Как предотвратить ядерную катастрофу: рассказ участника Карибского кризиса

Даниэль Эллсберг во времена холодной войны работал в корпорации RAND, которая занимается для правительства США секретными стратегическими разработками. Эллсберг занимался планами ведения ядерной войны. Во всем мире он известен как человек, предавший огласке так называемые «Документы Пентагона» — 7000 страниц секретных документов, раскрывающих правду о войне во Вьетнаме. Об этой истории написано много книг и снято много фильмов, например фильм Стивена Спилберга «Секретное досье». 

Эллсберг — последовательный критик милитаризма в любых проявлениях — он с 1969 года участвовал в антивоенных митингах, а за публикацию секретных документов ему грозило до 115 лет тюремного заключения. Однако содержание «Документов Пентагона» вызвало такой мощный общественный резонанс, что в результате массовой поддержки Эллсберг был оправдан.

В книге «Машина Cудного дня» (в России выходила в издательстве «Альпина Паблишер») Эллсберг использует ссылки на секретные документы, а также личный опыт, рассказывая правду о ядерной политике США. Forbes публикует отрывок, посвященный развитию ситуации во время Карибского кризиса. 

«Хрущев (Никита Хрущев — первый секретарь ЦК КПСС. — Forbes) пошел на попятную — он не только смирился с блокадой, но и вывел ракеты в ответ на угрозу нанести удар, причем без каких-либо дополнительных уступок со стороны Кеннеди (Джон Кеннеди 35-й президент США. — Forbes)(кроме обещания не вторгаться на Кубу, которое я и большинство американцев считали несущественным). Я считал, что шансы на  перерастание этого противостояния в ядерную войну снизились до минимального уровня. На мой взгляд, президент Кеннеди и его помощники в ExComm (Исполнительном комитете Совета национальной безопасности) также были уверены в этом. На второй неделе кризиса Гарри Роуэн (сотрудник корпорации RAND) даже заметил: «По моему мнению, Исполнительный комитет считает вероятность начала ядерной войны очень низкой, хотя и завышает ее раз в 10. Комитет воспринимает ее как один к сотне». Сам же он, по его словам, считает шансы не выше, чем «один к тысяче». 

Однако уже на следующий день после окончания кризиса, в понедельник 29 октября, Гарри обмолвился, что его босс Пол Нитце оценивает шансы развязывания ядерной войны в той или иной форме в случае нанесения удара по ракетам на Кубе как «довольно высокие». Гарри поинтересовался, какую оценку, с его точки зрения, следовало бы дать. Нитце ответил: «Один к 10». Я очень хорошо помню свою реакцию на слова Гарри в тот понедельник. Она была двоякой. Сначала возникло недоумение: почему они оценивали риск так высоко? Уж кто-кто, а Нитце знал о новой разведывательной оценке. Может ли статься, что он и остальные, как и публика в целом, не поняли сущности новых данных или не поверили им? Затем, с некоторым запозданием, пришла вторая мысль: «Один к 10?! Вероятность ядерной войны… А мы, чем мы занимались?!» 

В соответствии с рекомендациями ExComm мы занимались следующим: 

• устанавливали блокаду, рискуя спровоцировать вооруженный конфликт с советскими военными кораблями; 
• вынуждали советские подводные лодки всплывать на поверхность;
• осуществляли разведывательные полеты над Кубой на больших и малых высотах;
• держали на боевом дежурстве в воздухе большое количество самолетов, рискуя возникновением аварий с участием ядерного оружия;
• продолжали вести разведку, даже после того, как несколько наших самолетов были обстреляны, а один сбит;
• вели полномасштабные приготовления (даже если это и был абсолютный блеф, он все равно воспринимался как реальность) к вторжению и воздушному удару.
  

За исключением опасного боевого дежурства в воздухе все эти действия нарушали международное законодательство, Устав ООН (если они не были санкционированы Советом Безопасности ООН). Что более важно, каждое из них угрожало спровоцировать как минимум неядерный вооруженный конфликт с Советским Союзом. Я лично, опираясь на здравый смысл, считал, что ставки в таком противостоянии были с геополитической точки зрения очень высокими и оправдывали определенные риски. Я был готов поддерживать неядерные угрозы и даже принять в какой-то мере риск развязывания неядерной войны. Короче говоря, я полностью подходил под определение сторонника холодной войны, работавшего в Министерстве обороны США. 

Но чтобы вот так запросто принять 10%-ную вероятность начала ядерной войны… лишь бы избежать открытого вывода ракет из Турции? Что это за люди, на которых я работаю? Они в здравом уме? 

Могла ли быть моя уверенность в предельной маловероятности ядерной войны настолько ошибочной? Могло ли так случиться, что они были правы? Ответ на оба этих вопроса утвердителен, хотя и по разным причинам. Дело в том, что в субботу, 27 октября 1962 года, разворачивалась цепочка событий, которая вполне могла привести к концу цивилизации. Как близко мы подошли к концу? На расстояние одного шага. 

И это несмотря на то, что оба лидера, Хрущев и Кеннеди, твердо решили, по моим представлениям, не доводить дело до вооруженного конфликта — они фактически были готовы договариваться, а не применять оружие. Так или иначе, и тот, и другой надеялся угрозами выторговать себе более приемлемые условия. Ради получения уступок они тянули с урегулированием, к которому были готовы. Тем временем их подчиненные (не ведая, что поддерживают блеф в торговле за условия) осуществляли реальные военные акции, которые могли запустить неконтролируемую цепочку событий и в конечном итоге привести в действие машину Судного дня. 

В четверг, 25 октября, на следующий день после введения блокады Хрущев решил, что его задумка провалилась и нужно убирать ракеты с Кубы. Несмотря на свои угрозы не обращать внимания на «пиратов», он не хотел идти на прорыв блокады из-за опасения, что готовность Кеннеди к вооруженному столкновению с Советским Союзом в открытом море повысит вероятность удара США по ракетам. Это, в свою очередь, потребовало бы от Советов ответа далеко за пределами Карибского моря и еще больше повысило бы риск развязывания всеобщей войны. 

Влезая в свою авантюру, Хрущев не собирался идти на такой риск. На что он надеялся тем утром в четверг, так это на выход из ситуации без потери лица, предпочтительно с чем-нибудь таким, что можно было представить в качестве результата — как минимум обещание отказаться от вторжения, а может быть, вывод ракет из Турции и даже что-нибудь посерьезнее. Не исключено, что речь могла пойти о выводе ракет средней дальности из Италии и Великобритании, или всех наших сил из Турции, или об уступках по Берлину. Тем временем советские военные части на Кубе в авральном порядке продолжали заниматься оборудованием стартовых позиций для ракет. Хрущев, по всей видимости, стремился улучшить условия торга, повышая ставки американского удара по ракетам и таким образом подталкивая Кеннеди к заключению сделки. 

Опасность этой стратегии заключалась в повышении склонности Соединенных Штатов нанести удар по ракетам, прежде чем они будут поставлены на боевое дежурство. А поскольку за ударом почти наверняка следовало ждать вторжения, Хрущев мог спровоцировать то самое событие, ради предотвращения которого и ввозились ракеты и другое оборудование. В то же время чем сильнее будет его позиция, тем с большей вероятностью Кеннеди станет искать дипломатическое решение. К тому же со стороны Кеннеди поступали сигналы «личного характера», свидетельствовавшие о его склонности именно к такому варианту. 

Утром после выступления президента 22 октября Роберт Кеннеди (младший брат 35-го президента США), занимавший должность Генерального прокурора, передал по двум каналам Георгию Большакову, советскому разведчику, работавшему под видом журналиста, информацию о том, что его брат готов вывести ракеты НАТО из Турции в обмен на вывод ракет из Кубы. Не ясно, когда именно это сообщение дошло до Хрущева, если оно вообще дошло до него. Однако, как признался в 1990 году советский посол Анатолий Добрынин, Роберт Кеннеди передал и ему это сообщение при личной встрече в четверг вечером [25 октября 1962 года] . 

На основании этого Хрущев зачитал послание в адрес Кеннеди на заседании Президиума Верховного Совета, где предлагалось урегулировать кризис путем отказа Соединенных Штатов от вторжения и вывода «так называемых наступательных видов вооружения» как из Кубы, так и из Турции. Это послание, однако, не было отправлено в пятницу. Тем временем из разных источников начали поступать тревожные сигналы, в частности от Кастро, о том, что вторжение неминуемо и произойдет, скорее всего, в течение следующих  часов, или на следующий день. В этой ситуации Хрущев зачитал — опять на заседании Президиума Верховного Совета — более длинное послание, в котором говорилось, что достаточно будет лишь отказа от вторжения. Турция в нем уже не упоминалась. В результате задержек, связанных с шифрованием, передачей и расшифровкой, сообщение попало в Белый дом и Пентагон только в пятницу [26 октября 1962 года] вечером, хотя было отправлено еще утром. 

Его с облегчением прочли оба Кеннеди и большинство членов ExComm, все они спали в ту ночь спокойно. (Этого нельзя было сказать о членах Объединенного комитета начальников штабов, которые горели желанием начать вторжение. Отказ от вторжения был ненавистен им в любом случае, и хуже всего в качестве решения кризиса. Подозреваю, что в их глазах кризис был лучшим оправданием вторжения, какое только можно представить себе). Вместе с тем в субботу утром Хрущев начал сомневаться в неминуемости вторжения в ближайшее время и решил попробовать поторговаться. В результате с согласия Президиума Верховного Совета он добавил в предыдущее послание пункт о выводе ракет из Турции и отправил то, что получилось. 

В субботу [27 октября 1962 года] утром второе сообщение повергло членов ExComm в смятение и ужас. Что случилось, неужели сторонники более жесткой линии взяли верх над Хрущевым? После долгих споров было решено, что Кеннеди следует проигнорировать второе послание и просто ответить на предыдущее, согласившись на урегулирование кризиса на основе отказа от вторжения на Кубу. Ни у кого в тот момент не было особой надежды на то, что этого будет достаточно для вывода ракет — ни у Объединенного комитета начальников штабов, ни у министра обороны Роберта Макнамары, ни у Кеннеди. Хрущев считал маловероятным, что его последнее предложение пройдет, хотя оно и не сильно отличалось от уже принятого предложения, полученного прошлым вечером. 

Когда днем в субботу пришло подтверждение того, что американский самолет U-2 был сбит утром над Кубой советской зенитной ракетой, ExComm счел это намеренным нагнетанием напряженности, дополнительным сигналом ужесточения позиции Советов и свидетельством их готовности идти на риск и отказ от условий, которые всего несколько часов назад казались приемлемыми. 

Как бы то ни было, ранним воскресным утром 28 октября 1962 года московское радио сообщило о полном принятии Хрущевым предложения Кеннеди — выводе ракет в обмен на обещание отказаться от вторжения. От такого неожиданно быстрого согласия на предложенные условия кружилась голова. В первый момент показалось, что Хрущев просто отказался от идеи добиться более выгодных для себя условий, «потерял кураж». 

Все говорило о том, что победу Кеннеди принесла твердость позиции, сохраняемая на протяжении недели. Она проявлялась не только в его заявлениях на публике и в узком кругу, но и в блокаде и экстренной подготовке к вторжению. Из этого следовало: «Займи твердую позицию, будь готов подкрепить ее делом, и Советы отступят». 

Эти события предстали в ином свете семь лет спустя в опубликованных после смерти Роберта Кеннеди воспоминаниях о кризисе «Тринадцать дней» (Thirteen Days). Там говорилось, что в субботу вечером он встретился с послом Добрыниным и пере дал ему нечто смахивающее на ультиматум: ракеты должны быть выведены в течение  часов, иначе Соединенные Штаты удалят их с помощью силы. Это требование сопровождалось не подлежащей огласке сделкой: если ракеты будут выведены из Кубы, то в течение четырех-пяти месяцев США выведут ракеты из Турции при условии, что Советы не станут раскрывать эту однозначную, но секретную договоренность. 

Для военачальников, которые с крайним разочарованием восприняли отказ использовать кризис в качестве предлога для вторжения, это последнее откровение было очередным доказательством слабости и «примиренчества» Кеннеди. Другие же сочли, что в конечном итоге важнее всего эффективность переговоров и умение находить компромиссы. Ряд бывших членов ExComm в совместной статье, опубликованной в журнале Time в 1982 году, уверяли, что именно эта тайная уступка Хрущеву привела к быстрому урегулированию кризиса. С той поры считается, что это секретное предложение было критически важным для прекращения конфронтации. 

Это, однако, почти наверняка не соответствует истине. Секретность сделки — Роберт Кеннеди даже отказал Добрынину, предложившему на следующий день письменно подтвердить устную договоренность, — означала, что она практически не предлагала Хрущеву ничего такого, что могло бы смягчить унижение, связанное с отступлением. Он не мог поставить эту сделку себе в заслугу даже перед собственным Президиумом Верховного Совета, не говоря уже о руководстве Китая, которое посмеивалось над ним за такую малодушную капитуляцию. Позже оказалось, что Хрущев объявил Президиуму о своем решении уступить еще до получения по телефону сообщения об угрозе и предложении Роберта Кеннеди. В любом случае я считаю, что это обещание — даже если бы оно скрупулезно выполнялось американцами — не оказало никакого влияния на решение Хрущева. 

Так или иначе, ультиматум Роберта Кеннеди не объяснял в полной мере внезапную уступку Хрущева, как и невыполненное предложение о секретной сделке. Ультиматум оставлял как минимум еще один, а может, и два дня на то, чтобы договориться. Даже  часа — время, «отведенное» Робертом Кеннеди на принятие решения, хотя срок истекал через 48 часов, — позволяли Хрущеву настаивать на открытой сделке. Почему он не воспользовался этим временем для того, чтобы повторить свое предложение или хотя бы потребовать прямого ответа на него? 

Даже в Москве некоторых поразила особая поспешность в то воскресенье. Федор Бурлацкий, спичрайтер Хрущева, позднее рассказал мне о некоторых деталях того дня. «Они очень-очень нервничали тогда, — говорил он, имея в виду составителей послания от октября. — Это письмо готовили не в Кремле и не в Политбюро. Маленькая группа работала над ним на даче Хрущева. Как только оно было подготовлено, они понеслись с ним на радиостанцию. То есть они поехали с ним на автомобиле и очень спешили, но по пути попали в затор и в результате задержались. Когда наконец добрались до места, руководитель комитета по радиовещанию сам выбежал к ним в вестибюль, выхватил письмо из рук и побежал наверх, чтобы немедленно передать текст в эфир». По словам Бурлацкого, причина такой спешки была ему неизвестна. 

На самом деле у Москвы были основания для спешки. Об одной из них я узнал от Роберта Кеннеди в 1964 году в ходе абсолютно секретного межведомственного исследования информационного взаимодействия правительств во время ядерных кризисов. Он более детально, чем в своих мемуарах, рассказал, как по указанию своего брата вечером в субботу, 27 октября 1962 года, вступил с Добрыниным в секретные переговоры, чтобы обрисовать серьезность последствий уничтожения в тот день американского разведывательного самолета. 

«Я сказал Добрынину: «Вы пролили первую кровь, и это очень серьезно», — рассказывал Роберт Кеннеди. — Я сказал, что президент решил, несмотря на рекомендации — в первую очередь военных, и не только их, — не предпринимать в ответ военных действий, но [Добрынин] должен знать, если вы собьете еще один самолет, то мы будем вынуждены ответить… Я сказал, что мы будем продолжать разведывательные полеты над Кубой. Обстрел должен прекратиться. Если будет сбит еще один самолет, мы не просто нанесем удар по месту, откуда стреляли. Мы уничтожим все системы ПВО и, возможно, все ракеты. А за этим практически наверняка последует вторжение». 

Я спросил Роберта Кеннеди: «Вы назвали предельный срок?» Он ответил: «Да, 48 часов». Желая удостовериться в правильном понимании его слов, я сказал: «Получается президент отвел им 48 часов…» Роберт Кеннеди не дал мне договорить. Он сказал: «Если они собьют самолет раньше, то ответ будет незамедлительным». «Так, значит, было два предупреждения, — сказал я. — Два дня, чтобы начать вывод ракет, иначе мы бы их уничтожили. Независимо от того, собьют еще самолет или нет. А если бы мы потеряли еще один самолет, удар был бы нанесен сразу». Роберт Кеннеди ответил: «Именно так». 

Уничтожение самолета U-2 над Кубой утром в субботу определенно означало обострение кризиса. (Как потом стало известно, это было первое и последнее намеренное, общепризнанное убийство американского военнослужащего советскими военными за всю историю холодной войны). Помимо высотного самолета U-2 над островом на небольшой высоте каждые два часа пролетали наши разведывательные самолеты, которые с грохотом преодолевали звуковой барьер и сеяли панику среди жителей. Кубинские средства ПВО не могли достать до U-2 на высоте 20 км, но этого нельзя было сказать о низколетящих самолетах-разведчиках. 

По настоянию Хрущева, однако, кубинцы воздерживались до субботнего утра от обстрела самолетов. Для Кастро ситуация изменилась в субботу. В уверенности, что разведывательные полеты являются подготовкой к вторжению, Кастро нарушил просьбу Хрущева и приказал открыть огонь. В результате был поврежден один низколетящий самолет. В ExComm считали Кастро марионеткой, находящейся под жестким контролем Хрущева, и никому в голову не приходило, что кубинцы могут действовать без санкции Советов. Однако они сделали это. Одновременно расчет советской зенитной батареи выпустил ракету в U-2 и сбил его. Как показывают расшифровки стенограмм заседаний в Белом доме  октября, никто не сомневался, что обстрел самолетов в обоих случаях был намеренным, нацеленным на обострение кризиса и осуществлялся по приказу самого Хрущева. 

На самом же деле, по словам Бурлацкого, «Хрущев отдал строгий и предельно однозначный приказ советским офицерам, предписывающий воздерживаться от провокаций и инициирования военных действий на Кубе». В частности, Бурлацкий подчеркивал, что пуск зенитной ракеты, уничтожившей U-2 майора Андерсона, «был осуществлен без ведома Хрущева и советского верховного командования. Фактически его произвели в нарушение их приказов, и Хрущева очень беспокоила реакция американцев».

Приказ открыть огонь отдал командир зенитной батареи, генерал. Хотя у него был приказ не открывать огонь без указания генерала Иссы Плиева , главнокомандующего группой советских войск на Кубе, действия кубинских зенитчиков, которые вдруг стали бешено палить по низколетящим разведывательным самолетам, показались ему тревожным сигналом. Решив, что началось вторжение, и не имея возможности связаться с Плиевым, генерал принял командование на себя и отдал приказ открыть огонь. Как позднее рассказывал мне Сергей, сын Хрущева, это стало поворотным моментом для его отца. Он видел, что события вышли из-под его контроля — у него не было возможности сдерживать Кастро, а теперь вставал вопрос, подчиняются ли ему советские расчеты зенитных ракет. 

Еще до того, как он услышал отчет Добрынина о встрече с Робертом Кеннеди, — который лишь подтверждал опасения и подчеркивал необходимость срочных действий, — Хрущев понял, что может лишиться и ракет средней дальности, и зенитных ракет, понести тяжелые людские потери и еще больше обострить кризис. Чтобы хоть как-то избежать такого оборота, оставалось лишь объявить о принятии субботнего предложения Кеннеди и начать демонтаж ракет до того, как собьют еще один самолет. Все это я узнал во время проведения секретного исследования в 1964 году Его результаты вполне объясняли, почему Хрущев поднял руки до истечения 24-часового или 48-часового срока, установленного Кеннеди. 

Хрущев заплатил ожидаемо высокую политическую цену за внезапный выход из того, что обернулось смертельной рулеткой, однако он поступил мудро и не стал дразнить Штаты еще один день. Объясняя свое неожиданное решение разрядить ситуацию, Хрущев позднее сказал об этом субботнем вечере: «В воздухе запахло жареным». Джон Кеннеди и его брат так и не узнали, что кубинцы просто не подчинились Хрущеву , что командир зенитной батареи действовал по собственной инициативе, что на острове было размещено тактическое ядерное оружие. 

Если в субботу у Хрущева были основания считать, что он теряет контроль над группой войск на Кубе, то у него с равным успехом могли быть и сомнения в способности своего противника контролировать ситуацию. Роберт Кеннеди на встрече с Добрыниным сказал среди прочего: «[Те, кто выступает за дипломатию] теряют позиции… Этот процесс трудно остановить. Генералы жаждут сражения. Они хотят действовать». Хрущев вынес из доклада Добрынина мысль о том, что если кризис будет углубляться, то Кеннеди вполне могут отстранить.

Да, мир действительно был очень близок к своему концу в октябре 1962 года. Ближе, чем полагали в высоких кабинетах Соединенных Штатов в тот момент (да и на протяжении 40 лет впоследствии). Определенно ближе, чем я мог представить себе. И дело было не в том, что два лидера вели бездумную политику или были нечувствительными к потенциальным опасностям. Они оба в действительности были более осторожными, чем думали многие; более осмотрительными, чем мир или их окружение могло себе представить. Более того, оба лидера испытывали глубочайшее отвращение к идее ядерной войны, в которой они видели конец цивилизации и даже конец человечества. 

Роберт Кеннедитак описывает размышления своего брата в Овальном кабинете в тот ужасный субботний вечер,  октября, когда судьба мира висела на волоске: «Что беспокоило его больше всего и что делало перспективу войны намного более пугающей, чем она была бы в ином случае, так это мысль о гибели детей в этой стране и во всем мире — молодежи, которая ничего плохого не сделала, которая не могла вставить свое слово, которая ничего не знала о конфронтации, но которая будет уничтожена вместе со всеми остальными. У них никогда не будет возможности принять решение, проголосовать на выборах, занять должность, возглавить революцию, определить свою собственную судьбу».

Хрущев оценивал ставки примерно так же. В своем личном письме президенту октября он писал: «Господин президент, мы с вами не должны тянуть за концы веревки, на которой вы завязали узел войны, поскольку чем больше мы будем тянуть, тем сильнее будет затягиваться узел. В какой-то момент узел может оказаться затянутым настолько, что у того, кто завязал узел, не хватит сил развязать его. И тогда придется разрубать этот узел. Что это означает, не мне объяснять вам. Вы сами прекрасно понимаете, какие ужасные силы наши страны выпускают на волю. Если у вас нет намерения затягивать этот узел и, таким образом, обрекать мир на ужасы термоядерной войны, давайте не только перестанем тянуть за концы веревки, но и попробуем развязать узел. Мы готовы к этому». 

Никто из них не считал, что ставки, сделанные на Кубе, оправдывают даже умеренно низкий риск ядерной войны, и оба твердо решили найти путь мирного разрешения кризиса. На самом деле, как уже говорилось, я не сомневаюсь, что каждый из лидеров — несмотря на публичные заявления, а в случае Кеннеди в тайне почти от всех советников — был твердо намерен в той мере, в какой он контролировал события, не доводить дело до войны, не допускать прямого столкновения американских и советских вооруженных сил ни при каких обстоятельствах.Тем не менее мир все ближе подходил к ядерной войне. Каждый толкал своих военных на провокационные действия — Советы ударными темпами ставили ракеты на Кубе на боевое дежурство и отправляли подводные лодки в Карибское море; Соединенные Штаты готовили вторжение на Кубу, агрессивно вели воздушную разведку на низких высотах и преследовали советские подводные лодки. Каждый подливал масло в огонь день за днем, пока шла торговля вокруг разрешения конфликта, каждый надеялся выторговать себе более выгодные условия. 

Если бы Хрущев не пошел неожиданно на унизительный вывод своих ракет утром в воскресенье — даже не дожидаясь официального ответа американцев на свое субботнее предложение, которое Кеннеди называл «очень разумным», — то для начала полномасштабной войны во второй половине дня были бы все условия. 

Миру еще предстоит извлечь уроки из этой истории — истории о том, как существование человечества было поставлено под огромную, ничем не оправданную угрозу людьми, которые вовсе не собирались этого делать, людьми, которые приходили в ужас от мысли о конце жизни на Земле. 

Главный урок, который лично я вынес из всего этого, заключается в том, что реальная опасность ядерного оружия связана не только или не столько с возможностью его попадания в руки государств—«изгоев» или «нестабильных» государств, которые будут обращаться с ним менее «ответственно», чем постоянные члены Совета Безопасности ООН, не только и не столько с непредсказуемостью сравнительно новых ядерных держав — Израиля, Индии, Пакистана и Северной Кореи (хотя они и повышают опасность). На что указывает подлинная история Карибского ракетного кризиса, так это на наличие огромного арсенала ядерного оружия в руках лидеров сверхдержав — Соединенных Штатов и России, которые, несмотря на всю их ответственность, гуманизм и осмотрительность, способны поставить цивилизацию на грань катастрофы.  

Именно лидеры двух этих стран — каждый из которых располагал значительно меньшим ядерным арсеналом, чем сегодня, — подошли ужасающе близко к возможности использования своих арсеналов, хотя ни у одного из них не было даже мысли об этом в начале кризиса. На протяжении всего кризиса, я думаю, и Кеннеди, и Хрущев были внутренне готовы отступить, однако тянули, играя термоядерными мускулами. Затянись их торг еще на один день, погибло бы все человечество.