Политический нарциссизм в России. Грандиозная самость в зеркале времени
В предыдущей статье цикла отмечалось, что в запущенных случаях объектами нарциссического переноса (Я-объектами любви-к-себе-в-другом) могут быть не только безумно идеализируемые лица или структуры из «важного» социального пространства, но и сами модусы политического времени — прошлое, настоящее, будущее. Соответственно, качествами неподражаемого великолепия, грандиозности и всемогущественности могут наделяться: отечественная история, текущая политика либо образы будущего (в документарной лексике: архив, досье, проект). В эти «зеркала времени» политический нарцисс с упоением смотрится, изживая комплексы, выстраивая психические защиты, перенося светлое прошлое в серое настоящее и туманное будущее, но... напрочь забывая при этом о совести, еде и работе, вплоть до типично нарциссического влечения к смерти. Отношение к модусам времени здесь шизофренически расслаивается, будто мы имеем дело с разными, но родственно взаимосвязанными субъектами в одном пациенте.
Наше второе все, Антон Павлович Чехов, сказал: «Русские обожают свое прошлое, ненавидят настоящее и боятся будущего». И это лишь первый диагноз.
Модусы времени как Я-объекты
Такого рода «растроение личности» в переживаниях былого, настоящего и грядущего отражает расстройства сегодняшней идеологии, но и куда более общие черты характера и психологической организованности нации, вплоть до массовых отклонений, иногда настолько устойчивых, что они начинают казаться врождёнными, если не «генетическими». Вопрос в том, насколько это у нас своеобразно или, наоборот, является воплощением более или менее обычных свойств темпоральности политического сознания и бессознательного.
Древняя сентенция: «Прошлое — время, в котором мы ничего не можем изменить, но относительно которого питаем иллюзию, что знаем все. Будущее — время, о котором мы ничего не знаем, но питаем иллюзию, что можем все изменить». И настоящее — «граница, где одна иллюзия сменяется другой».
Всякого рода иллюзии — благодатная почва для активации нарциссических комплексов. Кажущееся всезнание о прошлом легко переходит в идеализирующую манипуляцию образами грандиозности «исторического существа» и великолепия былого, тогда как кажущаяся абсолютной открытость будущего позволяет активировать структуры всемогущественности в плане фантазийного владения окружением, миром и самой перспективой — течением времени и ходом процесса. Мы достигли чудесной поры, невозможное стало возможным, нам открылись иные миры и вообще...
Грустный вывод IV главы «Физики» Аристотеля о том, что времени не существует вовсе (прошлого уже нет, а будущее ещё не наступило) изящно преодолён в «Исповеди» Августина: «Где бы они (прошлое и будущее) ни были, но они существуют только как настоящее. И правдиво рассказывая о прошлом, люди извлекают из памяти не сами события — они прошли, — а слова, подсказанные образами их...». Согласно Блаженному «есть три времени — настоящее прошедшего, настоящее настоящего и настоящее будущего».
Первое впечатление о темпоральности нынешней политической психопатологии в России связано с вопиющим доминированием истории, причём именно в форме «настоящего прошедшего». Здесь видится двойной процесс и двойной эффект — во-первых, идеологизации жизни и, во-вторых, историзации идеологии. В эволюции официальной риторики этот рубеж обозначен 2010-2012 годами. До этого момента можно говорить о нарциссических поползновениях и приуготовлениях, но не о развёрнутом синдроме с переходом в расстройство и злокачественные формы.
Процесс начинается с идеализации начального периода путинского правления в идеологемах «спасения страны от распада», подавления сепаратизма и террора, выхода из беспредела «лихих девяностых», со «стабильности», «вставания с колен» и якобы «возврата политических прав народу», узурпированных безответственными полулистами и ненасытным олигархатом. Посыл «Видите, какой я правильный» постепенно сменяется установкой «Смотрите же, какой я великий!». И тем не менее поначалу это выглядит скорее обычной политической саморекламой, пусть грубой и лобовой, неприятной, нечестной в отношении сделанного ранее, но ещё не злокачественной в собственно психопатологическом смысле (мало ли кто в политике себя слишком красиво подаёт и безвкусно, пошло идеализирует).
Далее, в ходе подготовки и идеологического обеспечения местоблюстительства Медведева, акцент с выдающегося настоящего переносится на проблемное будущее. Необходимо преодолеть технологическое отставание, опасную и даже уже критичную зависимость страны от экспорта сырья и импорта товаров и технологий. Политическая задача соразмерна исторической — «смена вектора развития». Учитывая глубину и силу инерции сырьевой экономики и укоренённого в России ресурсного социума, торгующего сверхнизкими переделами и превращающего в расходный материал все, включая науку, образование и само население, задача выглядит, как минимум, эпохальной. И критичной, поскольку инерция, как выясняется, губительна: «Следуя этому (инерционному — Ред.) сценарию, мы не сможем обеспечить ни безопасность страны, ни ее нормального развития, подвергнем угрозе само ее существование» (Путин, 2008).
Спекулятивно-нарциссический налёт в оценке состоявшихся спасительных свершений отчасти уравновешивается почти здоровым алармизмом в понимании проблемного будущего. «Стратегия 2020», неопознанный «план Путина», пролетевший над нами, как фанера над Москвой, целая серия инициативных проектов от ведущих экспертных структур страны, включая целых два доклада Института современного развития (ИНСОРа)... В сфере стратегического планирования резко меняется лексика профессионального сообщества и самого официоза: модернизация, инновации, диверсификация, «снятие с иглы», административная реформа и реформа техрегулирования, импортозамещение, дерегулирование и снижение административного прессинга, реиндустриализация, экономика знания, человеческий капитал.
Все изменила... рокировка. Модернизация провалена, не начавшись, а потому поступает команда на резкий разворот «все вдруг» от перспективной прагматики к ретроспективной идеологии и оперативно заряженной «духовности». Ответ режима на основной вопрос философии меняется с материалистического (рационально-прагматического) на идеалистический, полумистический и в целом ретроспективный: назад и вверх, а там... Традиционные ценности, духовные скрепы, мораль и заветы предков, исконная идентичность, наследие, культурный код. В одночасье свершается великий отказ от риторики будущего; ещё остаётся идеализация недавно свершенного и все ещё стабильного настоящего, но уже заранее готовится идеологический плацдарм для отступления в великое прошлое державы и духа. Этот плацдарм готовится медленно и терпеливо, но надёжно и с систематическим, методичным разогревом массовых комплексов, прямиком ведущих сначала к лёгким расстройствам, а потом и к злокачественному нарциссизму, в том числе с архаическим переносом и компенсацией собственной закомплексованности величием предков (ср. в предыдущей статье казус с пациенткой N).
Сейчас все чаще говорят об идеологизации истории, но, возможно, важнее здесь встречное движение — историзации идеологии. При ближайшем рассмотрении процесс оказывается более сложным, чем кажется, выстроенным целой системой прямых и обратных, перспективных и ретроспективных переносов. Перетекания, циклы, ответы, прорывы и возвраты — целая паутина трансляции и ретрансляции неврозов и навязчивых состояний.
Постепенно инфекция проникает вниз и все глубже. Всякая шваль кидается с пеной у рта защищать славу России даже там, где на неё никто не покушается. Ретроспективный патриотизм становится для одних компенсацией ничтожества, для других профессией и лифтом.
Наполнение и дыры нарциссического времени
Уже стало штампом говорить о зацикленности нынешней политики и идеологии на прошлом именно в силу вопиющего провала с проектами и образами будущего. Это не совсем так: здесь свой почти закрытый, элитный заповедник. В собственных переживаниях и надеждах власть питается скорее самодеятельной нарциссической футурологией, в которой старый мир рушится, а наше руководство во главе огромной, немало экзальтированной и все ещё как-то вооружённой страны совершает подвиги грандиозности, являя чудеса всемогущественности, в основном в сфере абстрактного «влияния». Россия возвращается в сонм великих держав, правда, непонятно зачем и неважно как, какой ценой и с какими далеко идущими последствиями для завтрашнего дня. Сегодня мы всех любой ценой заставим о себе говорить — а завтра хоть потоп, после которого и трава не расти.
Заветный символ такого великолепия — три кресла в новой Ялте, в которых вместо Сталина, Черчилля и Рузвельта воссядет Путин в обрамлении лидеров США и Китая. Нашему вождю это надо, но это надо и массам, мечтающим, чтобы любимый руководитель с голым верхом повелевал третью мира и сидел там, где вершат судьбы Планеты, даже если само население РФ во имя этой великой цели останется с голым низом.
Можно, конечно, острословить по поводу неожиданно резкой глобализации картинок, начинавшихся с заголения торса, а затем и освоения сред — подводного мира и воздуха, символического покорения техники и фауны. Однако в диагностическом плане все гораздо серьёзнее, поскольку в итоге этой эволюции мы имеем дело с трансформацией сугубо личного пиара в схемы большой внутренней и глобальной политики.
Следующим нуждающимся в переосмыслении клише оказывается «выпадение настоящего». Это свойство тоже уже выглядит хроническим, если не врождённым. Мне уже доводилось писать о том, что самоопределение страны распято на двух осях пространства-времени: «прошлое — будущее», «Запад — Восток». Маятник российского самосознания с образцовой регулярностью раскачивается между модерном и традиционализмом, апологией идеального проекта и культом славного прошлого. Те же колебания по линии европеизма и евразийства, западничества и азиатчины, вестернизации и ориентализма. Образуемый этими осями «крест» обрекает поиск российской идентичности на вечную муку, но сейчас попытки сняться с него обнажают ещё и пустоту в перекрестье — в нашем самоопределении здесь и сейчас, в этом времени и в своём пространстве.
Эта пустота (см. в том числе текст в нашем цикле о «триумфе пустоты») воспроизводит типичный уход нарцисса от реальности. В античной легенде юноша смотрится в собственное отражение, забывая о жизни. Политика смотрится в зеркала славного прошлого и грандиозного будущего, жертвуя настоящим, включающим в том числе потребности населения, инфраструктуры, да и самого дальнейшего развития, если не выживания. В пределе таких эволюций — мания грандиозности и бред величия, когда Я-концепция соизмеряется исключительно с символикой карты мира и часов истории, глобуса и маятника.
Вместе с тем, приходится помнить, что все эти игры с временами происходят именно в настоящем и затрагивают не чистую историю и футурологию, но именно «настоящее прошедшего» и «настоящее будущего». И компенсаторные, защитные переносы тоже осуществляются именно в настоящее.
Более того, здесь между модусами времени формируются сложные переходы, в том числе видоизменяющие во времени и саму нарциссическую акцентуацию. У нас обычно не дочитывают хрестоматийные выдержки до конца, хотя в той же резкой сентенции Чехова есть не менее сильное продолжение: «Русские обожают свое прошлое, ненавидят настоящее и боятся будущего. Как это было бы печально, если не подумать, о том, что будущее, которого мы боимся, постепенно превращается в то настоящее, которое ненавидим, и в то прошедшее, которое обожаем». В замечательном «Как это было бы печально...» скрыта жестокая ирония. Печально и даже трагично как раз то, что пугающее будущее через ненавидимое настоящее неотвратимо перемешается в прошедшее, где высветляется и становится объектом идеализации, часто тем более нарциссической, чем сильнее травма.
Связь нарциссизма с комплексом неполноценности делает этот переход постоянно возобновляемым и чуть ли не безысходным. В другом месте добрый к нам Чехов пишет: «Русский человек любит вспоминать, но не любит жить». Однако и эту популярную цитату из «Степи» лучше дочитывать до конца, не ограничиваясь собственно афоризмом. Там тоже диагноз: «Русский человек любит вспоминать, но не любит жить; Егорушка еще не знал этого, и, прежде чем каша была съедена, он уж глубоко верил, что вокруг котла сидят люди, оскорбленные и обиженные судьбой».
Политики обожают возить воду на обиженных и лить её на мельницы собственной грандиозности, не просто болезненной, но ещё и заразной. Так разгораются нарциссические эпидемии, в которых сейчас все оказывается чертовски плохо, глупо, преступно и трагично, но зато возвышенно, величественно и великолепно в прошедшем и в грядущем, в которое деспоты тянут нацию сообразно собственным сдвигам по всем фазам.
В этом великолепии есть, как минимум, одно разоблачающее обстоятельство: что именно выносится на первый план в образах нарциссического величия. Точнее наоборот: что здесь скрывается, вытесняется и исчезает, превращается в идеологически несуществующее, дабы не портить идеальный автопортрет нарцисса? Вопрос не только в том, чем страну учат экзальтированно гордиться, а скорее в том, о чем её заставляют забыть, поскольку эти события, отдельные нарративы и целые сферы жизни не вызывают ничего, кроме жгучего стыда.
Об этом свойственном традиционной России и особенно её современности «апофатическом нарциссизме» в следующем тексте.