Отгадайте загадку: «Есть город между небом и землей, а к нему едет посол без пути, сам немой, везет грамоту неписанную». Вы пока подумайте...
Нина Акулова, 30-летняя работница Новгородского мебельного комбината, летом 1951 года, будучи в отпуске по беременности, решила подработать. В провинциальном Новгороде вот уже почти 20 лет крупным сезонным работодателем была археологическая экспедиция под руководством московского профессора Артемия Владимировича Арциховского. Копали в самом центре города, в районе, который в древности назывался Неревским концом. Раскоп был большой — 18 на 18 метров. В него попала часть древней Холопьей улицы — на ней вскрыли 25 слоев деревянной мостовой (верхний относится к XVI веку, нижний — к Х-му).
Арциховского особенно интересовали обрывки бересты, которые в изобилии попадались на Неревском раскопе. Множество косвенных данных в древнерусских источниках указывало на то, что на бересте писали. Иосиф Волоцкий, религиозный писатель XV века, сообщал, что в обители Сергия Радонежского (нынешней Троице-Сергиевой лавре) «книги не на хартиях [пергаменте] писали, а на берестах». В XII века дьякон новгородского Антониева монастыря Кирик в письме спрашивал у архиепископа Нифонта, грешно ли, что люди бросают исписанные грамоты на землю и ходят по ним. Трудно было предположить, чтобы так обращались с дорогим пергаментом, а вот с берестой — запросто. Наконец, сохранились старообрядческие берестяные книги (самые ранние — XVII века). Правда, написаны они были чернилами. В сырой новгородской почве чернила не могут сохраниться. Впрочем, археологам попадались особые заостренные палочки, которые, как был уверен Арциховский, представляли собой писала для процарапывания букв на бересте.
И вот 26 июля 1951 года Акулова обнаружила на раскопе очередной свиток бересты.
Приглядевшись, она увидела на нем царапины, которые при ближайшем рассмотрении оказались буквами. Акулова подозвала начальницу участка Гайду Андреевну Авдусину, ученицу Арциховского. Авдусина подтвердила: на бересте процарапаны буквы. Позвали Арциховского. Тот на радостях выписал Акуловой премию.
Болотистая новгородская почва исключительно благоприятна для консервации бересты: материал естественным образом сворачивается в свитки и без доступа кислорода сохраняется веками. Но чтобы прочесть текст, свиток надо развернуть, а это очень сложно сделать так, чтобы береста не потрескалась и не развалилась. Методику обращения с ценным артефактом разработал реставратор Новгородской археологической экспедиции Алексей Кирьянов: бересту, найденную Акуловой, он промыл теплой водой с содой, осторожно развернул и зажал между стеклами. В таком виде она поступила Михаилу Тихомирову, одному из самых авторитетных советских историков, специалисту по археографии и палеографии.
Археологический слой, в котором была найдена первая береста, Арциховский датировал концом XIV века. Тихомиров указал, что начертания букв характерны для начала XV века. Текст сильно фрагментирован из-за повреждений бересты, но общий смысл грамоты уловим: это был перечень платежей с десятка сел (среди названий, прочитанных Тихомировым, — Васильево, Шадрино, Мохово), причитавшихся некоему землевладельцу по имени Фома.
В течение арехологического сезона 1951 года на Неревском раскопе нашли в общей сложности девять берестяных грамот: за росписью платежей последовали роспись мехового оброка; деловая переписка насчет варки пива; насчет выкупа коровы; жалоба некоей Гостяты, которую прогнал муж, не вернув ей приданого; и т.д. и т.п. Самые ранние из первых грамот датировались XII веком. Перспективы открывались умопомрачительные: прежде историкам Древней Руси приходилось довольствоваться летописями, житиями и благочестивыми сочинениями священнослужителей, а теперь у них в руках оказалась частная и деловая переписка и хозяйственные записи — бесценный источник сведений о повседневной жизни простых людей.
Грамотой № 10 считается надпись на ободке берестяной солонки, найденной в том же 1951 году на том же Неревском раскопе. Она датируется XIV веком.
Надпись — та самая загадка, которую мы вам предложили в самом начале. Еще не отгадали?
Берестяные грамоты не были сугубо новгородским феноменом — об этом свидетельствует хотя бы сообщение Иосифа Волоцкого о том, что берестяные книги делали в обители Сергия Радонежского. Уже в 1952 году археологическая экспедиция под руководством Даниила Авдусина (мужа Гайды Авдусиной и тоже ученика Арциховского) нашла берестяную грамоту на Гнёздовском городище под Смоленском. В дальнейшем бересты находили в Старой Руссе, Торжке и Вологде (эти города относились к древней Новгородской земле), в Пскове, Твери, Москве, Старой Рязани, в белорусских Витебске и Мстиславле. Это все север Древней Руси. Несколько неожиданно было обнаружение в 1988–1989 годах трех берестяных грамот в Звенигороде Галицком Львовской области, на Украине — далеко на юге, в отрыве от основного «берестяного» ареала. Но все же большинство грамот найдены в Новгороде и ближайших окрестностях. Из более чем 1150 грамот, найденных до сего дня, неновгородских — лишь чуть больше сотни.
Причин тому две: во-первых, Новгород был важнейшим деловым центром Древней Руси, и там была высока интенсивность переписки; а во-вторых, там влажная болотистая почва, в которой береста не гниет и не обращается в труху.
Первые десять грамот оказались вполне репрезентативной выборкой: основное их содержание — частная деловая переписка. Купчие, завещания, челобитные и прочие официальные акты на бересте — это, как правило, черновики: набело такие документы переписывали потом на пергаменте. Попадаются молитвы и прочие церковные тексты. Есть учебные записи: азбуки (вида «АБВГД...» или «аз буки веди глаголь добро...»), цифири (записи цифр кириллическими буквами), склады («ба ва га да...», «бе ве ге де...»), отработка письменных формул (вроде «поклон от такого-то к такому-то», «Господи, помоги рабу твоему такому-то»), арифметические выкладки. Грамота № 521 (начало XV века) содержит любовный заговор: «Пусть разгорится сердце твое, и тело твое, и душа твоя ко мне, и к телу моему, и к лицу моему...». Грамота № 752 (рубеж XI–XII веков) — любовное письмо: «Что за зло ты против меня имеешь, что в эту неделю ты ко мне не приходил? [...] Если бы тебе было любо, то ты бы вырвался из-под [людских] глаз и примчался».
Грамоты на дешевой бересте — это тексты невысокого статуса, сродни современным записным книжкам или SMS-кам.
Тексты, предназначенные «для вечности», на них не писали (даже записи молитв — это либо учебные упражнения, либо шпаргалки для себя). В них запечатлены обыденные дела и повседневные заботы (прежде всего хозяйственные) простых людей. В качестве исторического источника берестяные грамоты — нечто прямо противоположное летописям, повествующим преимущественно о деяниях князей и о различных необычайных явлениях. На бересте фиксировалось обыкновенное, заурядное, то, что не казалось достойным памяти потомков.
По берестяным грамотам можно изучать экономическую географию Древней Руси. Например, в грамоте № 724 (вторая половина XII века) некто Савва рассказывает «братьям и дружине» об экспедиции в Югру (нынешний Ханты-Мансийский автономный округ) за мехами и о том, как люди владимирского князя Андрея Боголюбского отняли у него добычу. Можно изучать земельные, торговые и кредитные отношения, семейные отношения, цены, денежную систему, динамику инфляции, даже кухню (например, в грамоте № 842, датируемой первой половиной XII века, содержится первое письменное упоминание о колбасе на Руси), разнообразные мелкие бытовые подробности.
В одной грамоте отправитель советует получателю сунуть палец в дырку в крышке присланной бочки вина: если палец до вина достанет — значит, посыльные к бочке не прикладывались (помимо прочего, становится понятно происхождение наречия «достаточно»).
В 1956 году на том же Неревском раскопе в Новгороде нашли целый ворох берест с детскими каракулями. Их автор — мальчик, предположительно, шести-семи лет, изучающий грамоту. Жил он в XIII веке. Помимо стандартных учебных упражнений — азбук, складов, формульных текстов, фрагментов Псалтыри, — от него остались рисунки, которые он, по-видимому, царапал на бересте, наскучив учебой. Сюжеты вполне характерные для мальчишки — войнушка: пешие и конные воины, рукопашные схватки, копья, стрелы. На одной картинке с изображением особенно бравого вояки на коне он надписал: «Онѳиме» — по всей вероятности, это изображен сам мальчишка, каким он себе видится в мечтах. Звали его Онфимом. На другой бересте он написал: «Поклон от Онфима к Даниле» (традиционная формула, с которой начинается послание; Данила, — вероятно, соученик Онфима), — нарисовал невиданное чудище и подписал: «Я звѣре».
Между прочим, Онфим, скорее всего, знал ответ на загадку про «город между небом и землей»: хотя солонка, на которой она написана, по меньшей мере на сто лет младше него, сама загадка была широко распространена в древнерусском фольклоре. Ну как, не догадались еще?
Из низкого статуса берестяных грамот есть еще одно чрезвычайно важное следствие: язык, на котором они написаны, максимально приближен к разговорному. В нем гораздо слабее, чем в книжном древнерусском языке (которым написаны, в частности, летописи и «Слово о полку Игореве»), влияние церковнославянского. В новгородских берестяных грамотах предложения очень часто начинаются с А, например: «А ты продай коня, [возьми], сколько дадут; а что [на этом] потеряешь, запомни. А за Кузькой следи, чтобы не погубил денег: он дурной» (№ 163) — так и мы в SMS или чатах то и дело проявляем особенности своей устной речи (например, часто начинаем предложения с «ну»).
Многие имена в грамотах имеют характерные искажения: греческий Анфимий превратился в Онфима, Амвросия — в Омросию, Алевферий — в Олоферия, Александр — в Олександра. В той же загадке в оригинале читается: «Есть градъ межу нобомъ и землею, а к ному еде посолъ безъ пути...».
Короче говоря, новгородцы сильно окали.
Эта черта сохранилась в севернорусских говорах до сих пор (например, в Вологде, которая в древности была частью Новгородской земли, в слове «молоко» произносят три отчетливых О, тогда как литературная норма предполагает первые два, безударные, произносить ближе к А). В тех же новгородских летописях эта особенность произношения изредка проявляется характерными описками, но это именно единичные ошибки. На бересте же, когда нормы правописания не так довлели, новгородцы могли писать как говорили: «нобом» вместо «небом», «к ному» вместо «к нему» и т.д. Примерно так же и мы в дружеском SMS можем написать «щас» вместо «сейчас» или пренебречь знаками препинания, но не позволим себе таких вольностей в официальном письме.
Подобные наблюдения накапливались три с лишним десятилетия, и чем больше находилось берестяных грамот, тем более любопытными становились языковые закономерности, которые в них проявлялись. Поначалу исследователи считали, что новгородцы, писавшие на бересте, просто были полуграмотными. Но непонятно, почему, например, мальчик Онфим надписал свой рисунок «Я звѣре», а не «Я звѣрь», хотя букву Ь он знал и исправно выводил во всех своих азбуках. Он даже собственное имя в именительном падеже писал не «Онѳимъ», а «Онѳиме». Это явно не ошибка, а особенность древненовгородского произношения.
Обобщив множество таких наблюдений, доктор филологических наук (тогда еще не академик) Андрей Анатольевич Зализняк в начале 1980-х годов выдвинул тезис о существовании древненовгородского диалекта. Его исследования показали, что почти все «ошибки» и «описки» в берестяных грамотах складываются в стройную систему, то есть на самом деле не являются ни ошибками, ни описками. Просто древненовгородская грамматика несколько отличалась от наддиалектной древнерусской.
Чтобы разобраться во всех характеристиках древненовгородского диалекта, требуется некоторая лингвистическая подготовка. Так что остановимся лишь на некоторых самых ярких особенностях. Об оканье мы уже сказали. Кроме того, древние новгородцы цокали, то есть произносили «хоцу» вместо «хочу», «цто» или «цето» вместо «что». Они сохранили архаичный взрывной Г, тогда как на юге Руси утвердился фрикативный звук, доныне характерный для украинского языка и южнорусских говоров. Мы уже упоминали о форме именительного падежа «Онфиме» вместо наддиалектного «Онфим»; в родительном падеже в древние новгородцы говорили «нет жене», а не «нет жены». Но одна особенность древненовгородского диалекта привлекла особое внимание Зализняка.
В грамоте № 247 (найдена в 1956 году; датируется XI веком; речь в ней идет об обвинении в грабеже) читается: «...поклѣпаеть сего 40-ми [четырьмя десятьми] резанами. А замъке кѣле, а двьри кѣлѣ. А господарь въ нетяжъ недѣе. А продаи клеветьника того, а у сего смьръда възяти епископу [далее утрачено]». С первым предложением все понятно: «...обвиняет этого [человека] в ущербе на 40 резан [денежная единица]». Дважды повторенное «келе» Арциховский в 1956 году истолковал как «келья», а слова «въ нетяжъ недѣе» — как идиоматическое выражение, означающее бездельника. Получалось: «А замок кельи, а двери кельи, а хозяин [кельи] — бездельник». Какая-то бессмыслица.
Зализняк предложил другое чтение: «келе» значит «целый», а «въ не тяжъ не дѣе» (в древнерусской письменности пробелов между словами не оставляли, и Зализняк расставил их иначе, чем Арциховский) — «не собирается затевать тяжбу». Замок и двери целы, хозяин не имеет претензий — обвинение в грабеже ложное. Тогда понятно, почему далее следует инструкция «продать клеветника» (то есть взять с него штраф). Содержание грамоты проясняется, а вот лингвистика запутывается: слово «целый» по-древнерусски писалось, как и сейчас, с Ц. Откуда же взялась начальная К? И это едва ли ошибка или описка: К повторена дважды. По всей вероятности, это написание также следует за произношением. А раз так, замена К на Ц — это очень важный симптом.
По другим грамотам, которые не были известны Арциховскому, Зализняк установил, что по-древненовгородски звезда называлась «гвезда», церковь — «керковь» (точнее, «кьркы»), седой — «хедой» (точнее, «хеде»).
Было еще дивное слово «херь» (по-нашему была бы «серь») — серое, т.е. некрашеное сукно.
Таким образом, произношение «келе» вместо «целый» — это систематическая особенность, которая на научном языке называется «отсутствие эффекта второй палатализации». Вторая палатализация — это переход заднеязычных согласных (К, Г, Х) перед гласными переднего ряда (Е, И) в переднеязычные (Ц, З, С). То есть архаичные формы были «келый», «гвезда», «керковь», «хедой», а после второй палатализации стало более или менее так, как нам теперь привычно. Тот же эффект превратил латинское родовое имя Кесар в Сезара/Цезаря более поздних языков.
Вторая палатализация произошла во всех славянских языках. Значит, она имела место в ту эпоху, когда все они были еще единым языком — праславянским. То есть не позднее VI века. А раз древненовгородский диалект является исключением из этого правила, остается предположить, что он отделился от праславянского единства еще раньше и потому не был затронут общеславянским процессом. А из этого следует уже не лингвистический, а исторический вывод: новгородские славяне были не частью восточных славян, а отдельной ветвью славянства, которая прибыла в озерную область на северо-западе нынешней России независимо.
Эти выкладки Зализняк представил изумленной публике в книге «Древненовгородский диалект», первое издание которой вышло в 1995 году.
Он обнаружил, что некоторыми чертами диалект напоминает языки западных славян, некогда населявших южное побережье Балтийского моря (нынешняя немецкая Померания — древнее славянское Поморье). Ни один исторический источник не считает новгородских славян отдельной ветвью славянства. В «Повести временных лет» они прямо названы частью восточных славян, пришедших с Дуная, расселившихся по Днепру и его притокам и дальше по Оке и в озерной области. Но язык, как это часто бывает, запомнил что-то, чего не запомнили летописи. Да и не только язык. Новгород всегда был особенным образованием в составе Древней Руси: космополитичный торговый город, вечевая республика среди княжеств, тесные связи со Скандинавией и Западной Европой, самобытное летописание, самобытный фольклор, знаменитая своенравность. Специфическому политическому устройству Новгорода в XII–XV веках находятся параллели в истории западнославянских городов-государств по южному побережью Балтики (территория нынешних Германии и Польши). Помимо всего прочего, из Померании-Поморья добраться до Новгорода было гораздо проще, чем с Днепра: спокойное Балтийское море, реки и озера — это настоящая проезжая дорога. От Киева до Новгорода сухой путь был практически невозможен: леса да болота. Можно было по рекам, но приходилось таскать суда волоком — занятие очень тяжелое.
Самобытность новгородцев со временем сглаживалась: Зализняк отмечает, что в грамотах XI века характерные особенности древненовгородского диалекта проявляются ярче, чем в XV-м. Обычно различия между диалектами со временем накапливаются, так что в конце концов они становятся отдельными языками — именно так из праславянского языка получились древнерусский, староболгарский, древнечешский и т.д., а потом из древнерусского — современные русский, украинский и белорусский. Но тут получилось наоборот: древненовгородский диалект со временем слился со старорусским — языком Москвы, Владимира, Суздаля, Ростова Великого, Ярославля XIV–XVII веков. Но он не растворился без следа: о древненовгородском диалекте напоминает многое в современном русском литературном языке. Например, у нас нет чередования «рука — в руце», «нога — на нозе», которое существовало в древнерусском и сохранилось в украинском и белорусском — это отголосок отсутствия второй палатализации в древненовгородском. Мы говорим «в земле», «по душе» — это тоже древненовгородская норма, в отличие от древнерусской (и современных украинской и белорусской) «в земли», «по души». Наши «о нём», «нёс» вместо «о нем», «нес» — это следствие древненовгородского оканья, которое в той самой загадке превратило «небо» в «нобо», а «к нему» — в «к ному». Нынешний ареал распространения севернорусских (окающих) говоров в целом совпадает с древней территорией Новгородской земли. Наш нормативный взрывной Г — это тоже от Древнего Новгорода.
Короче говоря, нормы современного русского языка унаследованы от наддиалектного древнерусского и от древненовгородского диалекта примерно поровну.
А первоисточником этих открытий, которые в последние тридцать лет перевернули наши представления об истории русского языка и заново подняли вопрос о древнейшем расселении славян, стала находка Нины Акуловой 26 июля 1951 года.
При всей важности открытия берестяных грамот, было бы несправедливо сводить к нему все значение Новгородской археологической экспедиции. Для начала, она была и остается одной из важнейших наших научных школ. Археологию в университетах до сих пор преподают по учебнику Даниила Авдусина, ученика Арциховского. Другой его ученик, Борис Колчин, на новгородском материале усовершенствовал методы датировки археологических материалов. Валентин Янин, ставший в 1962 году преемником Арциховского во главе Новгородской археологической экспедиции и руководящий ею до сих пор, на основании археологических данных, берестяных грамот и летописей написал несколько основательных книг об истории Новгорода как особого политического и экономического образования в составе Древней Руси. Археологи смогли довольно подробно реконструировать облик и планировку древнего Новгорода, разобраться не только в структуре его общества и в устройстве его управления, но даже в генеалогии многих древненовгородских семей. Короче говоря, современной науке про Новгород известно, пожалуй, больше, чем про любой другой древнерусский город и чем про большинство древних городов мира.
Новгородская археологическая экспедиция официально начала работу в 1932 году. Это было мрачное время для отечественной исторической науки. Только что завершилось «Академическое дело», историографическая школа, основанная в свое время Соловьевым и Ключевским, была разгромлена. В университетах давно уже не существовало историко-филологических факультетов — вместо них были факультеты общественных наук, которые занимались почти исключительно марксистской схоластикой. Все это были плоды трудов Михаила Покровского — ученика Ключевского, протеже Ленина, проповедника идеи «истории как политики, опрокинутой в прошлое» и догматичного марксиста, всесильного в ранге заместителя наркома просвещения.
Но утверждение единовластия Сталина означало новый поворот: на смену «революционному сознанию» пришел советский патриотизм, а всякому патриотизму нужна история.
Поэтому в 1934–1936 году «школа Покровского» подверглась уничтожающей критике с самого верха: мол, она фактически упраздняет историю как науку, подменяя ее отвлеченными и бездушными схемами. В 1934-м в Московском университете создали исторический факультет во главе с историком Французской революции Григорием Фридляндом. В 1939-м на нем создали кафедру археологии — возглавил ее, само собой, Арциховский. Чуть раньше, в 1938-м, на экраны вышел фильм Сергея Эйзенштейна «Александр Невский», который консультировали Арциховский, Тихомиров, Юрий Готье и другие видные историки. Этот фильм дает ясное представление о том, какая история нужна была Сталину: прежде всего героическая, а марксистская — лишь постольку поскольку.
Еще Сталину было очень важно, чтобы Русь — как в кино, так и в исторических исследованиях — представала самобытной и самодостаточной (это, видимо, должно было рифмоваться с его идеей «построения коммунизма в одной отдельно взятой стране»). По этому поводу из пыльного чулана достали давным-давно разрешенный «норманский вопрос» и принялись яростно обличать тех историков, которые считали первых русских князей викингами — а это, собственно говоря, все или почти все сколько-нибудь значимые историки XIX — начала ХХ веков. Никаких научных аргументов, опровергающих скандинавское происхождение Рюрика, Вещего Олега и их дружин, так и не нашли, аргументы в пользу их скандинавского происхождения (в основном собранные еще Готлибом Байером в XVIII веке) так и не опровергли — но сомневаться в том, что Рюрик был славянином, при Сталине было равносильно крамоле. Такой «патриотизм», чтобы не сказать шовинизм, очень непросто было смонтировать с марксистским интернационализмом. Но как-то приходилось.
Покровительство Сталина историческим изысканиям позволило Арциховскому с соратниками и учениками развернуть небывалые по масштабу археологические разработки. Прежде археологи исследовали, как правило, отдельные объекты (например, подмосковные курганы вятичей — предмет кандидатской диссертации Арциховского 1929 года). Теперь же, особенно в послевоенные годы, они получили возможность делать гигантские раскопы и исследовать целые археологические комплексы. Помимо Новгорода, размашисто раскопали (под руководством Даниила Авдусина) Гнездовское городище под Смоленском, открытое еще в 1867 году; Старую Рязань, заброшенную после Батыева нашествия 1237 года; экспедиции Татьяны Пассек до и после войны позволили изучить географию и хронологию Трипольской археологической культуры медно-каменного века на территории нынешних Украины и Молдавии.
Впрочем, Новгород так и остался основным поставщиком исторических сенсаций. Так, в 2000 году там нашли древнейший известный нам памятник древнерусской письменности — так называемый Новгородский кодекс. Он представляет собой три скрепленные церы — деревянные доски, покрытые воском. В древности такой способ письма был распространен очень широко во многих частях света: буквы процарапывались на воске железной палочкой и легко стирались, так что церой можно было пользоваться много раз, примерно как современной грифельной или маркерной доской.
Сохранившийся в Новгородском кодексе текст — это 75-й и 76-й псалмы. Библейские тексты написаны, само собой, на богослужебном старославянском языке, но некоторые характерные ошибки указывают на его древнерусское происхождение.
При письме на цере под воском на доске остаются небольшие царапины, которые позволяют реконструировать прежние тексты, стертые с воска. Некоторые «скрытые тексты» Новгородского кодекса позволяют предполагать, что он написан в 999 году (это согласуется с археологической датировкой находки) неким монахом Исаакием, который принадлежал к богомильской ереси, пришедшей на Русь из Болгарии вместе с первыми книжниками. Академик Зализняк вот уже пятнадцать лет разбирает эти царапины, обнаруживая все новые «скрытые тексты» — с тем, что он их действительно находит, а не домысливает, согласны далеко не все специалисты, но менее увлекательной эта игра не становится.
Ах да, загадка. «Город между небом и землей» — это Ноев ковчег; посол, который едет к нему «без пути», да еще и «сам нем» — это голубь; «грамота неписанная», которую он несет, — это масличная ветвь, свидетельствующая о конце потопа. Изящно, не правда ли?