Проректор РЭШ Константин Сонин называет Владимира Гельмана, профессора Европейского университета в Петербурге и Хельсинкского университета, одним из лучших российских политологов. Эта характеристика справедлива. Но «политологи» в понимании Сонина, Гельмана и западных университетских ученых занимаются не тем, что принято у нас называть «политологией». Они не следят за отношениями на политическом олимпе как за бесконечным латиноамериканским сериалом, не подсчитывают влиятельность персоналий и элитных групп. Современная политология — чуть более точная и близкая к экономике наука.
В книге «Из огня да в полымя: российская политика после СССР» (издательство БХВ-Петербург) Гельман смотрит на политическую историю сквозь призму теории игр. Политики — рациональные игроки, действующие в рамках возможных стратегий и максимизирующие свою выгоду. Почти homo economicus. Конечно, политиками движут страсти, обиды, страхи, привязанности, они совершают ошибки. Но ошибками пользуются другие игроки, тоже в целом рациональные и в каждую минуту делающие то, что позволяет им соотношение сил на поле и правила игры.
Возможно, концепция «человека рационального» и теория игр не позволяют вполне адекватно описывать потребительские и трудовые стратегии людей. Но политические баталии они схватывают превосходно. «В результате промедления X инициативу перехватил Y», «X сумел навязать Y свою игру», «Y, казалось, обеспечивший себе победу, не ожидал от X такой заряженности на игру» — эти фразы могут описывать и футбольные, и шахматные, и политические баталии.
Современная политология объясняет характер политики в любом обществе как спортивную игру: решает набор игроков и институты — принятые правилами игры. Политики — не «герои» (демократы) и «злодеи» (диктаторы), а лишь игроки, стремящиеся к победе над противником и вынужденные играть по правилам. Какой политик откажется царствовать вечно, если общество не против?
Книга Гельмана продолжает политическую серию, которую издательство «БХВ-Петербург» открыло «Демократией в России» Григория Голосова. Первая книга — руководство по построению основ демократического режима и полемика с теми, кто считает это невозможным.
Работа Гельмана, напротив, — спокойный разговор о том, как у нас сформировался электоральный авторитаризм и во что
он может трансформироваться.
Авторитаризм — монополия правящих групп на власть, когда политическая борьба ограничивается «внутрифирменной конкуренцией». Отличие авторитаризма от демократии лишь в уровне конкуренции на политическом рынке. Но в России и множестве других стран авторитаризм имеет электоральный характер: он нуждается в выборах как средстве легитимации (обоснования власти) победителя внутри и вне страны. Такие выборы — борьба с предопределенным исходом: правила игры не предполагают реальной конкуренции. Например, «муниципальный фильтр» на выборах мэра Москвы и судебная система неплохо защищают кандидата власти от сильных соперников.
Гельман великолепно показывает наивность противопоставления «свободно-демократичных» 1990-х годов авторитарным 2000-м. Вся наша постсоветская история — постепенное, но неуклонное сворачивание политических свобод, спонтанно полученных в ходе революции 1991 года, ползучая монополизация политической власти. Государство не было «переучреждено» с нуля на институциональной основе, свободной от советских атавизмов, и они расцвели пышным цветом 20 лет спустя. В 1991-м были сохранены во многом советские правила игры в политической сфере, Конституция 1993 года дала президенту гигантские полномочия. В 1994 году в избирательное законодательство были введены допускающие произвольную трактовку нормы, которые были нужны для отмены выборов в случае победы Зюганова или Жириновского. Нечестная президентская кампания 1996 года открыла путь манипуляциям и фальсификациям на выборах.
Выработке демократических правил игры в начале 1990-х помешал развал государства. После ухода коммунистов оно было не в состоянии ни создавать институты, ни следить за выполнением правил, а лишь объявило «бой без правил» и самоустранялось. В таких условиях авторитаризм казался многим необходимым лекарством, которое могло предохранить страну от краха, привнести в общественную жизнь упорядоченность (любой порядок лучше хаоса — поэтому «любой порядок» и побеждает, пишет Гельман). Но лекарство оказалось опаснее болезни: целенаправленная «порча» и «отравление» политических институтов позволили правящим группам максимизировать прибыль и минимизировать риск проигрыша.
В 2000-е в России сложился весьма специфический, мягкий авторитаризм. Сохранился «фасад» демократических институтов — их выхолощенная внешняя форма. Уровень репрессий был низким относительно других авторитарных режимов (Белоруссия, Туркменистан). Навязанный элитам консенсус 2000-х годов основывался больше на «прянике», чем на «кнуте». Дорогая нефть и послекризисный экономический рост позволили правящей элите не мелочиться, покупая социальные группы. Для политических элит было важно международное признание российского режима; крайне нежелательным было создание препятствий для легализации их собственности за рубежом.
Основу для кризиса заложила сама схема бутафорского политического дуумвирата. Будучи ставленником Путина, Медведев, пишет Гельман, пытался казаться автономным политиком, инициирующим прогрессивные преобразования в стране. Но разглагольствования о модернизации отражали и реальную неудовлетворенность элит сложившейся ситуацией. Не имея шансов на воплощения в серьезные дела, прогрессивная риторика дезориентировала госаппарат, который не может быть «слугой двух господ».
Конец политическому спокойствию положила неудачная обратная рокировка в правящем тандеме и фальсификации на думских выборах 2011 года. Это совпало с начавшейся сменой поколений в оппозиционном лагере. По сравнению с концом 2000-х годов протестная активность многократно выросла. Однако оппозиция организационно, идеологически и стратегически слаба, внутренне разобщена и не выстроила адекватных каналов коммуникации с широкими слоями населения.
Россия оказалась в институциональной ловушке: электоральная конкуренция почти исключена, политические решения монополизированы, а различные социальные группы боятся потери статус-кво и считают политические альтернативы непривлекательными или нереалистичными. Бизнес боится нового передела собственности, а сотрудники зависящих от государства организаций — потери заказов, зарплат и статуса. Так надоевшие друг другу супруги теряют и шанс наладить отношения, и шанс создать новую семью, но продолжают быть вместе, поскольку связанные с разводом издержки с годами растут. Инерция вгоняет страну в порочный круг: день длится дольше века, и чем дольше длится, тем труднее ему закончиться.
Каким может быть выход из ловушки? Казалось бы, самый очевидный вариант: в результате экономического спада у режима не будет средств на «покупку» электората. Но обедневший авторитарный режим может выродиться и в диктатуру. Базовым, однако, Гельман считает сценарий «загнивания», или «застоя», когда статус-кво будет поддерживаться точечными репрессиями, стратегией «разделяй и властвуй» по отношению к умеренным противникам и подачками лояльным группам. Реакцией общества на это станет «уход» — внутренняя или внешняя эмиграция.
Но это сценарий временный. Раньше или позже под влиянием общественного недовольства правящая элита будет вынуждена либо пойти на настоящую демократизацию, либо, как сейчас, «закрутить гайки». Последний сценарий не безупречен: он влечет за собой рост затрат, недовольства и может способствовать нарушению неустойчивого равновесия. Впрочем, замечает Гельман, Лукашенко доказывает, что, балансируя между репрессиями и подкупом бюджетников, авторитарный режим может долго существовать, не сталкиваясь с серьезными угрозами. Барьеры для «закручивания гаек» сейчас ослабли: в 2012–2013 годах Путин несколько раз прозрачно указал политическим элитам, что от недвижимости и банковских счетов за рубежом пора избавляться. Опасения за судьбу личных активов все меньше сдерживают силовиков от придания российскому режиму большей жесткости.
В случае накопления усталости, раздражения и недовольства режимом даже мелкое событие, как в июне в Турции, может стать причиной больших политических волнений. Так рассыпался СССР. Предугадать такое событие крайне сложно, оно всегда наступает внезапно, «вдруг», когда никто не готов. И, как в случае краха СССР, неожиданно для себя выигравшие борьбу делают в условиях дефицита времени и тотальной неопределенности неверные шаги. Тогда власть может оказаться в руках случайных людей, одна диктатура — сменить другую, а выстраивание демократических институтов так и не начаться. Важно, чтобы на этот раз с нами так не произошло. Окно возможностей демократизации открывается нечасто, и сценарий действий лучше иметь наготове.