Почему инвестиционному банку Bear Stearns не дали обанкротиться, а Lehman Brothers пошел ко дну? Почему канцлер Германии Герхард Шредер, уйдя в отставку, не стесняется работать на государство, чьи ценности и интересы расходятся с интересами его родины? Почему через 20 лет радикальных рыночных реформ в России так и не появилось политической демократии и правового государства?
Профессор канадского Университета Мемориал, социолог Антон Олейник предлагает ответы на эти, казалось бы, далекие друг от друга вопросы в своей новой книге «Власть и рынок». Осенью 2010 года ее выпустит издательство «Росспэн». Американское издание будет называться более хлестко: Market as a Power. Ответы Олейник дает неутешительные. Из ограничителя власти рынок на наших глазах превращается в инструмент ее господства. Что это — мутация капитализма или оптическая иллюзия?
В 1996 году Олейник защитил кандидатскую диссертацию по экономике в МГУ, а четыре года спустя — докторскую по социологии в парижской Высшей школе социальных наук. Олейник обильно цитирует Маркса и критикует неоклассическую экономическую теорию, но проблематика, которая волнует исследователя, лежит в русле либеральной традиции. Тот факт, что государство — прежде всего в России нулевых, но не только в ней — из «ночного сторожа» превращается в «охранника на входе», воспринимается исследователем как аномалия, которая нуждается в серьезном теоретическом объяснении.
Год назад Олейник опубликовал в «Ведомостях» набросок антиутопии о жизни в России в 2042 году. Верховная власть, ранее сосредоточенная в руках царского двора, аппарата ЦК КПСС, администрации президента, в середине XXI века принадлежит Службе стражей национального достояния (что-то вроде ФСБ), а в исполнительной власти осталось всего два министерства — внутреннего и внешнего рынков. Они раздают «входные билеты» на соответствующие рынки, а допущенные бизнесмены служат приводными ремнями государственной политики. Эта экономичная конструкция прекрасно справляется со своей главной задачей — поддерживать власть, ведь все ее участники заинтересованы в незыблемости рыночной вертикали.
Эта антиутопия — проекция тех трендов, которые нарастали во время экономического бума в России 2000-х. И «зачистка олигархов», и превращение антимонопольного органа в экономическую спецслужбу, и создание специальной правительственной комиссии по допуску иностранных инвесторов в стратегические отрасли были произведены в одной и той же логике — подчинения рынков «охраннику на входе».
Почему это стало возможным в России? Олейник предлагает два объяснения.
Все социальные взаимодействия, требующие принятия решений, регулируются тремя основными механизмами — нормами, доверием и властью. «Власть позволяет решить проблемы, связанные с социальным действием, — пишет Олейник, — за счет превращения двух (или нескольких) центров принятия решений в один». Зачастую самым эффективным механизмом поддержания порядка в различных взаимодействиях оказывается именно власть. Проблема в том, что во властецентричных обществах власть не рассматривается как средство наиболее эффективного достижения общественно значимых целей, а превращается в самоценность. Россия с ее многовековой традицией неограниченной власти — самый чистый пример такого общества. Олейник показывает, что эта традиция обусловлена вовсе не спросом на защиту от внешней угрозы, как принято считать. Если бы это было так, в периоды оборонительных войн российский режим должен был бы становиться более деспотичным, чем во время мира. Олейник тестирует эту гипотезу на хронологических данных и не находит ее подтверждения. Неограниченность власти, скорее, обусловлена инерцией мысли — ведь и историки, и политики, и обыватели привыкли, что в России верховная власть стоит над законом. А в социальных взаимодействиях действительным часто оказывается то, что люди считают действительностью.
Но дело, по Олейнику, не только в традиции. В отличие от западных авторов, искавших в конце 1990-х ответ на вопрос «Кто потерял Россию?» и объяснявших неблестящие результаты рыночных реформ субъективными обстоятельствами — царскими замашками и разболтанностью Ельцина, неподготовленностью и коррумпированностью реформаторов, Олейник ставит под сомнение базовую реформаторскую установку, будто рынок вызовет к жизни общественные силы, заинтересованные в правовом порядке и демократии. На самом деле власть успешно укротила рынок, ставший неистощимым ресурсом ее воспроизводства. «Рыночные реформы были скорее контрпродуктивны, — говорит Олейник. — Вместо того чтобы ограничить власть, рынок стал одной из ее основ».
Российский пример заразителен. Два «друга России», бывший канцлер Германии Герхард Шредер и итальянский премьер-министр Сильвио Берлускони «оказались столь способными учениками, что независимые наблюдатели стали проводить прямые параллели между их поступками и поведением российских лидеров, — пишет Олейник. — И Берлускони, и Шредер поначалу отказались признать свои поражения на выборах в 2005 году и оперативно освободить офис». Этих лидеров можно понять: в условиях работающей демократии обладающий властью связан многочисленными ограничениями, тогда «как русская власть обеспечивает значительно больше степеней свободы ее носителям».
Финансовый кризис 2008–2009 годов показал, что от проблем, свойственных русской власти, не свободна и политическая система Америки, пишет Олейник. Действия администраций Буша и Обамы по спасению финансового сектора и стимулированию экономического роста привели к тому, что власть над внушительными секторами рынка перешла в руки бюрократии. Американские бюрократы выступили в качестве «охранников на входе», когда принимали решение не оказывать финансовую помощь Lehman Brothers в сентябре 2008 года, хотя за полгода до этого в схожих обстоятельствах спасли от банкротства Bear Stearns. Нормы, закрепляющие за американской бюрократией контроль за входом на рынки, содержатся и в законе о стимулировании экономики, принятом с подачи Обамы.
Впрочем, чтобы приблизиться к российской модели власти, элитам в либеральных демократиях еще шагать и шагать. Как функционирует эта модель господства в самой России?
На протяжении четырех лет Олейник вместе с коллегами провел 116 глубинных интервью с российскими чиновниками (уровень — заместители министров, начальники департаментов и отделов), а также с экспертами, тесно работающими с госорганами.
Оказалось, что «молекулярная структура» российского чиновничества выглядит так. Верх властной пирамиды оккупирован «топами» — чиновниками в ранге министров или их заместителей. «Выше них — только звезды», — говорит один из респондентов Олейника. «Топы» принимают крупные решения, мотивы которых часто загадочны даже для их непосредственных подчиненных. Другая отличительная черта этой прослойки — обязательное демонстративное потребление. «Если я стал замминистра, то я должен жить на Рублевке», — говорит другой респондент. «За федеральными министрами, начальниками управлений Администрации президента и помощниками президента закреплены — по состоянию на октябрь 2009 года — автомобили представительского класса BMW 750iL с дополнительными опциями, — пишет Олейник. — Заместители министров довольствуются чуть менее роскошными BMW 525i».
Ячейка чиновничьего сообщества — это «команда», объединенная вокруг «топа». Как правило, она состоит из трех-четырех ближайших соратников и следует за «топом» при его перемещении с должности на должность. Вот как описывает это явление один респондент: «Кадровый человек совершенно не рассматривается как единица, а рассматривается как чей-то... В первую очередь все ориентируются на групповое поведение, соблюсти интересы корпорации». «Я 90% своего времени трачу на обеспечение интересов нашей группировки», — признается другой.
Не выдерживает пристального рассмотрения миф о том, что российская властная элита расколота на фракции «силовиков» и «либералов». При всех отличительных особенностях обе фракции скорее дополняют друг друга для достижения общей цели — контроля над рынком для воспроизводства власти. Вот как описывает их взаимовыгодное сотрудничество один из респондентов: «Одно очень крупное предприятие приватизировано, и 5% оставалось у государства… Там была махинация — первоначально было 17% [у государства] и потом стало 5… Законно или незаконно — не хочу обсуждать. И нам с правоохранительными органами удалось убедить, что государству принадлежит 17%... Сторговались и заставили их выкупить эти акции по приемлемой для государства цене. Выкрутили руки... Получили деньги в бюджет, получили звезды, повысили свой статус». Так выполнение задачи на участке, зарезервированном за либералами, стало возможным только благодаря кооперации с силовиками.