Моей дочке Нине год и восемь месяцев, она только начинает говорить: «мама», «папа», «Ниня», вариации на имена нянь, «да», «нет», «дай» — вполне традиционный набор первых лексических единиц плюс немного экзотики: «бабака» (бабочка), «кобыла» (без ошибок выговаривать это слово Нину на свою голову научила сестра Оля, — теперь оно часто обращено именно к ней). И еще Нина внятно произносит слово «деньги». Обычно она это делает, завладев моим кошельком: достает купюры, держит их веером и хвастается.
Она такая не одна. Недавно я разговаривал с известной московской бизнес-леди, совладелицей коммуникационного агентства, — ее сын, почти ровесник Нины, тоже выучил слово «деньги» одним из первых. «Только он у меня по монетам», — говорит моя знакомая.
В 1916 году классик психоанализа Шандор Ференци писал, что в основе детского интереса к деньгам лежит «символическая замена... подавленного анального эротизма». Коллега Фрейда утверждал, что от разглядывания собственных экскрементов до понимания, что деньги — отличная штука, прямой путь.
«Глаз радуется их [денег] блеску и цвету, ухо — металлическому звону, осязание подталкивает к игре с этими гладкими дисками, и только обонянию ничего не остается, — анализировал Ференци. — Удовольствие, связанное с содержимым кишечника, переносится на деньги, кои... воспринимаются не иначе как не имеющая запаха, обезвоженная грязь, которой придали блеск».
Как и большинство психоаналитических теорий, эта кажется мне невероятной белибердой; удивительно, что так много людей принимали и до сих пор принимают подобное всерьез. Но я вижу, что деньги — и металлические, и бумажные — действительно вызывают у совсем маленьких детей положительные эмоции, совсем не связанные с «взрослой» ценностью всеобщего эквивалента. Думаю, Ференци был прав в одном: корни «капиталистического инстинкта» — не только в осознании ценности денег, но и в эстетическом удовольствии, которое ребенок испытывает очень рано. Собственно, осознание ценности напрямую вытекает из этого удовольствия. Потому что с абстрактным мышлением оно связано довольно слабо.
В 2002 году Харула Статопулу и Фрагискос Калабасис из греческого Эгейского университета начали заниматься математикой с группой из 25 цыганских детей в возрасте от семи до 12 лет. Всех их, вне зависимости от возраста, можно было считать первоклассниками: в школу они раньше не ходили, кочуя со своими семьями; родители их торговали на улице разной мелочовкой. Познакомившись с жизнью цыганских семей, исследователи обнаружили, что даже трехлетние дети в них активно пользуются деньгами и совершают покупки, хотя еще не разбираются в номиналах монет и бумажек. Но самое интересное началось на первых уроках.
«У вас пятьсот драхм, — сказала учительница цыганским ребятишкам (Дело было до неудачного, как теперь ясно, для Греции введения евро). — Вы хотите купить два пирожка с сыром по двести драхм каждый. Вам хватит денег?» Правильно ответили все, кроме одной девочки, настаивавшей, что пирожок с сыром стоит не 200 драхм. Дети легко справились и с чуть более сложной задачей: «Твоему брату родители дали 1000 драхм, а тебе — пятьсот драхм, четыреста и еще две монеты по пятьдесят. Кому досталось больше?» Ученые предложили те же две задачки и первоклассникам-грекам, но не получили от них правильных ответов!
Получается, из-за участия в «малом бизнесе» родителей цыганские первоклассники лучше разбираются в математике? Вовсе нет. Это стало ясно, когда их начали расспрашивать, как они пришли к правильному ответу. «Придумал», «мама мне сказала, что 500, 400 и две монеты по 50 — это 1000». Они даже не понимали, что складывают числа. А совсем уж удивительные вещи начались, когда перед детьми поставили следующую задачу: «У тебя монета в двадцать драхм, и ты хочешь купить карандаш, который стоит 11, и ластик за 8. Сколько тебе дадут сдачи?»
Чаще всего встречались два ответа: «десять драхм» и «нисколько». Исследователи быстро разобрались, в чем дело: просто монеты в одну драхму нет в обращении! Цыганские ребятишки мыслили совершенно конкретно: они привыкли, и хорошо научились, иметь дело с монетами определенных достоинств. Этого хватало для их участия в экономической жизни семьи. Математические абстракции, даже самые простые, были им незнакомы и чужды.
Статопулу и Калабасис поняли, что «денежный» опыт цыганских детей — вполне приемлемая база для начала их обучения математике. Но только в том случае, если сразу понимать, что деньги для ребят особая, отдельная от чисел и математических действий субстанция.
Читая о греческом эксперименте, я вдруг подумал, что некоторым финансистам с Уолл-стрит, министрам финансов и управляющим центробанками не помешал бы обратный педагогический процесс, целью которого было бы объяснить, что деньги — это не просто цифры. Может быть, если бы они понимали, что деньги материальны, что они мера реальной ценности и реальных усилий, а не просто нечто, быстро мелькающее на компьютерном экране, не было бы ни краха «субстандартной» ипотеки, ни кризиса государственных долгов.
И может быть, в процессе такого «обратного обучения» пригодились бы и размышления старика Ференци, и видео маленьких детей, увлеченно играющих банкнотами и купюрами и впервые в жизни произносящих заветное слово.