Анатолий Черняев, немного сумрачный мужчина, фронтовик, партийный интеллектуал, полжизни проведший в сером здании ЦК КПСС на Старой площади, а впоследствии помощник Михаила Горбачева, в течение нескольких десятилетий вел подробный дневник — поразительную летопись страны изнутри центра ее власти.
23 апреля 1985 года, 35 лет назад, Михаил Сергеевич Горбачев был избран генеральным секретарем ЦК КПСС. После этого события Черняев записал в своей тетради: «От Горбачева многого ждут, как начали было ждать от Андропова (генеральный секретарь, сменивший в 1982-м Леонида Брежнева, но скончавшийся в 1984-м. — А.К.). А ведь нужна «революция сверху». Не меньше. Иначе ничего не получится. Понимает ли это Михаил Сергеевич?»
Горбачев это понимал, но лишь отчасти: генеральный секретарь и предположить не мог, что ослабив гайки, допустив гласность и элементы рыночной экономики, он потеряет не только социализм, но и саму империю.
Перестройка была революцией ожиданий. Ждали перемен после двадцати лет, в которые уместились брежневский застой и «гонка на лафетах» (за два с половиной года умерли три генеральных секретаря-геронтократа). Ждали смены лидера. И появление Горбачева, о чем сегодня уже все забыли, было воспринято страной с облегчением.
«Горбимания» — феномен популярности Горбачева на «старом» Западе и в Восточной Европе: он дал свободу Восточному блоку, сорвал железный занавес и избавил мир от страха ядерной войны. Но сначала был этап феерической популярности внутри страны.
С народом у Горбачева получилась любовная химия, но именно поэтому от него ждали белой магии: чтобы все было по-прежнему, чтобы можно было гонять целыми днями чаи в бессмысленных советских учреждениях, но при этом прилавки ломились бы от товаров, и вообще жизнь стала хотя бы, как в ГДР или Венгрии, а еще лучше, как в Западной Европе. Оказалось, что так не бывает — надо было много работать и адаптироваться к новым обстоятельствам. Горбачеву этого многие простить не могут до сих пор. Как не простили Борису Ельцину обещанного изобилия и стабильности к концу 1992-го. Как не простили Егору Гайдару того, что он взял на себя ответственность за либеральные реформы.
Архитекторы перестройки действительно понимали ее как революцию. Отчасти это была дань позитивному значению слова в связи с переосмыслением романтического наследия Великой Октябрьской. Но и характер и глубина преобразований действительно «дотягивали» до революции. Доклад Горбачева в 1987 году к очередному юбилею 1917 года назывался «Октябрь и перестройка: революция продолжается». Достаточно было очистить Ленина от Сталина, и в социализме обнаружились бы нераскрытые источники энергии. Горби думал, что революция окажется социалистической, соединяющей Ленина и демократию с рынком. Такого исторического оксюморона — соединения несоединимого — не получилось, да и не могло получиться.
Безусловное достижение Горбачева — «новое политическое мышление», открытость миру, окончание холодной войны, сближение с Западом. Подобного рода конвергенция ценностей позволила в 1989 году Френсису Фукуяме сделать вывод о «конце истории». Реальность и последующее течение событий оказались сложнее, но Фукуяма был абсолютно прав в том смысле, что процесс, начатый Горбачевым, по большому счету и должен был привести к историческому ценностному единству Запада и России. От рецепции этих ценностей выиграли все: государство становилось более гуманным, общество — более раскрепощенным.
Одним из результатов перестройки стала институционализация выборов как инструмента демократии. Тем самым был создан механизм для легитимного формирования власти и ее смены. Появилась ценность, разделяемая и народом, и перестроечной элитой. Но не самой властью: Горбачев, когда КПСС начала терять популярность, решил стать президентом СССР, но на всенародные выборы не пошел — его избрал Съезд народных депутатов. По сути, коллегия выборщиков.
Горбачев начал экономическую реформу, но был так непоследователен в ее проведении, что цена ее к 1991 году необычайно возросла. Запустив процесс демократизации, он потерял Балтийские страны, а затем пытался навести там «порядок» силой. Долго сопротивляясь раскрытию правды о секретных протоколах пакта Молотова — Риббентропа и о Катынском расстреле, был вынужден признать исторические факты. Он закончил афганскую войну, но этот жест уже не мог добавить ему популярности в 1989-м.
В какой-то момент консерваторам он стал казаться разрушителем, не контролирующим ситуацию, а в глазах радикалов Горбачев, напротив, выглядел консерватором. Время востребовало нового лидера. Борис Ельцин, ставший президентом России в еще не распавшемся СССР, оказался популярнее президента Советского Союза.
Горбачев бежал впереди лавины, делая вид, что не спасается от нее, а руководит ею. Но иллюзий не было уже и у первых секретарей союзных республик, которые видели себя безраздельными хозяевами своих стран. Уходили Украина и Казахстан, без которых СССР даже с Россией в качестве метрополии не был бы империей.
Закончив холодную войну, Горбачев, казалось бы, победил. Но потом выяснилось, что большинство нации сочло это поражением. Развал империи, обанкротившейся экономически и морально, в наши дни большинству россиян представляется, как сказал Владимир Путин, величайшей геополитической катастрофой. В марте 2019 года 48% респондентов Левада-центра сказали, что лучше бы все оставалось, как было до перестройки.
Потенциальная перестройка 2.0 — самый большой страх Путина. Перед его глазами пример Горбачева, который, дав свободу, победил историю, потерпев личное поражение. Путин делает все наоборот и находится у власти не шесть лет, как Горби, а двадцать. Но в отказе от наследия перестройки кроется возможное поражение Путина, которое он сегодня считает своей победой.
И потому Горбачев победил — sub specie aeternitatis*. У его наследия все еще впереди.
* С точки зрения вечности (лат.)