«Бог не хочет, чтобы я писал, но я должен»: настоящая жизнь Франца Кафки

«Кафка в России — больше, чем Кафка где-либо еще. Для русского читателя это не только один из главных писателей мировой литературы, который повлиял на всех ключевых авторов ХХ века, от Альбера Камю до Харуки Мураками, не просто автор, по книгам которого снимают фильмы, ставят спектакли, оперы, балеты и даже делают компьютерные игры. В России Кафка — это единица измерения трагического абсурда, который является естественным фоном русской жизни. Иногда мы даже испытываем почти гордость за то, что отечественный абсурд обгоняет самые мрачные кафкианские образы. В таких случаях обычно говорят, что «Кафка отдыхает», «Кафка нервно курит в сторонке» или «мы рождены, чтоб Кафку сделать былью». С этих слов начинает свое предисловие к книге философа и биографа Рюдигера Сафрански «Кафка. Пишущий ради жизни» (выйдет в марте в издательском проекте «Лед») ее научный редактор Максим Жук.

В этой книге, по словам старшего редактора издательского проекта «Лед» Алины Климкиной, Сафрански исследует, как человек может разрываться между обычной обывательской жизнью и жизнью писателя, для которого творчество — не просто увлечение, а экзистенциальная необходимость.

Forbes Young публикует отрывок из книги о том, каким был писатель в начале своего пути, и о становлении «гордого маленького автора, пишущего для себя, но все-таки желающего быть замеченным».

Но писательство нужно во что бы то ни стало защитить и сберечь, а это требует отступления. Противоречивое движение: сила письма позволяет сблизиться с человеком и в то же время подталкивает к одиночеству, которое не пугает его, только покуда он пишет. Так или иначе, в письме он черпает жизненные силы.

Эти силы не проистекают из привычных сфер жизни — общества, семьи, профессии, религии, сексуальности. Поскольку у него есть письмо, он не жалеет о том, что «жизненный поток [его] никогда не захватывал»¹. Вследствие этого он истощен — в переносном смысле: «Когда мой организм понял, что письмо — самое плодотворное направление моего существа, все устремилось именно туда, а остальные способности остались пусты — те, что были направлены в первую очередь на удовольствия интимной близости, еды, питья, философского осмысления музыки. По всем этим направлениям я истощился»².

Эту заметку он оставляет в 1911/12 году, в канун Нового года, а затем почти эйфорически продолжает: «Поэтому мне всего лишь нужно выкинуть из этого общества работу в конторе, а поскольку мое развитие теперь завершено и отныне, насколько могу судить, мне ничем не придется жертвовать, я могу начать настоящую жизнь». 

Таким образом, лишь благодаря литературному творчеству для Кафки начинается настоящая жизнь.

К ранним пробам пера он не относился всерьез. Писать он начал, еще будучи учеником немецкой гимназии в Старом городе Праги. Он даже приступил к роману о двух братьях, один из которых сидит в тюрьме, а другой отправляется в Америку. В те годы ему еще нравилось, когда его видели пишущим. Это наполняло его чувством гордости. В дневнике он вспоминает об одном воскресном дне, проведенном у родственников. Мальчик взял с собой тетради, чтобы и в гостях писать у всех на глазах. «Не исключено, что мне хотелось соблазнить кого-нибудь на то, чтобы он, пока я ворошил листы бумаги на письменном столе, постукивал карандашом, осматривался в кругу лампы, забрал у меня написанное и, взглянув на него, восхитился мною»³.

Чувство великого призвания спугнул дядя, вернув исписанный лист со словами: «Банальщина».

Гордый маленький автор, пишущий для себя, но все-таки желающий быть замеченным, в этот момент ощутил отвержение общества, и его взгляду — как несколько патетически сказано в дневнике — открылось «холодное пространство мира, которое нужно было согреть огнем, который я хотел сначала отыскать»⁴.

Поэтому писать — значит приближаться к огню, к вдохновению. В школьные годы Кафка искал близости одноклассника Оскара Поллака, чтобы сберечь огонь. Воспоминания об этой дружбе придавали школьным годам известную привлекательность, которой они были лишены в иных отношениях. Кафка всегда был хорошим учеником, но все же — по крайней мере, в воспоминаниях — постоянно чувствовал себя неудачником и жутко боялся момента, когда наконец вскроется, «каким образом мне, самому неспособному и, во всяком случае, самому невежественному ученику, удалось пробраться в этот класс»⁵. Разумеется, ничего такого не случилось, и по итогам выпускных экзаменов он по-прежнему входил в число лучших.

Оскар Поллак был литературным доверенным Кафки в школе, а затем и в первые годы студенчества. Кафка отдавал ему на экспертизу свои литературные опыты. В одном из писем Кафка говорит ему: «Отшельничество противно, лучше честно откладывать яйца на виду у всего мира, их высидит само солнце; лучше вцепиться зубами в жизнь, чем в собственный язык; пускай уважают крота и ему подобных, но не делают из него святого»⁶. Осуждать «отшельничество» и сторониться кротов — вполне в духе Поллака, которому, несомненно, удавалось с игривой легкостью добиваться признания благодаря своей общительности, не снижая при этом планки. Кафка говорит ему и о своих успехах в этой области: «Я стал сильнее, я часто бывал среди людей, я могу разговаривать с женщинами»⁷. Будучи замкнутым человеком, Кафка считал, что многому научился у своего друга Поллака. «В отличие от многих других, ты был для меня окном, через которое я мог выглянуть на улицу. Один бы я этого не смог, ведь, несмотря на свой рост, я не в состоянии дотянуться до подоконника»⁸.

Оскар Поллак — его окно в мир — к счастью, был к тому же человеком, достойным доверия и с литературной точки зрения, поэтому Кафка мог посвятить его и в свои литературные эксперименты. Как он пишет своему другу, ему наконец удалось «одним махом» довести до выражения теснившую его вереницу фантазий и представлений. От этих ранних текстов остались только фрагменты, которые Кафка мимоходом цитирует в письмах Поллаку. Например, набросок об удивительном человеке, который «ничего не понимал, не мог произнести ни одного осмысленного слова, не умел танцевать и смеяться, но только судорожно сжимал обеими руками закрытый ларец и повсюду его носил»⁹. Никому он не говорил, что внутри ларца, и так прожил суетливую и тревожную жизнь, пряча ото всех свой ларец. Когда он умер, оказалось, что в ларце были два молочных зуба. Притча о том, как разочаровывает раскрытая тайна.

Удивляет готовность Кафки делиться этими опытами, ведь сам он, очевидно, еще не слишком в них уверен. Он надеется, что «два чужих глаза все согреют и приведут в движение»¹⁰. Все дело в дружеской привязанности. Для нее он подыскивает трогательный образ: «Только благодаря тому, что люди прикладывают все силы и помогают друг другу по любви, им удается удержаться на терпимой высоте над адской бездной, которой они желают. Они связаны веревками <...> и кошмарно, если веревки вокруг одного из них обрываются»¹¹. Именно Оскару Поллаку Кафка сделал признание: «Бог не хочет, чтобы я писал, но я должен»¹².

Оскар Поллак познакомил Кафку с журналом «Обозреватель искусства», сооснователем которого был Ницше. Изысканный эстетизм журнала какое-то время привлекал Поллака, а затем и Кафку. Благодаря «Обозревателю искусства» Кафка узнал о современной литературе и стал ценить Гофмансталя, Стефана Георге и Арно Хольца. «Обозреватель искусства» придерживался взыскательности и чистоты, выступал против вычурности и пустой декоративности. Отвергал он и все помпезное, нашпигованное идеологией. Совершенно в духе «Обозревателя» в одном из писем Кафка говорит: «Искусство нуждается в ремесле больше, чем ремесло — в искусстве»¹³.

«Обозреватель искусства» подтолкнул Кафку к чтению Ницше. Однажды летом на лужайке под дубом он читал какой-то девушке «Заратустру», но та ничего не поняла. Впрочем, подобные сцены в то время были не редкостью. Любой уважающий себя гимназист был обязан с энтузиазмом относиться к Ницше. «Я хочу быть поэтом своей жизни», — заявил Ницше, и эти юноши, бунтующие против мира своих отцов, охотно к нему прислушивались: традиционная религия едва ли их интересовала, они искали новой веры. И тому, кто, как и Кафка, искал новой веры именно в «поэтическом», в письме, Ницше и вправду мог послужить большим подспорьем.

Учителям об интересе друзей к Ницше ничего знать не следовало, как и о втором духовном увлечении, которое разделяли оба друга: эволюционной теории Дарвина. Поллак хотел сделать по ней доклад в школе. Ему запретили. А Кафка, опираясь на это учение, в ходе длительных споров с другим своим школьным другом Гуго Бергманом пытался поколебать того в вере. Позднее Кафка будет вспоминать, что они обсуждали историю творения и вели диспуты о существовании бога, «либо полагаясь на внутреннее чутье, либо подражая талмудизму»¹⁴. Гуго Бергман, позднее ставший ректором в Еврейском университете в Иерусалиме, вспоминал об этом несколько иначе и прямо говорил о «то ли атеистическом, то ли пантеистическом периоде» в жизни друга, который хотел «во что бы то ни стало заставить его уйти от иудейской веры»¹⁵.

Не в религии, а только в письме юный Кафка черпал духовные силы. Но он понимал, что предстояло многому научиться. Он видел, насколько еще «вычурны» его тексты, сколько в них еще «словоблудия», где ему пока не хватало «ремесленной выучки». Путь к книге еще долог. Книга — это уже что-то почти священное. Не только для писателя, но и для читателя. Книга может быть прекрасной, однако этим дело не исчерпывается. Символ веры ранней кафкианской эстетики гласил: «Нам нужны книги, которые действуют на нас как несчастье, из-за которого мы страдаем, как смерть кого-то, кто нам важнее нас самих, как лесное изгнанничество вдали от людей, как самоубийство, книга должна быть топором для замерзшего моря внутри нас. Такова моя вера»¹⁶.

После выпускных экзаменов Кафка совершенно не представлял, куда поступать. Философия манила его, однако не в ее абстрактных и систематических формах, как в академической среде, а только в ее живом воплощении, как, к примеру, у Ницше. Пару недель он посещал химию, затем германистику, оттолкнувшую его своим немецко-националистическим шовинизмом, и наконец остановил свой выбор на юриспруденции, но не потому, что эта область его особенно привлекала, а потому что, как ему показалось, ею можно заниматься между делом, а значит, она не будет мешать писать. По-настоящему его трогало только письмо.

В 1902 году, когда Кафке было 19 лет и выпускные экзамены в гимназии миновали, он пережил своего рода пробуждение. Позднее он расскажет об этом в дневнике. Он поднялся на Лаврентьеву гору — холм неподалеку от Праги, откуда открывается великолепный вид на город:

Однажды, много лет назад, я — разумеется, в довольно грустном настроении — сидел на склонах Лаврентьевой горы. Я проводил ревизию всего, чего мне хотелось от жизни. Самым важным и сильным оказалось желание обрести такой взгляд на жизнь (и, что неизбежно с этим связано, при помощи письма убедить в нем всех остальных), при котором сама жизнь сохранила бы естественно присущие ей падения и взлеты, но в то же самое время с не меньшей ясностью предстала бы как ничто, как сновидение, как парение*.

Стоит только почувствовать в ней «ничто», как обыкновенно гнетущая действительность воспаряет, и благодаря этому появляется даже «мимолетная живость». В состоянии парения бремя мира на мгновение перестает тяготить. Жизненные падения и взлеты никуда не делись, но в то же время они как-то по-особому легки. Все это нужно как-то удержать и донести. Именно такое — своего рода даосское — мироощущение и побуждает его писать. 

¹ Дневники, 25.10.1921.

² Пер. наш. Дневники, 03.01.1912. Цит. по: T, 341.

³ Пер. наш. Дневники, 19.01.1911. Цит. по: T, 146.

⁴ Пер. наш. Дневники, 19.01.1911. Цит. по: Т, 147.

⁵ «Письмо к отцу».

⁶ Пер. наш. Письмо Поллаку, 06.09.1903. Цит. по: B I, 25.

⁷ Там же.

⁸ Там же.

⁹ Пер. наш. Письмо Поллаку, 10.01.1904. Цит. по: B I, 34.

¹⁰ Пер. наш. Письмо Поллаку, 06.09.1903. Цит. по: B I, 26.

¹¹ Пер. наш. Письмо Поллаку, 21.12.1903. Цит. по: B I, 32.

¹² Пер. наш. Письмо Поллаку, 09.11.1903. Цит. по: B I, 30.

¹³ Пер. наш. Цит. по: B I, 27.

¹⁴ Пер. наш. Дневники, 31.12.1911. Сафрански не указывает первоисточник цитаты, но, очевидно, он опирается на издание Tagebücher, hg. v. Hans-Gerd Koch, Michael Müller und Malcolm Pasley, Frankfurt/M. 2002.

¹⁵ Цит. по: E, 20.

¹⁶ Пер. наш. Письмо Поллаку, 27.01.1904. Цит. по: B I, 36. 

* Пер. наш. Сафрански выше указывает, что это дневниковая запись, однако ссылается при этом на письма. Цит. по: B I, 855.