Войны, терроризм, агрессивная нетерпимость, социальное насилие сопровождают человечество на протяжении всей истории. Виновата ли религия, которую все чаще в этом упрекают? Forbes публикует отрывки из книги «Поля крови», выходящей в издательстве «Альпина Нон-фикшн». Ее автор Карен Армстронг — один из самых авторитетных историков религии. После семи лет пребывания в католическом монастыре она отказалась от монашеского сана, получила диплом в Оксфорде и преподавала в Лондонском университете. В 1982 году перешла на положение независимого писателя и журналиста. Ее перу принадлежат более 20 книг, в том числе «История Бога: 4000 лет исканий в иудаизме, христианстве и исламе», «Будда», «Иерусалим: Один город, три религии» и «Битва за Бога: История фундаментализма».
Зависимость от насилия
На Западе ныне считают безусловным и самоочевидным, что религия по сути своей жестока. Как человек, который много выступает по религиозной тематике, я часто слышу, сколь много насилия и агрессии в истории религии. То и дело звучит коронная фраза: «Религия была источником всех основных войн в истории». Ее повторяют как заклинание телеведущие и психиатры, таксисты и ученые. А ведь фраза странная: не из-за религии вспыхнули последние мировые войны! И когда военные историки обсуждают причины военных конфликтов, они констатируют взаимосвязь многих социальных, материальных и идеологических факторов (и едва ли не главный из них — борьба за ограниченные природные ресурсы). Специалисты по политическому насилию и терроризму также убеждены: к жестокостям побуждает целый ряд причин. Однако негативный образ религиозной веры настолько въелся в секулярное сознание, что для нас в порядке вещей возлагать на «религию» ответственность за ужасы ХХ века.
Война с ее насилием и агрессией была необходима аграрным государствам. Ведь в таких государствах главные богатства — это земля и крестьяне, а значит, увеличить свои доходы царства могли лишь путем территориальных завоеваний. Без войн аграрной экономике было не обойтись. Правящему классу приходилось поддерживать контроль над крестьянскими сообществами, защищать пашни от агрессоров, завоевывать новые земли и безжалостно подавлять намеки на неподчинение. Одна из ключевых фигур в этой истории — индийский император Ашока (около 268–232 до н. э.). Потрясенный страданиями, которые его армия причинила восставшему городу, он проповедовал сострадание и терпимость, но армию распустить не смог. Ведь без солдат ни одно государство не выживет. А когда государства разрослись и война прочно вошла в человеческую жизнь, еще большая сила — военное могущество империи — стала казаться единственным способом сохранить мир.
Военное насилие столь необходимо для развития государств, а в конечном счете и империй, что историки рассматривают милитаризм как признак цивилизации. Говорят, что без дисциплинированных, покорных и законопослушных армий человеческое общество осталось бы на примитивном уровне или превратилось бы в бесконечно воюющие орды. Однако противоречие между мирными целями и жестокими средствами оставалось столь же глубоким, как и наш внутренний конфликт между порывами жестокости и сострадания. Дилемма Ашоки — это дилемма самой цивилизации.
В клубок противоречий была вовлечена и религия. Поскольку до Нового времени все государственные идеологии были пронизаны религией, война неизбежно приобретала сакральный характер. Более того, все основные традиции веры подстраивались под политические системы, в которых возникали;
ни одна не стала «мировой религией» без патронажа военной машины империи, и в каждой традиции впоследствии появилась имперская идеология.
Однако в какой степени религия способствовала насилию в тех государствах, с которыми она была неразрывно связана? В какой степени она несет вину за человеческое насилие? Ответ не столь однозначен, как следует из многих нынешних рассуждений на сей счет.
Мусульманская дилемма
Коран не содержит какого-либо сложного и нового учения (вроде византийских догматов), а лишь «напоминает» о том, как жить справедливо, и бросает вызов структурному насилию тогдашней Мекки: например, надо заботиться не только о своих интересах, но делиться имуществом с бедными и беззащитными, обращаясь с ними уважительно, как с равными. Мусульмане образовали умму (общину), которая стала альтернативой жадности и системной несправедливости. Впоследствии религию учеников Мухаммада назовут исламом, то есть «покорностью», ибо она требовала целиком покориться Аллаху; стало быть, мусульманин — это человек, «покорившийся» Аллаху. Однако поначалу новая вера называлась «очищением» (тазакка). Мусульмане призваны не наживаться за счет бедных, а брать ответственность друг за друга и кормить обездоленных. Вместо джахилии с ее вспыльчивостью культивировалась традиционная арабская добродетель хилм — терпимость, стойкость и милосердие. Заботясь о слабых, освобождая рабов и ежедневно (даже ежечасно) делая что-то доброе, люди верили, что постепенно обретают ответственный и сострадательный дух, освобождаются от эгоизма. В отличие от тех членов племени, которые мстили при малейшей провокации, мусульмане должны воздерживаться от мести, предоставляя ее Аллаху, и обращаться со всеми мягко и учтиво. В социальном же плане «покорность» ислама достигалась через умение жить в общине. Верующие обнаруживали свою глубокую связь с другими людьми. По преданию, Мухаммад сказал: «Никто из вас не может быть верующим, если не желает для ближнего того, чего желает себе».
Ко времени, когда третьим халифом стал Усман, зять Пророка (644–656 годы), в мусульманских войсках начались волнения и недовольство. Расстояния были столь огромны, что военные кампании изматывали, да и добычи доставалось меньше. Вдали от дома, вечно на чужбине солдаты были лишены стабильной семейной жизни. Это недовольство отражают хадисы, в которых начала складываться классическая доктрина джихада. Хадисами (сообщениями) называли рассказы о словах и поступках Пророка, не включенных в Коран. Мухаммад умер, но люди хотели знать, как он себя вел и что думал о таких вопросах, как война. Эти сказания собирались в VIII–IX веках и стали столь многочисленными, что непросто было отличить подлинные истории от явно подложных. Некоторые хадисы восходят к жизни самого Пророка, но даже сомнительные хадисы проливают свет на настроения в ранней умме, когда мусульмане осмысляли свой удивительный успех.
Многие хадисы усматривали в войнах боговдохновенный способ распространения веры. «Я послан ко всем людям, — говорит Пророк, — мне заповедано сражаться, доколе люди не засвидетельствуют, что нет бога, кроме Аллаха».
Строительство империй лучше всего идет, когда солдаты верят, что их труды полезны человечеству.
Убежденность в высшей миссии укрепляет ослабевающий дух. Заметно и презрение к слабакам, отсиживающимся дома: судя по всему, солдаты были недовольны теми мусульманами, которые получали выгоду от завоеваний, но не делили с ними тягот. Так, некоторые хадисы вкладывают в уста Мухаммада осуждение оседлой жизни: «Я был послан как милость и боец, а не купец и земле делец. Худшие люди уммы — купцы и земледельцы, которые не среди тех, кто серьезно воспринял религию». Другие подчеркивают лишения солдата, который ежедневно рискует жизнью и «построил дом, но не жил в нем; женился на женщине, но не имел связи с ней». Эти солдаты начинали отказываться от других форм джихада, например заботы о бедных, считая себя единственными подлинными джихадистами. Некоторые хадисы уверяли, что битва есть шестой столп ислама наряду с исповеданием веры (шахада), милостыней, молитвой, постом в месяц Рамадан и хаджем. Иногда утверждали, что биться даже важнее, чем всю ночь молиться у Каабы или поститься много дней. Подобные хадисы придают битвам духовное измерение, какого те не имеют в Коране. Большое внимание уделено интенциям солдата: сражается ли он за Бога или за славу и честь. Согласно Пророку, «исламское монашество — это джихад». Призвание к военной жизни отделяло солдат от мирных жителей. И как христианские монахи селились отдельно от мирян, так гарнизонные города, где мусульманские воины обитали отдельно от своих жен, ревностно соблюдая посты и молитвы, были своего рода монастырями.
Поскольку жизнь солдата в любой момент может оборваться, много размышляли о загробной жизни. Коран не содержит подробного описания конца времен, а о рае высказывается лишь поэтически. Но некоторые хадисы заявили, что завоевательные войны предвещают последние дни, и вложили в уста Мухаммада такие слова: «Вот, Бог послал меня с мечом, сразу перед наступлением Часа». Мусульманские воины описаны как элитный передовой отряд, ведущий битвы последних времен. Когда настанет конец времен, всем мусульманам придется оставить оседлую жизнь и присоединиться к войску, которое победит Византию и завершит завоевание Центральной Азии, Индии и Эфиопии. Некоторые солдаты мечтали о мученичестве, и хадисы дополняли христианской образностью краткие высказывания Корана о судьбе погибших в бою. Как и греческое слово «мартюс», арабское слово «шахид» означает «свидетель». Имелось в виду, что человек свидетельствует об исламе своей полной покорностью. Хадис перечисляет его небесные награды: ему не придется, как всем, ждать в могиле Последнего Суда, но он сразу взойдет к особому месту в раю.
В награду за тяжелую жизнь в армии мученик будет пить вино, носить шелковые одежды и наслаждаться радостями секса, которых лишал себя ради джихада. Впрочем, другие мусульмане, не столь преданные новому военному идеалу, считали мученичеством любую преждевременную смерть. Если человек тонет, гибнет от мора, пожара или несчастного случая, он также «свидетельствует» о человеческой бренности и о том, что полагаться следует не на человеческие институты, а только на безграничного Бога.
Ответ на современность
Чтобы лучше понять фундаментализм, рассмотрим историю одного из ранних таких движений. Оно возникло в Соединенных Штатах в ходе Первой мировой войны. Кстати, и само понятие было изобретено в 1920-е годы американскими протестантами, желавшими вернуться к основам (англ. fundamentals) христианства. Отход от общественной жизни после Гражданской войны сузил и даже исказил их мировоззрение. Если раньше они боролись с расовым и экономическим неравенством, то отныне озаботились истолкованием Библии, настаивая на буквальной истинности каждого ее высказывания. Поэтому у них появился новый враг — не социальная несправедливость, а немецкая «высшая критика», которую усвоили либеральные американские христиане, все еще пытавшиеся отстаивать евангельскую позицию по социальным проблемам. Однако при всех своих разговорах о возвращении к основам такие движения были весьма новаторскими.
Скажем, до XVI века аллегорическое толкование Библии играло важную роль. Даже Кальвин не думал, что первая глава Книги Бытия точно описывает начало мировой истории, и отчитывал «безумцев», которые в это верят. Фундаменталистский подход означал необходимость закрыть глаза на вопиющие противоречия между некоторыми текстами самой Библии. Поскольку никаких альтернатив они не признавали, а последовательным их истолкование могло считаться лишь в рамках их специфического подхода, сторонники полной безошибочности Библии с самого начала жили в состоянии повышенной тревожности. «Религия вынуждена бороться за свое существование против большого класса ученых», — объяснял Чарльз Додж, который и сформулировал эту догму в 1874 году.
Это желание поддержать авторитет библейского текста совпадало с общими тенденциями в разных христианских конфессиях. Всего лишь четырьмя годами ранее Первый Ватиканский собор выдвинул новую — и весьма спорную — доктрину папской безошибочности. В эпоху, когда сокрушались старые истины и важные вопросы оставались без ответов, многие хотели абсолютной уверенности.
Все виды фундаментализма пропитаны ужасом перед войнами и насилием.
Многие христиане думали, что жуткая резня Первой мировой войны есть начало конца и тягот, предсказанных в Откровении Иоанна Богослова. Глубокие опасения вызывала централизация общества, а также все, мало-мальски напоминающее мировое владычество. В Лиге Наций евангельские христиане усмотрели возрождение Римской империи и обитель Антихриста. Фундаменталисты полагали, что противостоят сатанинским силам, которые вот-вот погубят мир. Их духовность носила оборонительный характер и была пропитана страхом перед пагубным влиянием католического меньшинства; они даже называли американскую демократию «самым дьявольским правлением, которое когда-либо существовало на свете».
Американский протестантский фундаментализм обычно не способствовал насилию, но отчасти был ответом на него — ответом на травму войны и агрессивное неприятие со стороны секулярного истеблишмента. Такие факторы могут искажать религиозную традицию, причем с последствиями, далеко выходящими за рамки религиозной общины. Тем не менее в своем самоутверждении и решимости отстоять свою самобытность и культуру фундаментализм Америки разделяет с другими недовольными группами ощущение, свойственное народам колоний: он отстаивает свою идентичность и культуру против «других».
Напротив, мусульманский фундаментализм часто (хотя и не всегда) выливался в физическую агрессию. И дело не в том, что ислам агрессивнее протестантства: просто у мусульман переход в современность оказался более сложным. До возникновения современного государства в тиглях колониализма во многих мусульманских землях ислам действовал как организующий принцип общества. В 1920 году, после Первой мировой войны и распада Османской империи, Англия и Франция разделили ее земли на национальные государства западного типа, а прежде чем даровать новым странам независимость, установили там мандаты и протектораты. Однако внутренние противоречия национального государства наделали больше всего бед в мусульманском мире, где не было традиции национализма.
Границы, проведенные европейцами, были столь произвольны, что создать национальное «воображаемое сообщество» оказалось чрезвычайно сложно.
Таким образом, у ближневосточных мусульман были все основания ассоциировать секулярное правление колонизаторов с военным и системным насилием. Однако ситуация не улучшилась и тогда, когда они обрели независимость в ХХ веке. Европейцы отказались от империй и ушли из колоний, уступив власть доколониальным правящим классам, которые были привязаны к старому аристократическому этосу и неспособны к модернизации. Обычно их свергали офицеры, желавшие реформ: это были практически единственные простые люди, получившие образование западного типа. Так Реза-хан стал шахом Ирана (1925 год), а Адиб Шишакли — начальником сирийского Генштаба (1949 год), а затем президентом. Так Гамаль Абдель Насер сбросил с престола египетского короля (1952 год). Эти реформаторы действовали быстро, поверхностно и чаще пользовались насильственными методами, чем европейцы. Привыкнув к жизни в казармах и беспрекословному выполнению приказов, они безжалостно давили оппозицию и недооценивали проблемы модернизации. Секуляризм не приносил с собой свободу и мир. Более того, эти секулярные правители терроризировали население, разрушая давние институты, так что многие люди лишались привычного мира.
Священная война?
Терроризму, как и религии, сложно дать определение. Противоречивых и взаимоисключающих формулировок столь много, что, по мнению одного исследователя, «в терминологическом плане все запуталось». Отчасти проблема состоит в том, что термин очень эмоциональный. В нашем языке мало понятий, которые столь жестко указывают на насилие. Мы никогда не высказываемся так о собственных действиях, разве лишь в порядке смиренного раскаяния. Это слово получило слишком широкий смысл и перестало быть конкретным и информативным, особенно когда такое обвинение выдвигают друг против друга с одинаковой страстностью обе стороны конфликта. Оно призвано не столько дать четкое определение, сколько оскорбить.
Возможная дефиниция: это «сознательное использование насилия (или угроза использования) против невинных людей с целью запугать их (или еще кого-то) и склонить к действиям, которые те иначе бы не предприняли». Однако это относится и ко многим войнам. Более того, многие ученые считают, что некоторые крупномасштабные акты террористического насилия против мирных жителей совершаются государствами, а не независимыми группами и индивидами. В ходе национальных войн ХХ века сотни тысяч мирных жителей погибли под бомбами, от напалма и в газовых печах. Во Второй мировой войне союзники тщательно подсчитывали, какими должны быть снаряды и с какой стороны должен дуть ветер, чтобы возникли опустошительные огненные смерчи в густонаселенных районах немецких и японских городов — как раз с целью терроризировать население.
Впрочем, все согласны, что терроризм носит глубоко политический характер, даже если налицо имеются и другие мотивы (религиозные, экономические, социальные). Это всегда вопрос о власти: как ее получить или сохранить.
По словам одного из ведущих специалистов в данной области, «все террористические организации — ставят ли они своей долгосрочной политической целью революцию, или национальное самоопределение, или восстановление статус-кво, или реформу — борются за политическую власть против правительства, на которое они хотят влиять и которое хотят заменить». Утверждение, что первичная мотивация носит политический характер, может показаться самоочевидным, но не тем, кто вбил себе в голову, будто такие акты насилия попросту «бессмысленны». Многие сторонники последней точки зрения во всем винят религию как воплощение иррациональности. Взять хотя бы Ричарда Докинза. Он пытается доказать, что «лишь религиозная вера представляет собой силу, которая способна породить столь явное безумие в здравых и достойных людях». Это чудовищное упрощение обусловлено непониманием как религии, так и терроризма. Перед нами типичная предубежденность современных секуляристов, которые считают «религию» жестокой и неразумной силой и стремятся исключить ее из политики цивилизованных наций. При этом упускается из виду, что все великие религиозные традиции признают в качестве основного правила необходимость обращаться с окружающими как с самим собой. Да, зачастую религиозный фактор в терактах имел место. Но нужно не делать из религии козла отпущения, а попытаться понять, что происходит на самом деле.
Первым актом исламского терроризма, который привлек всемирное внимание, стало убийство президента Анвара Садата — лауреата Нобелевской премии мира и героя Кэмп-Дэвидских соглашений, которого на Западе считали прогрессивным мусульманским лидером. Западные страны были ошеломлены жестокостью теракта: 6 октября 1981 года во время парада в честь годовщины окончания арабо-израильской войны 1973 года первый лейтенант Халед аль-Исламбули спрыгнул с грузовика и открыл автоматный огонь по правительственной трибуне. В итоге погибло восемь человек, включая президента, и двадцать восемь было ранено. Политической мотивацией покушения, несомненно, было желание сменить режим, но революционный пыл смешивался с исламским. На суде аль-Исламбули дал три объяснения своего поступка: страдание мусульман при тираническом правлении Садата, Кэмп-Дэвидские соглашения и арест исламистов месяцем ранее.
На похороны Садата съехались многие западные политики и знаменитости, но не было ни одного арабского лидера, а каирские улицы опустели. Западные политики восхищались мирными инициативами Садата, а в Египте многие считали их своекорыстием и оппортунизмом, тем более что за три года после Кэмп-Дэвидских соглашений положение палестинцев не улучшилось. Садат также завоевал одобрение Запада, заняв «правильную» сторону в холодной войне: выслал полторы тысячи советских советников, приглашенных Насером, и объявил политику открытых дверей, призванную сделать Египет частью свободного рынка. Однако, как и в Иране, обогатилось очень небольшое число предпринимателей, а местный бизнес был разрушен притоком импортных товаров. Лишь 4% молодежи могли найти себе приличную работу, а жилье было настолько дорогим, что женихи и невесты ждали годами, прежде чем вступить в брак. Тысячам египтян оказалась не по карману жизнь в собственной стране, и они уезжали на заработки в Саудовскую Аравию и страны Персидского залива. Социальная неустроенность, вызванная резкой модернизацией, порождала тревогу. Как пытался объяснить один наблюдатель, египетский крестьянин не может сохранить свое достоинство «как носитель культуры в собственной культуре», если он весь день вкалывает под палящим солнцем, потом стоит в очереди за морожеными американскими цыплятами, а вечер проводит за американскими мыльными операми перед телевизором, купленным на зарплату сына, работающего в Саудовской Аравии.