Маятник возможностей: почему развивать экономику придется бизнесу, а не государству

Сейчас, как и 20 лет назад, мы переживаем переломный период в отношениях между российским государством и крупным частным бизнесом. Тогда, сразу после «дела ЮКОСа», происходил переход от одной неравновесной системы к другой. В 1990-е годы наблюдалось то, что экономисты называют state сapture, то есть захват государства бизнесом и использование государственных институтов для решения задач по приобретению активов. В нулевые годы в России стала формироваться система, которую можно назвать уже business сapture, когда государство фактически распоряжается активами бизнеса, а право собственности становится довольно условным.

Родовая травма

Проблемой прежней системы была родовая травма бизнеса — залоговые аукционы, нелегитимная приватизация, создание гигантских капиталов через использование связей с государством. Лечилась ли эта болезнь другими методами, кроме нового огосударствления экономики и фактического пересмотра итогов приватизации? Да, например с помощью windfall tax, о котором у нас в последние годы много говорят в контексте изъятия конъюнктурной ренты.

Аналогичная идея пересчета реальной стоимости активов и поэтапного возвращения части средств через общественные фонды обсуждалась еще в 2003 году экономистами с администрацией президента. Так что можно было эту родовую травму лечить, но у власти не было к этому интереса, потому что наличие проблемы легитимности крупной собственности позволяло удобно управлять ее владельцами. Государство как бы объясняло бизнесу: если я сейчас отойду в сторону, народ тебя просто порвет, поэтому делай что скажу. Позднее, в нулевые годы, в период бурного экономического роста, возникло новое поколение бизнесменов, которые выиграли от подъема экономики. Они гордились, что добились успеха сами, а не благодаря связям с государством. Эта группа стала своего рода противовесом «старому» крупному бизнесу.

Именно тогда, в начале нулевых, возникла конструкция из трех бизнес-ассоциаций, когда к РСПП («профсоюзу олигархов») добавились «Деловая Россия» и «Опора» как представители нового малого и среднего бизнеса. И у всех этих ассоциаций были возможности воздействия на законодательный процесс. Конечно, не такие по технике и результатам, как в 1990-е, что, может, и хорошо, но переговорная сила у бизнеса была.

Стоит вспомнить, что в этот период, кроме бизнеса и государства, в России существовало и активное гражданское общество. Это создавало довольно важный фон для всех дискуссий и обеспечивало как дополнительную маневренность для бизнеса, так и некоторые дополнительные риски. Неслучайно именно тогда, после «дела ЮКОСа», появилось понятие «социальной ответственности» бизнеса в виде спонсорства со стороны крупных компаний, которые странным образом закрывали те статьи расходов, которые обязан был бы закрывать государственный бюджет. Часто это был не свободный выбор компании, а фактически дополнительный налог.

Младший партнер

К следующему рубежу система подошла в 2014 году. Еще до этого, после выхода из кризиса 2008−2009 годов и нескольких лет восстановительного роста, возник чисто экономический вопрос о выборе модели развития. Экономисты соглашались в том, что рост должен идти за счет инвестиций. Но каких? Если частных, то надо развивать институты либерального государства, и такая цель декларировалась правительством Дмитрия Медведева. Предполагалось стимулировать приток инвестиций за счет развития судебной системы, защиты прав акционеров.

А если государственных? Тогда нужны совершенно другие институты, планирующие и контролирующие. Или, может, за счет денег населения, у которого на самом деле и был основной массив свободных средств? Тогда нужны институты, которые пользуются достаточным доверием, чтобы деньги населения аккумулировать. Такова была развилка. Выбор был сделан в пользу госкапитализма. Конечно, отчасти это было связано с изменением политического курса после «Крымского решения» 2014 года, но и сама экономика стала эволюционировать в сторону увеличения роли государства. И бизнес вошел в эту систему в качестве младшего партнера.

Теперь государство претендовало на контроль не только над важнейшими источниками ренты, как в нулевые, но и над развитием экономики в целом. Но нельзя сказать, что у бизнеса были связаны руки. Важнейшим на этом этапе развития стал принцип разделения ответственности: бизнес идет на какие-то вложения, если сначала свой вклад вносит государство, возможно, в виде каких-то специальных преференций.

Новейшая фаза в отношениях бизнеса и власти началась в 2022 году, когда российский госкапитализм приобрел особый оттенок, теперь это военно-государственный капитализм. Государство решает задачи, связанные прежде всего с обороной и соответствующими социальными выплатами. Однако роль бизнеса при этом не снизилась, а, как ни странно, возросла. Задача адаптации российской экономики к новым санкциям в 2022 году, а отчасти и в 2023-м, решалась в ситуации выбора между мобилизационной и рыночной моделью, и выбор был сделан в пользу рынка. А рыночная экономика означает, что бизнес сам должен залатать дыры, созданные санкционными войнами. Российский бизнес справился с этой задачей очень неплохо.

Спрос на предпринимательство

Означает ли это, что рыночная модель опять себя отстояла и бизнес может чувствовать себя хорошо? Нет, не означает. Действующая налоговая система позволяет государству получать достаточно средств для финансирования трех неотложных задач: обеспечения обороны, социальных расходов и строительства инфраструктуры для «поворота на Восток». Заметим, Боливар не выдержит двоих, а их там трое сейчас. Потребность государства в ресурсах возрастает, и получить их оно может разными путями, например увеличивая налоги. Мы видим шаг в этом направлении — налог на конъюнктурные «сверхдоходы». Пожалуй, из возможных альтернатив это не худшая, потому что другой способ получения ресурсов — национализация. И в целом с правами собственности дела обстоят нехорошо. Причем по ряду причин и российская модель госкапитализма, и условия «глобального столкновения цивилизаций», о котором нам говорят, мягко говоря, не укрепляют уважения к частной собственности.

Но я не стал бы прогнозировать масштабную национализацию. Примеры перехода активов в руки государства, в том числе с помощью Генпрокуратуры, которые мы видим, носят избирательно целевой характер. Это не перестройка экономики, а скорее способ снизить влияние тех или иных российских или иностранных владельцев на жизнь страны. Мы понимаем, что нередко речь идет о переходе активов от одних, не лояльных государству, групп к другим, лояльным.

Гораздо больше облик российского бизнеса меняет новая реальность, созданная с санкциями. Вхождение в активы, оставленные иностранными инвесторами, обеспечило рост прибыли для определенной части бизнеса. Понятно, что это явление временное, связанное с освоением освобожденных ниш, и речь не идет о каком-то подарке. Привычная конкуренция со стороны западных компаний сменилась конкуренцией со стороны компаний китайских и турецких. У них другой стиль ведения бизнеса. Например, конкурируя с китайскими компаниями, вы сталкиваетесь с угрозой применения инструмента, который западные конкуренты не применяли, — колоссального демпинга, за которым может стоять поддержка государства.

Сейчас и бизнес, и государство занимаются по большому счету обеспечением самодостаточности экономики, например в сфере критических технологий. Это важная задача, но это не про конкурентоспособность. Если у государства есть планы развития, например, микроэлектроники, то важно, обсуждая их, ответить на вопрос: в электронном технологическом стеке есть какой-то элемент (весь стек сейчас вряд ли кто в мире может сделать, даже американцы и китайцы), который в России сделали бы лучше всего? Это и должно быть предметом анализа, проектирования и планирования с участием правительства, институтов развития и бизнеса.

Хотелось бы увидеть новую генерацию российских предпринимателей, которая сможет вернуть Россию на мировые рынки. Я думаю, что реальный спрос на российское присутствие на рынках возникнет через два-три года, после рецессии, через которую, скорее всего, пройдет мировая экономика. Я бы сказал, что России нужно 10−15 точек вхождения в глобальный рынок в тех проектах, разработках, отраслях, где мы в состоянии делать что-то, что другие либо не делают, либо делают хуже. Судя по нашему историческому и культурному опыту, это должны быть нестандартные товары и услуги, уникальные разработки, малые серии. Интеграция может быть в том, что массовое производство разработанных в России товаров будет передаваться в какие-то третьи страны Востока и Юга с обеспечением обратного потока роялти. По существу, надо извлечь урок из истории изобретения телевизора Владимиром Зворыкиным, когда эффект от его массового внедрения размером в 20 годовых ВВП нынешней России получили отнюдь не наши соотечественники. Вопрос в том, сможет ли российский бизнес справиться с этой задачей после того, как он смог адаптироваться к санкциям и освоить «трофеи». В любом случае это задача для частной инициативы, опыт советской конверсии показал, что госпредприятия с ней не справятся.

По сложности эта задача на два порядка сложнее, ведь мы ее не решили в прошлые десятилетия, в период 1990-х и нулевых, когда крупнейшие частные компании России вели глобальную экспансию. Предложить продукты и услуги, не связанные с природными ресурсами, а созданные нашими компетенциями, навыками и квалификациями, как правило, не удавалось. Но другого варианта выжить и закрепиться в новом несимпатичном мире, в котором мы, видимо, довольно долго будем существовать, пожалуй, нет. 

 Мнение редакции может не совпадать с точкой зрения автора