Россия 2020: сценарии развития. Под редакцией Марии Липман и Николая Петрова. Московский центр Карнеги, Росспэн, 2012
Пытаться продумать сценарии будущего очень сложно. Это я понял, когда участвовал в работе над «Стратегией-2020». На днях был опубликован результат параллельного, почти одноименного проекта — тематические сценарии на десятилетку, подготовленные экспертами, собранными Фондом Карнеги. Шестисотстраничные «Сценарии» могут показаться эклектичным продуктом: единой матрицы, заданной сценаристам, продумывавшим настоящее и будущее армии, региональной политики, экономики и т.д., в сборнике нет. Добрая половина опубликованных в сборнике работ — не сценарии, а, скорее, эссеистический анализ происходящего и размышления о том, как может и должна ситуация разворачиваться дальше.
Может показаться даже, что каждый автор (а Московский центр Карнеги собрал настоящую dream team, включая Николая Петрова, Марию Липман, Алексея Малашенко, Наталью Зубаревич, Кирилла Рогова, Федора Лукьянова и многих других) развивал свои излюбленные темы. Итогом же стала серия разнородных, разных по качеству эссе.
Но это не совсем так. Во-первых, большинство авторов объединяет сходность восприятия реальности и общие ценности. Это немало. Во-вторых, в «Сценариях» при отсутствии единой матрицы обнаруживается большее — несколько сквозных идей, пронизывающих всю ткань книги. Они не задавались сценаристам как данность («напишите, что будет, если случится X, и что, если Y). И, кажется, даже появились помимо воли авторов. Просто в силу того, что честное размышление о «судьбах Родины» с неизбежностью приводит к определенным конструкциям.
Самой важной из них мне кажется вот какая: «В России не слишком мало, а чересчур много приватизации». Это не про то, можно ли разрешить правильным госкомпаниям ТЭКа скупать морские порты и энергокомпании. И не про то, сколько процентов «Роснефти» в каком году продавать. Речь о другом: все настолько приватизировано (т.е. обслуживает частные или узкогрупповые интересы), что в стране почти отсутствует общее, общественное пространство. Оно захвачено государством и частными структурами.
Большинство московских автовладельцев, замечает с проницательностью «нового Олеария» профессор РЭШ Сэм Грин, «приватизируют» московские дворы и тротуары, устанавливая там свои авто. Вы не согласны? Какая приватизация, просто авто некуда ставить? Но на лобовом стекле джипа, часто загораживающего выход на проезжую часть жильцам 80 квартир подъезда, в котором я живу, приклеен стикер: «Моя машина вам мешает, и вы хотите об этом поговорить?» Далее приведен мобильный телефон владельца, а стикер украшен надписью «Федеральная налоговая служба» и ее эмблемой. Это ли не приватизация общественного пространства?
«Общественные природные заповедники превращаются в частные охотничьи угодья любого лица, имеющего в своем распоряжении вертолет, — продолжает с наивностью иностранного путешественника Грин, — а леса страны захламлены мусором от бесчисленных пикников, как будто сам лес является предметом одноразового пользования». Результат этой ползучей приватизации — охваченный психозом социум, скрытая, подавленная агрессия всех против всех. Те, кто вынуждены подчиняться закону, недовольны теми, кто может жить по особым правилам (обладают вертолетами, мигалками, могут использовать бутылку из-под шампанского в качестве средства дознания).
Но агрессия деструктивна. Люди, недовольные захватом общественного пространства частными лицами, группами и государством, требуют от других подчинения правилам, но себе оставляют возможность при необходимости их нарушать. «Это ***ки», — объясняют пассажиры электрички машинисту причину использования стоп-крана (двое мужчин азиатской наружности замешкались и вынудили машиниста открыть двери, не желая пропустить свою остановку). Тон не оставляет сомнений: недовольные пассажиры, оказавшись в аналогичной ситуации, поступили бы так же. Люди протестуют против неадекватного поведения в общественном пространстве, но не готовы вести себя иначе.
«Политика вырастает из общества», пишет Грин, но общества как такового нет: есть кристаллизованные, атомизированные субъекты и группы, защищающие свои индивидуальные достижения, кто чем может: охраной на входе, бронированным автомобилем, высоким забором, недопущением конкурентов к кормушке, родственными связями в региональной администрации или федеральной госкомпании. Политика при таких общественных настроениях неизбежно оборачивается отчуждением власти и общества.
В такой среде трудно формировать общие ценности, «расширить масштаб доверия». Но только с этого и может начаться адекватная реформа, ведь какое общество — такая и политика. Если перемены в стране начнутся, когда общество еще не будет к ним готово, и будут происходить в нынешней атмосфере политического отчуждения («каждый за себя»), они не окажутся ни продуктивными, ни демократическими, уверен Грин. Если же удастся сформировать широкую коалицию за перемены, то не проблема обсудить дизайн и провести любую реформу — судебно-правоохранительную, военную, пенсионную, соцобеспечения, образования, таможни...
Пока такая коалиция не сформирована, периодически возникающие призывы все это реформировать будут постоянно гаситься интересами самосохранения властных групп, оппортунизмом элит и общей апатией населения, отмечает Лев Гудков. Неважно даже, кем инициируются изменения — прозревшей бюрократией или обществом, — все равно без доверия ничего не получится.
Взять, например, само государство. Его очень много, но оно слабое, доказывает Николай Петров: иллюзия всемогущества создается желанием гипертрофированного государства присутствовать везде. Вездесущее государство уверено, что без него мы не разберемся, сколько откладывать на будущую пенсию, какие фильмы смотреть, когда покупать алкоголь, сколько заплатить авторам скачанной в интернете музыки. Но в реальности влезающее во все государство разбито управленческим параличом: оно хочет контролировать все, но блокирует перемены и может лишь «стоять на месте, опираясь на сырьевые доходы».
Политическая элита целенаправленно испортила все политические институты (выборы, парламент…). Но они позволяют исключить вызовы доминирующему положению лидеров. Поддерживаться эта система будет до тех пор, пока издержки равновесия не превысят получаемые элитой выгоды, добавляет Владимир Гельман, описывая институциональную ловушку, в которой оказалась страна. Дурное равновесие оказалось самоподдерживающимся. Даже если завтра какая-либо группа в руководстве страны захочет провести преобразование, повышающие эффективность управления страной, демонтировать институты, несовместимые с демократией и верховенством права, она натолкнется на риск ухудшить положение других правящих групп. Поэтому осознание элитами необходимости перемен не ведет к действиям.
Издательский цикл небыстр. Собранные в книге работы обсуждались и готовились осенью 2010 — летом 2011 годов (англоязычный вариант вышел в прошлом ноябре). Но это пошло книге на пользу. Публиковать сценарии на 10 лет не сразу, а через год-два после создания — хороший ход. Сразу видно, насколько правильно «сценаристы» увидели тренд и оценили его динамику.
В том старом, уютном мире, в котором готовились «Сценарии», свободолюбивый Кудрин еще был на страже российских финансов, творческая интеллигенция еще не прониклась революционными настроениями, еще не стало искрить между государством и гражданским обществом. Но Николаю Петрову уже было видно, что ситуация хуже, чем в симпатичном Дмитрию Пескову брежневском застое. Тогда партийная вертикаль контролировала гэбистскую и наоборот. У нас же выстроилось единое царство бюрократии с чекистским позвонком — силовая вертикаль, в отличие от партийной, более чем восстановила утраченные в 1990-е властные возможности. Конструкция с одной опорой неустойчива. Боясь потерять равновесие, бюрократия блокирует любую попытку гражданского контроля.
Патернализм — обратная сторона такой системы, ведь свое доминирующее положение, подчеркивает Лев Гудков, власть может сохранять только «путем систематического подавления у граждан собственного достоинства, посредством стерилизации мотивации и ориентаций на успех, склоняя людей к мысли «быть проще», «быть как все». Результат — отсутствие у общества критериев поощрения инновационного поведения.
В итоге возникает госмашина, неадекватная ни объекту управления, ни сложности стоящих перед страной задач, отмечает Петров. Отдельные части государства приватизированы (слишком много приватизации!) силовыми и производственными корпорациями. Государство становится корпорацией по извлечению и перераспределению природной ренты. Принудительно сузив круг не связанных с государством возможностей накопления частного капитала, Путин был вынужден дать подчиненным — суверенной бюрократии» — добро на кормление со своих должностей, добавляют в интересной главе об истории российской номенклатуры Иммануэль Валлерстайн и Георгий Дерлугьян.
Четкий образ 2020 года сценаристы Фонда Карнеги дать не решаются. И это правильно. Видны лишь отдельные закономерности. Например, такая: «Чем дольше удержание власти остается главной целью российского руководства, а его действия имеют ситуативный и реактивный характер, тем более вероятно, что развитие будет происходить через кризис» (Петров и Липман). Но рано или поздно придется восстанавливать доверие, отвоевывать у государства и «хозяев жизни» общественное пространство. Только тогда начнется политика, от которой не захочется бежать.