторической правды» продлим историю дальше — потом он сбежал от немцев, снова вступил в ряды Красной армии, был награжден...». Ещё одно «скажу так». Если это истинная правда, то почему надо считать её «так называемой» и брать это слово в кавычки?
Ради исторической правды: согласно расследованию, Добробабин из немецкого плена «бежал или бы отпущен как украинец». «Материалами следствия установлено, что, будучи на фронте, ДОБРОБАБИН добровольно сдался в плен немцам и весной 1942 года поступил к ним на службу. Служил начальником полиции временно оккупированного немцами с. Перекоп [...] В марте 1943 года, при освобождении этого района от немцев, ДОБРОБАБИН, как изменник, был арестован советскими органами, но из-под стражи бежал, вновь перешел к немцам и опять устроился на работу в немецкой полиции, продолжая активную предательскую деятельность, аресты советских граждан и непосредственное осуществление принудительной отправки молодежи на каторжные работы в Германию».
После таких свидетельств защитникам мифа приходится дискредитировать сам документ – легко и мимоходом. «Эти документы, при всей их предвзятости...». Заодно это и обвинение оппонентам: «С чего бы это — в данном конкретном случае — наши ниспровергатели всего советского вдруг безоговорочно верят версии «сталинской прокуратуры»? 20 лет она, по их мнению, только и делала, что осуждала невинных, а тут — в «деле панфиловцев» — резко проявила чудеса объективности?». Сам Мединский видит резкие «чудеса объективности» в комментариях Жданова и академика Куманева.
Критика источников и базисное доверие
Отсутствие рефлексии в злокачественных формах разрушает жизнь: нарцисс отважен и всесилен лишь в созданной его воображением фантомной реальности.
Типичная для нарцисса «сицилианская защита» (нападением) призывает в союзники документы, окончательно разрушающие её же собственные позиции. На ресурсе «Красная звезда» читаем: «Только вот никому из читателей авторы статей, в той или иной степени отрицающие подвиг 28 панфиловцев, не показали вывода прокуратуры и даже не привели ни одной дословной выдержки из материала дела. Это говорит о том, что с материалами прокуратуры они не ознакомились, а полностью доверились комментариям С. Мироненко». Только в нарциссическом трансе можно самому взывать к цитированию источника, в котором дословно сказано следующее: «Материалами произведенной проверки, а также личными об'яснениями Коротеева, Кривицкого и редактора «Красной звезды» Ортенберга установлено, что подвиг 28 гвардейцев-панфиловцев, освещенный в печати, является вымыслом корреспондента Коротеева, Ортенберга и в особенности Кривицкого». Из той же справки: «Бывший командир 1075 стрелкового полка КАПРОВ Илья Васильевич [...] показал: «...Никакого боя 28 панфиловцев с немецкими танками у разъезда Дубосеково 15 ноября 1941 не было — это сплошной вымысел. В этот день у разъезда Дубосеково, в составе 2-го батальона с немецкими танками дралась 4-я рота и действительно дралась геройски. Из роты погибло свыше 100 человек, а не 28, как об этом писали в газетах. Никто из корреспондентов ко мне не обращался в этот период; я никому никогда не говорил о бое 28 панфиловцев, да и не мог говорить, т.к. такого боя не было. Никакого политдонесения по этому поводу я не писал. Я не знаю, на основании каких материалов писали в газетах, в частности, в «Красной Звезде» о бое 28 гвардейцев из дивизии им.Панфилова. В конце декабря 1941 г., когда дивизия была отведена на формирование, ко мне в полк приехал корреспондент «Красной Звезды» Кривицкий вместе с представителями политотдела ГОЛУШКО и ЕГОРОВЫМ. Тут я впервые услыхал о 28 гвардейцах-панфиловцах. В разговоре со мной КРИВИЦКИЙ заявил, что нужно, чтобы было 28 гвардейцев-панфиловцев, которые вели бой с немецкими танками. Я ему заявил, что с немецкими танками дрался весь полк и в особенности 4-я рота 2-го батальона, но о бое 28 гвардейцев мне ничего не известно...».
Позднее сам Кривицкий уверял, что признался в вымысле под угрозой репрессиий. Но остаётся непонятным, почему о таком же давлении особистов не сообщили и все прочие опрошенные, начиная с комполка и заканчивая жителями деревни, нашедшими и похоронившими лишь 6 убитых.
В экспертных оценках такого рода материалов важно также интуитивное доверие к тексту, вызываемое его качеством, в том числе литературным. Или недоверие. Из статьи Кривицкого: «Прямо под дуло вражеского пулемета идет, скрестив на груди руки, Кужебергенов и падает замертво». Н.Тихонов в «Слове о 28 гвардейцах» пишет: «Стоит на страже под Москвою / Кужебергенов Даниил, / Клянусь своею головою, / Сражаться до последних сил!..». Позднее выяснилось, что и этот человек жив, в бою не участвовал; чтобы заткнуть брешь в строю вместо него пытались наградить однофамильца Аскара.... По качеству текста и образа эти фрагменты – готовый материал для исследований Б. В. Зейгарник, считавшей критичность фактором личностной сохранности. Она специально анализировала ситуации, в которых «небрежность, беззаботность, безответственность» являются следствием глубоких личностных изменений.
Топорная апология мифов подрывает сами основы легенды. Разрушительные конфликты с реальностью, с собственными установками, целями и мотивациями вынуждают подозревать переход нарциссического комплекса в деструктивную фазу. Раскручивая скандал с собственными грандиозными персонами в центре, защитники «святого» и «неприкосновенного» добиваются прямо противоположного: лавинообразно расширяется аудитория, с неподдельным интересом, как острейший детектив, читающаяся Справку-доклад от 1948 г. Без Мединского и др. эту публикацию вообще вряд ли бы кто заметил, кроме специалистов.
Зато фильм «28 панфиловцев», снятый в жанре исторической правды, посмотрели сразу два президента – Владимир Путин и Нурсултан Назарбаев. Плечом к плечу, до самого конца.