Юбилейная тоска: как ностальгия по СССР стала мешать развитию страны
Счастливое прошлое
Еще в 2021 году, к 30-летию распада СССР, опрос ВЦИОМа показал, что для 21% респондентов Союз ассоциируется с верой в светлое будущее, стабильностью, спокойствием, уверенностью в завтрашнем дне. Для 13% — с положительными эмоциями, ностальгией, радостью, теплыми, приятными воспоминаниями. 11% вспоминают детство, юность, молодость, бабушек и дедушек, молодых тогда еще родителей. 10% тоскуют по многонациональной стране, дружбе народов, единстве, сплоченности и братстве народов. 8% печалятся о хорошем бесплатном образовании. Столько же называют советских лидеров: в исследовании не выясняли оценок их деятельности, но по другим опросам известно, что Сталина и Брежнева оценивают высоко, Ленина более противоречиво, но все равно скорее со знаком плюс. Опрос ВЦИОМа, проведенный в нынешнем году, показал, что крайне негативной характеристикой — «удачливый политический авантюрист» — Ленина наделяют лишь 11% респондентов. Вспоминая об СССР, еще 8% вздыхают: «Хорошее было время, жизнь была лучше, жили хорошо». 7% помнят сильную, могучую, огромную страну, великую державу, 6% — пионерские лагеря и комсомол.
А как же негатив? Он тоже, разумеется, есть, но почти в гомеопатических дозах — дефицит и очереди в магазины припомнили 5%, а обман людей, ограничение свободы вкупе с бедностью населения — 4%. Не более того — и это несмотря на личные воспоминания (которые по законам психологии вытесняются позитивом) и многочисленные телесериалы, в которых подробно рассказывается о бедах советского времени.
При этом лишь у 12% респондентов не возникает никаких ассоциаций с СССР — по условиям опроса нужно было назвать первое, что приходит в голову (до трех вариантов ответов). Так что молодые респонденты воспроизводят в основном рассказы старших, хотя их интерес к СССР и осведомленность о его реалиях куда меньше. Лишь 59-60% респондентов до 34 лет смогли правильно расшифровать его аббревиатуру (в возрастной категории от 35 до 44 лет — 76%, а более старшие отвечают на этот вопрос практически безошибочно — 94-95%).
Прогресс и застой
По сути дела, вспоминая об СССР, люди представляют страну, которая существовала даже не семь десятилетий, а всего от силы полтора — где-то со второй половины 1960-х до начала 1980-х. Когда нефтяное чудо наложилось на эффект (правда, быстро угасавший) незавершенной косыгинской реформы. Именно этот период истории и выглядит в общественном мнении «временем мечты» — когда строительство новых заводов и фабрик сочеталось с ростом доходов граждан. Люди переезжали из коммуналок и бараков в отдельные квартиры, появилась мечта советского автолюбителя — «Жигули», заимствованные у «Фиата». Разрядка привела к снижению страха ядерной войны. Не будем забывать и о самоутверждении — именно в этот период позиции США беспрецедентно ослабели, американцы проиграли вьетнамскую войну, а иранские исламисты больше года держали в заложниках американских дипломатов.
В перестроечное время этот период истории назывался застоем — это определение сейчас непопулярно. Действительно, на фоне российской деиндустриализации последних десятилетий трудно назвать застоем эпоху реализации масштабных индустриальных проектов — от БАМа до Саяно-Шушенской ГЭС, от Атоммаша до атомных электростанций. При всех многочисленных проблемах, связанных с этими проектами, — качестве планирования и использования технологий — БАМ оказался убыточным и не дал ожидаемого импульса для развития Сибири, Саяно-Шушенскую ГЭС полностью ввели в постоянную эксплуатацию только в 2000 году, а чернобыльская авария стала сильнейшим ударом по развитию атомной отрасли во всем мире.
Однако застой все же был — прежде всего связанный с утратой СССР роли флагмана прогресса. Когда-то Ленин говорил о том, что «коммунизм — это есть советская власть плюс электрификация всей страны», но к этой фразе стоит относиться как к части пропаганды плана ГОЭЛРО (государственный план электрификации Советской России после Октябрьской революции 1917 года). На самом деле основными ресурсами Союза были справедливость и прогресс. Справедливость была связана не столько с пресловутой уравниловкой, сколько с ростом вертикальной мобильности, масштабным расширением доступа населения к образованию и медицине — то есть всеми теми проблемами, которые частично не смог, а частично не успел разрешить куда более гуманными, эволюционными методами царский режим. Однако к 1970-м годам все это стало привычным — зато болезненно, как разрыв между словом и делом, воспринимались привилегии номенклатуры, противоречившие декларировавшимся эгалитарным принципам (пожалуй, болезненнее, чем сейчас, когда власть и не стремится выглядеть аскетичной). Кстати, в опросе ВЦИОМа о справедливости и равенстве как характеристиках советского общества вспомнили лишь 4% респондентов (о заботе о народе — 2%).
Прогресс же означал как техническое развитие, так и конкурентоспособность в гуманитарной сфере. Но прогресс технический постепенно истощался — даже в космосе, где СССР первоначально занял лидирующие позиции, была проиграна «лунная гонка», что резко снизило общественный интерес к космической сфере. Прогресс в генетике был грубо прерван сталинским произволом и лысенковщиной, а масштабные прорывы первых послевоенных лет в физике постепенно сменились инерцией во многом из-за системы секретности, резко ограничивавшей международное сотрудничество. А прогресс гуманитарный сдерживался идеологией и изоляцией от мировых трендов в научной и культурной сферах. В том же опросе ВЦИОМа о развитии страны и экономическом росте вспомнили 3% (еще 2% сказали про космос).
В раннем СССР была целая генерация ярких коммуникаторов, связывавших страну с миром, — от поэта Владимира Маяковского и театрального режиссера Всеволода Мейерхольда до ученых Николая Вавилова и Петра Капицы. При всем различии судеб этих людей все они были по-своему драматичны — и коммуникационная роль, изначально бывшая преимуществом (прежде всего в связи с признанием в мире в своей профессиональной среде), со временем делала их все более уязвимыми в отношениях с советской бюрократией. Такую роль смог сохранить только непотопляемый Илья Эренбург — ему помогли то ли прекрасное знание правил аппаратной игры, то ли элементарное везение, то ли оба фактора сразу.
В результате к брежневскому периоду страна изрядно забронзовела — и эпоха партийных съездов и бравурных отчетов скрывала нараставшие проблемы, на которые начальство закрывало глаза, искренне веря в то, что нефтяных денег хватит на десятилетия вперед. Оказалось, что не хватило — и система, утратившая ресурс для развития, стремительно развалилась. Но именно период «стабильности и спокойствия» сейчас является нормативным в восприятии СССР ностальгирующим по Союзу российским обществом, которое при этом само является глубоко консервативным, подозрительно относящимся к любым новациям. И корни этого консерватизма уходят не только в «травматические» 1990-е годы, но и глубже — в ту самую эпоху, когда прогресс официально считался достоинством, а не угрозой и слова о прогрессе произносились с высоких трибун. Такая ностальгия психологически понятна, но никак не может стимулировать развитие страны.
Мнение редакции может не совпадать с точкой зрения автора