Продолжение. Начало см. здесь
Итак, вернемся к определению инновации как суммы двух элементов — изобретения и адаптации (внедрения) — и рассмотрим причины технологических прорывов и отставания России в период начала XVIII – начала XX веков.
Пропасть между изобретением и внедрением
Очевидно, зоной успеха в России были изобретения, то есть производство идей, не материализованных в чем-либо или воплощенных лишь в единичных экземплярах и моделях. Проблемной областью как в XVIII, так и в XIX и XX веках было внедрение — распространение идеи и ее реализация в производстве. Примеров «умерших» идей множество, причем каждый из них доказывает, что русские ученые могли бы быть первооткрывателями, если бы их изобретения были замечены. Однако идеи не находили сбыта из-за ограниченного количества потребителей разработок.
До середины XIX века главным потребителем идей и изобретений было государство: «государственный капитализм» Петра I создал предпосылки для мощного технологического прорыва, но вместе с тем уничтожил почву для естественного развития частной инициативы. Таким образом, само государство оказалось едва ли не единственным предпринимателем, создающим рынок и спрос на идеи. Соответственно имперским потребностям, оно формировало спрос на исследования в области металлургии и военные технологии. Но даже в этой области многие гениальные идеи оказались невостребованными. Так, изобретенная в 1835 году генерал-адъютантом русского флота К.А. Шильдером первая подводная лодка оказалась никому не нужна, хотя для ее постройки государство выделило 13 000 рублей. В 1838 году Шильдер построил вторую модель, но после этого финансирование его изобретений прекратилось. В разгар Крымской войны, проигранной Россией, появилось несколько проектов подводных лодок, но они также не были использованы.
Социальные и политические реформы середины XIX века, казалось бы, создали предпосылки для развития частной промышленности и, соответственно, расширения рынка технологии. Оказалось, однако, что для внедрения изобретений необходимы дополнительные условия: во-первых, налаживание связи между наукой и промышленной инженерией и, во-вторых, гибкое законодательство (о собственности, акционерных предприятия, о патентах и т.д.). Для того чтобы изобретения превращались в технологические инновации, они должны быть доведены до уровня внедрения, превращены в производственные модели. Именно на этом этапе — перехода от идеи к производственной модели — останавливался инновационный процесс.
Ситуация ухудшалась тем фактом, что в России научное и инженерное образование развивались успешно, но почти независимо друг от друга. Инженеры как в XVIII веке, так и во второй половине XIX века не изобретали — они усовершенствовали существующие механизмы, приспосабливали их к тем или иным конкретным производственным условиям. Модель инженера-изобретателя, сделавшего возможным рывок немецкой индустрии, в России не проявилась в полной мере, по крайней мере до начала Первой мировой войны. Ученые, напротив, изобретали. Так, на Всемирной промышленной выставке в Лондоне в 1876 году Россия заняла второе место по числу представленных объектов, однако большая их часть никогда не поступила в промышленное производство. Химик Д.П. Коновалов, оценивая причины отсутствия интереса к идеям, сетовал на то, что инженеры-техники на промышленных предприятиях не обладают солидной научной подготовкой. В результате Россия остается «зависеть от Запада в сфере технических приемов», то есть технологии доведения научных разработок до производства.
Проблема менталитета и законов
Сетования ученых на отсутствие спроса в промышленности, на отсутствие государственной поддержки были повсеместны. При этом, как ни парадоксально, ученые требовали одновременно и автономии, и государственной помощи. Однако эти сетования говорят не только об отсутствии спроса, но и об отсутствии инициативы со стороны самих ученых. Ученый-предприниматель и менеджер — тип Эдисона — был мало известен в России. Ученые предпочитали творить в рамках академических корпораций — Академии наук и университетов. Отчасти отсутствие в России типа ученого-предпринимателя было связано с неразвитостью рынка патентов и слабостью защиты прав изобретателя. Европейские производители машин, инструментов и приборов, привозившие свои изделия в Россию, жаловались на пиратство и незащищенность их прав. Во второй половине XIX века система патентного законодательства мало-помалу совершенствуется, но рынок технологий так и не появился. Поэтому русские ученые предпочитали ездить показывать свои изобретения за границу. Таким образом, развитие индустрии изобретений сдерживалось институциональными условиями и довольно консервативной корпоративной культурой промышленности.
Очевидно, что политика индустриализации 1890-х годов была отчасти направлена на преодоление этих проблем. С.Ю. Витте инициировал развитие сети политехникумов, которые должны были соединить науку и технологии. Витте, исповедуя идеологию экономического национализма, стремился создать среду для промышленного развития и заставить промышленность работать. Второй промышленный и технологический рывок после петровского, как и первый, произошел благодаря государственной воле, государственному вмешательству и, в то же время, политике контролируемой свободы. Витте, в отличие от предшественников, поощрял приток иностранных капиталов в Россию, и целые отрасли, прежде всего наукоемкие (электротехника), были созданы иностранцами. Привлечение иностранцев помогало преодолевать катастрофическое отставание России в этих отраслях, но все же имело некоторые «побочные эффекты». Так, русские инженеры жаловались, что иностранцы, покупающие предприятия, вместе с новыми машинами и механизмами привозили своих технологов, а русские инженеры оставались не у дел.
Несмотря на усилия Витте по созданию благоприятной среды для промышленности, институциональные и политические ограничения создавали порой непреодолимые препятствия для внедрения новых технологий. Так, проекты строительства гидроэлектростанций на Днепре и Волхове появились в начале 1890-х годов, впоследствии таких проектов было создано несколько, но, несмотря на дефицит энергоресурсов (электростанции использовали уголь из Донбасса или Англии), ни один из этих проектов не был реализован. Причина поражает своей абсурдностью: правительство не могло решить вопрос о том, кому должны принадлежать воды больших рек и производимая ими энергия (в России реки оставались в частной собственности землевладельцев), и не решалось посягнуть на частную собственность крупных помещиков. Европа была покрыта сетью гидроэлектростанций, а в России первые станции появились после революции, причем большевики просто воспользовались уже имевшимися проектами.
Аналогичных примеров того, как бюрократическая косность, отсутствие современного законодательства или стремление государства быть монополистом в какой-либо области препятствовали внедрению новых технологий — множество. Как бы в укор России Финляндия, в начале XIX века вошедшая в состав империи и относительно бедная ресурсами, к концу столетия уже обогнала Россию в технологическом развитии. В Финляндии работали несколько гидроэлектростанций, в то время как в России не было ни одной — все потому, что законы Великого княжества Финляндского допускали большую гибкость в отношении собственности на ресурсы, в том числе водные. Кроме того, Финляндия демонстрировала высокую адаптивность знаний и технологий: финские инженеры обучались в Германии, немецкие технологии и машины работали на финских предприятиях. В России адаптация технологий и внедрение изобретений затруднялись тем, что плохо работали механизмы согласования интересов между разными акторами — предпринимателями, городскими властями, правительственными структурами. Из-за этого многие проекты оставались нереализованными. Еще один немаловажный фактор — недостаток инвестиций: даже приток капиталов из-за границы в результате реформ Витте не мог компенсировать отсутствие капиталов у «среднего класса».
Российская империя была создана Петром I как государство централизованное и воюющее; государственная воля и война — таковы главные двигатели или в то же время главные стопоры технологического развития. Государство форсировало промышленность и в то же время сдерживало ее рост. Правительство создавало учебные заведения для инженеров и само же надевало на них мундиры, превращая инженеров не в творцов, а в офицеров. Войны подталкивали вперед технологии и науку и в то же время истощали финансовые и людские ресурсы страны.
Между тем новые технологии, возникшие в Европе к середине XIX века, требовали иных социальных и институциональных условий, промышленной конкуренции и создания рынка технологий. Идеология политики индустриализации 1890-х годов в принципе походила на «государственный капитализм» Петра, хотя создавала больше свободы для частной инициативы. Заложенные Петром и усиленные Екатериной II традиции социальной инженерии, то есть искусственного создания целых социальных слоев (мещанства, буржуазии) или профессиональных корпораций (инженеров) привели к тому, что предприниматели в России в значительной степени зависели от государственной власти и сравнительно с европейским средним классом оказались пассивны как в политике, так и в технологии, а инженеры более походили на чиновников, чем на людей свободной профессии. Получается, что, несмотря на реформы Витте, механизмы адаптации идей и внедрения инноваций давали сбой — прежде всего из-за институциональных ограничений (законы), консервативности предпринимательской культуры и отсутствия связи между наукой и инженерным делом.
Упражнение «встаем с колен»
Обобщать такой богатый исторический материал, как история технических прорывов в Российской империи, сложно, но попытаемся вкратце это сделать в данном разделе. Исторический анализ показывает, что политические и экономические факторы играли ведущую роль в формировании траектории технологического развития Российской империи. Во-первых, Россия несколько раз в своей истории, как теперь говорят, «вставала с колен» (прежде всего эти задачи были четко обозначены в начале петровского прорыва и после поражения в Крымской войне), и секретом восстановления позиций страны в европейской политике были именно успехи в техническом развитии и основанном на нем экономическом росте. Во-вторых, именно структура экономики, особенности законодательства и политика государства приводили к половинчатым успехам в техническом росте.
Как показано в исторической части доклада, российская инженерная традиция зародилась в XVIII веке в Инструментальной палате Академии наук, на верфях военно-морского флота и на уральских фабриках Демидовых. Она была целиком прагматична и направлена сначала на применение и адаптацию западного знания и механизмов к российским условиям. Позже инженеры типа Кулибина и Нартова стали делать единичные образцы занятных механизмов и устройств в соответствии с проектами ученых. В XIX веке, с появлением Института инженеров путей сообщения и Горного училища, инженеры уже стажировались в Европе, но привозили оттуда домой технические знания и навыки, а не «аглинскую вольность». Главным желанием представителя инженерной профессии было стать офицером или госслужащим и начать строить мосты, дороги и т. п. Даже когда в конце XIX века инженеры оказались массово востребованы крупным капиталистическим производством, доля их не превышала половины от всех инженеров страны: основной сферой занятости инженера были опять же госслужба либо армия. А на предприятия с иностранным капиталом, создание которых поощряли правительства Витте и его преемников, вообще предпочитали привозить своих иностранных инженеров, так как они лучше знали привозимые машины.
Несложившийся прочный союз инженеров и частного капитала был одной из главных особенностей российского технического развития. Другой особенностью было то, что университетская наука была оторвана от инженерии и результаты изобретательства ученых приходилось чаще всего применять в Европе. Ситуация была во многом похожа на нашу: изобретателей много, но воплощать некому. Инженеры адаптировали привозимое из Европы знание и машины к условиям местных заводов либо работали на правительство и армию, реализуя стандартные военно-административные цели и не задумываясь о воплощении инноваций. Университетские же мечтатели плодили проекты и если и реализовывали их, то в опытных образцах. За воплощением их в массовом производстве надо было ехать за границу.
«Желудочный сок» для инноваций
В результате обе господствовавшие в мире на конец XIX — начало ХХ века модели развития инноваций — американская и немецкая — не были востребованы в России. Модель американского ученого-предпринимателя эдисоновского типа, которую представлял собой, например, академик Павлов до 1917 г. — судя по его организации экспериментов, производства и сбыта продукции (желудочный сок), — не была массовой. А немецкая модель промышленного инженера, когда, например, сотни инженеров работали в лабораториях «Байера» для обеспечения конкурентных преимуществ компании, не имеющей возможности опираться на богатство природных ресурсов, вообще была чужда русской промышленности.
Как мы знаем, страна в конце концов решила проблему разрыва между стадиями изобретения и внедрения, причем не американским и не немецким способом. СССР создал космический и атомный проекты, производил военную технику, обеспечивающую претензии на всемирную мощь. В стране не совсем совершенно — с перебоями, большим процентом брака и постоянным ремонтами, — но все же летали самолеты, показывали массово-произведенные телевизоры, производился цемент, нейлон и антибиотики, работала городская и общестрановая инфраструктура. Работало множество специализированных институтов РАН, отраслевых НИИ и даже заводы-ВТУЗы, в лабораториях которых шла апробация и обкатка изобретений с выходом на конструкторские разработки и массовое производство. В задачи данного доклада не входит рассмотрение причин советского успеха, но традиционное представление о центральной роли Берии, а не Курчатова как главного менеджера атомного проекта 1945-1949 годов подсказывает, каким образом происходило доведение произведенных внутри СССР или украденных на Западе изобретений до этапа внедрения. Страх и угрозы здесь играли не меньшую роль, чем мотивы творчества или патриотизма.
В XXI веке страна не может позволить себе такой способ решения проблемы стыковки стадий изобретения и внедрения. Но тогда мы снова оказываемся перед проблемой, с которой сталкивалась и царская Россия, — как соединить изобретательское творчество (или импорт знания и технологий) и массовое внедрение инноваций на производстве? Одно из решений уже предложено правительством — это создание анклавов, или особых зон, где будет особый правовой, политический и экономический режим, для лидеров инновационной экономики. Инноград Сколково является флагманом и символом данного подхода. Надо рассмотреть и другое — возможность создания массовой базы для развития инновационной экономики внутри страны, где проблема соединения стадии порождения инновации со стадией ее успешной реализации в производстве и на рынке была бы решена по-другому.
Русский изобретатель должен быть святым
Откуда у российских ученых такая тяга к чистому творчеству и противопоставлению ее прагматике внедрения? Как показывает историческая часть доклада, в XVIII веке просто не было производственной базы для внедрения, кроме как для нескольких образцов занятных игрушек. В конце XIX века из-за барьеров между инженерами и учеными, с одной стороны, и между инженерами и частным капиталом — с другой, не было возможности реализовать изобретения в капиталистическом производстве России в массовом порядке. Но, может быть, есть и неинституциональные факторы, усиливающие склонность российского ученого изобретать, но не внедрять, а российского капиталиста — получать прибыль помимо и вне наукоемкого производства? Ответом на этот вопрос может стать гипотеза о российской специфике связи механизмов построения личностной идентичности и склонности к внедрению инноваций в производстве. Заметим сначала, что в теории повседневных практик разница в культурной идентичности — это не разница ответов на вопрос «что?» (типа «русский — это Х», «немец — это Y»), а разница в методах нахождения ответов на вопрос «что значит быть русским или немцем?» Например, культуры внутри христианства отличаются тем, опираются ли они на исповедальные методы самопознания (и нахождения собственной идентичности) или на покаянные. Первые разработали основатели западного монашества, такие как свв. Бенедикт Нурсийский и Иоанн Кассиан Римлянин, вторые — такие отцы церкви, как Тертуллиан и Иероним.
Этот контраст, возможно, ключевой для христианской Европы, что показали недавние труды как зарубежных теоретиков типа Мишеля Фуко, так и лучших отечественных, например заместителя директора Института русского языка РАН и одновременно профессора Калифорнийского университета в Беркли Виктора Живова. Если западно-христианские исповедальные методы самопознания толкают человека к анализу собственных чувств и переживаний (в одиночку, т. е. с помощью интроспекции, или с помощью духовника или психоаналитика), методы самопознания, основанные на восточно-христианских покаянных практиках, заставляют искать значимую самооценку в мнении релевантного для тебя сообщества, которое время от времени обозревает поступки, свидетельствующие о твоей личности.
Как сформировалась эта центральная роль покаянных практик самопознания для российской культуры? Дело прежде всего в православии, которое было радикализовано советской реформацией повседневных практик построения коллектива и личности. Дискурс был атеистический, но форма, как заметил еще Николай Бердяев, была религиозной. Создать коллектив на каждом предприятии — это задача эпохальная, сродни идее сектантов основать монастырь в каждой деревне. Православных культур в мире много — и, например, Греция вообще не пошла по пути подобного радикализма. Но только в СССР заставили каждого пытаться соответствовать святому облику строителя коммунизма, т. е. требовали святости в повседневной жизни и поддерживали это всепроникающим горизонтальным надзором, когда за тобой следил прежде всего сосед или коллега, а потом уже органы.
Отчасти это связано с тем, что в протестантизме и реформированном под его влиянием католицизме познание себя основано на коммуникации с Богом в своей душе, на интроспекции, когда человек в одиночку анализирует не только свои чувства и движения души, но и объективные технические или экономические критерии своих достижений. У нас же православные практики конструирования самооценки могут опираться иногда вообще только на мнение группы, не скованное никакими техническими или экономическими показателями. Как писал еще Джордж Кеннан, известный дипломат и автор теории сдерживания мировой экспансии СССР: самая важная сторона жизни в Советском Союзе — это то, что социальная реальность там не зависит от Бога или от технически проверяемых критериев; вся жуть советской действительности проистекает из того, что реальным там является то, за что проголосовала группа. И после падения СССР методы самопознания, основанные на покаянных практиках, не ослабли, а лишь трансформировались. Например, бандиты носили цепи и ездили на «бумерах» и «мерсах» не только из-за показного потребления, характерного для «новых богатых», но и воспроизводя покаянные механизмы самопознания. Целью, как и в традиционной восточной версии христианства, было также укрепить свою личность, утвердить себя через одобрение своих трудов и достижений релевантным для тебя сообществом.
Время изучать ученых
Но как все эти механизмы формирования и познания личности связаны с практиками внедрения научных идей? Посмотрим на новые социологию и антропологию науки и техники, вместе называемые STS (Science and Technology Studies) — обширное движение, чей последний всемирный съезд в Токио в августе 2010 года шел четыре дня и собрал сотни научных докладов. STS сформировалось за последние 20 лет во многом под влиянием таких авторов, как Бруно Латур и Мишель Каллон, и от прежних исследований науки оно отличалась тем, что:
а) вместо того чтобы опрашивать ученых о том, что они делают в лаборатории, социологи и антропологи поселились среди них в лабораториях и стали изучать ученых, как если бы они были незнакомым им племенем, т.е. изучали их во многом так же, как Миклухо-Маклай изучал Новую Гвинею;
б) результатом такого исследования стало не то, что ученые хотели бы рассказать внешнему миру, а описание того, что они действительно делали в лабораториях.
Оказалось, что в лаборатории занимаются производством знания, не только и не столько тратя время и усилия на испытание природы, но во многом расходуя его и на другие прагматические операции — по конструированию площадок и аппаратуры для опытов, по поиску грантов и внешних сетей поддержки среди военных, финансистов и публики, по участию в конкурсах и по организации их — и, самое главное, по организации тестирования и внедрения результатов во внешнем мире. Успешные ученые или отдельная лаборатория — лишь одна из видимых частей громадной сети производства знания (и, конечно, самая заметная), но в этой сети еще более важны другие группы специалистов за пределами лаборатории, инфраструктура по подготовке, производству и внедрению знания, а также формирование и удержание групп поддержки на каждом шагу научного проекта. Все это и определяет его конечную силу.
Соревнование между научными проектами очень редко имеет форму интеллектуального спора между сторонниками разных идей. Выигрывает тот проект, который строит более обширную и мощную сеть поддержки, и поддержка эта может быть самая неожиданная и труднодостижимая. Например, для Нобелевской премии по биологии 1977 года потребовалось убедить менеджеров всех мясобоен Западного побережья США сдать 60 тонн гипоталамусов забитых животных, которые были нужны для получения нескольких микрограммов искомого вещества. Поэтому STS утверждает, что создание нового изобретения завершает процесс построения сети разнородных элементов, когда точки сети связываются связками переноса/перевода (одной ситуации в другую, одного элемента из одного места в другое).
Процесс научного открытия похож на построение газопровода или линии электропередач, только нитки особого «газопровода», по которому течет формирующаяся истина, связывают столы и терминалы ученых и поддерживающих их людей, между которыми перемещаются материальные носители с их идеями (а не трубы с газом от месторождения до потребителя). Но такой «газопровод истины», как мы помним, состоит не только и не столько из мест по производству и переработке идей на основании опытов. Он также связан с апробацией и НИОКР, инжинирингом, убеждением бюрократов и публики и т. п.
В современной России, однако, чаще всего нет конечного звена сети такой инфраструктуры для переноса идей, т. е. внедрения, так как на последнем этапе уже почти нет желающих довести дело до промышленного образца. Первая часть данного доклада показала, что проблема здесь двояка. Во-первых, в постсоветской России ученый может быть спокойно уверен в своей идентичности успешного ученого, только исходя из признания коллег по профессии после серии конференций и нескольких семинаров. Его статус и реноме как ученого совсем не зависит от того, внедрялись ли и внедрились ли результаты его изобретений и изысканий. Во-вторых, большинство российских предпринимателей может быть уверено в своей идентичности успешного деятеля экономики только на основании наличия денег и положительного суждения о его личности и достижениях со стороны релевантной группы. Внедрение научных достижений на практике, как кажется, здесь совершенно ни при чем — ведь оно редко дает ощутимую прибыль или влияет на идентичность предпринимателя. Как мы писали в начале этого доклада, диагноз заключается в том, что у нас слишком много Кулибиных и слишком мало Королевых, а Эдисоны и Форды не появились.
Нам трудно сказать про перспективу возрождения породы Королевых среди инженеров-госслужащих. Тут многое зависит от реформы госслужбы, а эта тема лежит за пределами нашего размышления о культурных механизмах, влияющих на инновации. Но другой вопрос напрашивается сам собой: можно ли — и если да, то как — найти или произвести российские аналоги Эдисонов и Фордов в российской действительности? И возможно ли их существование не в нескольких анклавах типа Сколково, а в самом трансформирующемся российском обществе?
В следующей части мы об этом поговорим.