Идея, что власть над языком — это и есть власть над обществом, очень своеобразно преломляется в российском законодательстве. Например, законы, направленные на укрепление общественной нравственности, действие которых распространяется в том числе и на правонарушения в речевой сфере, написаны так, что применить их, следуя букве, невозможно.
За последние полгода приняты, вступили в действие или в стадию обсуждения несколько таких законов.
В марте принят петербургский региональный закон о пропаганде гомосексуализма и педофилии среди несовершеннолетних, в котором не написано, что считать пропагандой. Воспользоваться тем значением понятия, которое есть в другом подобном законе, тоже затруднительно. Непоследовательное понимание слова «пропаганда» в законе о распространении наркотиков прекрасно описано Ириной Левонтиной еще в 2005 году. В 46-ю статью этого закона с тех пор были внесены дополнения и поправки, но пропаганда — это все еще «деятельность… направленная на распространение сведений о способах, методах разработки, изготовления и использования наркотических средств». Что не соответствует истинному смыслу понятия, которое подразумевает скорее распространение идей, нежели информации.
В июле статья о клевете вернулась в Уголовный кодекс вместе с заведомо недоказуемыми «заведомо ложными сведениями». Неизвестно, как доказывать, что распространялись именно заведомо ложные сведения, если он твердо стоит на том, что свято верил в их правдивость, поэтому и распространял. Интент-анализ, задача которого установить скрытые намерения говорящего, не всегда дает результат. Где граница между сведениями, оценками и оценочными суждениями, понять исходя из текста закона тоже не представляется возможным. Зато благодаря публичным делам о клевете интернетные дискуссии обогатились выражением «Это мое оценочное суждение». С помощью этой формулы пишущий, как он полагает, снимает с себя ответственность за свои слова. Олег Лурье объяснил журналистам, как не подпасть под статью о клевете: «Не стесняйтесь активно использовать фразы «по моему оценочному мнению», «вполне вероятно», «возможно», «есть версия о том»… При наличии таких формулировок ни один суд не признает вас клеветником». Именно так и поступал Алексей Навальный еще до возвращения статьи о клевете в уголовный кодекс: «Что касается моей правовой позиции, она проста: опираясь на данные, в том числе распространенные в СМИ, лично я оцениваю «Единую Россию» как партию жуликов и воров. Такое мое оценочное суждение». При действующей редакции закона и при сложившейся практике экспертизы эта формула спасительна. Хотя с точки зрения семантики оценочное высказывание «партия жуликов и воров» не может быть сочтено личным мнением и требует как минимум пояснения — экспликации оснований оценки.
1 сентября вступил действие закон о защите детей от негативной информации, в том числе от неподходящих для их слуха слов и выражений. Какие именно слова и выражения считать неподходящими и на каком основании, в законе не указано. В частности, применительно к телевидению решение этого вопроса было оставлено на усмотрение юристов телеканалов, которые в лучшем случае составили списки запрещенных слов, руководствуясь словарями бранной лексики. В действительности же в законе упоминается «нецензурная брань» и «бранные слова и выражения, не относящиеся к нецензурным», что не имеет определенного филологического смысла. А если допустить, что имелась в виду обсценная лексика (в частности матерная), то эта формулировка представляется неоправданно узкой.
Сейчас обсуждается проект закона об оскорблении религиозных чувств, по мотивам суда над Pussy Riot. Нет никаких сомнений, что и в проекте этого закона не будет заложена технология его применения к речевым преступлениям.
Лингвистическая экспертиза, традиционно применяемая для анализа спорного высказывания или текста, вновь сталкивается с отсутствием фундамента в виде системы понятий, единых для лингвистики и для юриспруденции. Точно так же, как сталкивается с ними в частых судебных разбирательствах по делам об оскорблении или экстремизме. Эксперт в этой ситуации чувствует себя примерно как футбольный судья, который вышел на поле, не зная правил. И вот он бегает и свистит, потому что судье положено бегать и свистеть, но не может оценить игру и принять решение. При этом от филологии хотят однозначности. Традиционный общественный запрос, обращенный к филологу: скажи, как правильно. Таков и судебный запрос к лингвисту-эксперту: скажи, так можно или нельзя. Да или нет. Цензурное или нецензурное. Экстремизм или не экстремизм. Лингвистика же в современном своем состоянии не всегда может свести сложную языковую ткань к простым противоположностям. Это нормально при интерпретации текста в научной работе, но неприемлемо при решении сугубо прикладных проблем лингвистической экспертизы, поэтому в экспертном заключении многие тонкости отбрасываются или упрощаются.
По большому счету лингвистическая экспертиза — это перевод с языка филологии на язык права. Только у переводчиков не очень хорошие словари. Юридические понятия оскорбления, клеветы, пропаганды, экстремизма, разжигания розни крайне неудобно применять при анализе текста. Они нуждаются в уточнениях и конкретизирующих оговорках: что именно считать неприличной формой, что именно считать заведомо ложными сведениями, что именно считать призывом и так до бесконечности. Соотнесением категорий права и категорий науки о языке занимается не одна школа юрислингвистики, и все же каждый эксперт, приступая к анализу текста, всякий раз заново определяет основные понятия, на которых будет строиться его заключение: негативная информация, факты, сведения, предположения и т. п. Он лавирует между неудачными формулировками закона, возможностями лингвистики и перспективой понимания конечного продукта судьей, который далек от тонкостей полиинтенциональности или теории концептов. Методика исследования очень зависит от личной квалификации эксперта и, как правило, опирается на букву закона, здравый смысл, толковые словари и разного рода справочники. Публичные дела об экстремизме, разжигании вражды или диффамации — своего рода выставка достижений современной экспертизы: сразу становится понятно, что именно правосудие понимает под лингвистическим анализом. Очень часто — все что угодно, кроме лингвистического анализа, как мы недавно убедились во время публичного процесса по делу Pussy Riot, в котором судья из трех экспертиз выбрала ту, которая была написана а) неспециалистами, б) в жанре рецензии, в) содержала эмоционально-оценочную лексику, неуместную в экспертном заключении.
Общественная оценка качества лингвистической экспертизы зависит от ее соответствия здравому смыслу обывателя и чаяниям сторон судебного процесса. Именно поэтому, например, квалификация экспертов государственного Центра информационно-аналитических технологий, выполнивших первые две экспертизы по делу Pussy Riot, не устроила суд, хотя вполне устраивала защиту: эксперты ЦИАТ не нашли состава уголовного преступления в исследованном тексте. Константина Крылова, обвиненного в возбуждении вражды после выступления на митинге «Хватит кормить Кавказ!», экспертиза, сделанная теми же специалистами ЦИАТ, не устраивает тоже не из-за методики, а из-за результата: слова Крылова «Пора кончать с этой странной экономической моделью», которая заключается в «перепроизводстве кавказцев», признаны разжигающими межнациональную рознь.
Выходит, что экспертное суждение по политическому делу — это очередной виток конфликта, но никак не отстраненное аналитическое заключение, которое ставит точку в полемике сторон. Тем более что судьи бесконечно перебирают экспертов. Один не нашел ксенофобии в выкрике «Убивай хачей!» — другой найдет. Для достижения результата не возбраняется пользоваться любыми источниками: хоть Философским словарем 1956 года издания, хоть статистикой запросов «Яндекса».
Несовершенство закона создает прекрасную почву для произвольной интерпретации экспертом того или иного речевого факта. Одно и то же высказывание может получить диаметрально противоположные оценки. Отсутствие единой системы понятий, которые были бы одинаково ясны правосудию и лингвистике, требование однозначности ответа на поставленные вопросы, ограничение глубины анализа тем обстоятельством, что заключение будет читать неспециалист, приводят в конечном счете к тому, что экспертиза даже против воли эксперта превращается в подгонку результатов эксперимента под готовый вывод. И, в общем-то, становится понятно, кто здесь власть.