«Теорема Томаса»: почему восприятие реальности часто важнее самой реальности

Михаил Соколов Автор

Политика Запада в отношении России оказалась неудачной во многом из-за непонимания того, какие мотивы русские приписывают Западу и какие мотивы, по их мнению, Запад приписывает им

Ухудшение отношений России и Запада, вплоть до прогнозов начала новой холодной войны, дает социологу хороший повод вспомнить об известной «теореме Томаса». Американский социолог Уильям Томаc сформулировал ее так: «ситуации, определенные людьми как реальные, реальны по своим последствиям». Впервые фраза появилась в описании истории сумасшедшего гангстера, который расстрелял членов своей семьи, потому что принял их за исчадия ада. Его представления были иллюзорными, последствия его действий — нет. Томас, разумеется, не может считаться автором этого наблюдения (кроме того, ни по каким стандартам оно не является «теоремой»), но он уместил его в звучную формулу, которая у сотен социологов ассоциируется именно с именем американца.

Теорема допускает разные уровни прочтения. На самом поверхностном она лишь говорит о том, что всякое общество существует в соответствии со своими представлениями о реальном. Будет ли где-то распространена профессия охотника за ведьмами, определяется не объективным существованием ведьм, а верой в их существование. Мы думаем, что 500 лет назад ведьм не было, а охотники были, потому что в них ошибочно верили. Люди того времени, узри они нас, решили бы, что у нас нет охотников, потому что мы наивно не замечаем засилья ведьм в нашем мире.

На более глубоком уровне, однако, сама граница между «реальным» и «представлениями о реальном» начинает размываться.

Это происходит, когда мы обращаемся к ситуациям социального взаимодействия. Можно сказать, что A считает В своим отцом, а тот его — своим сыном, но объективно оба они заблуждаются. Однако можно ли сказать, что А считает В своим другом, В считает А своим другом, оба они искренне действуют на основании этого представления — но при этом, опять же, объективно они друзьями не являются? Вероятно, нет. Социальные отношения и их определения неразрывно связаны друг с другом; определение ситуации и есть ситуация. Нельзя сказать, что имела место ссора или неприятная сцена, но никто из участников ее не заметил. Если никто не определяется событие как Х, оно и не является Х. И, наоборот, если много людей поверят, что банк разорится, — то он уже разорен в силу одного этого обстоятельства.

Но заглянем еще на шаг дальше. Что именно мы подразумеваем, когда говорим, что «А считает В своим другом»? Что А находит В хорошим, интересным человеком, с которым приятно провести время? Что А думает, что В считает его, А, таким человеком, и А может рассчитывать на общество, расположение и помощь В? Что А думает, что В думает, что А находит его, В, таким человеком, и поэтому будет поддерживать их взаимное расположение, предлагая свою помощь и внимание? Парадокс в том, что любое отношение как будто предполагает бесконечность таких взаимно отображающих зеркал, причем чем отдаленнее уровень от первичного, тем, теоретически, более важным он является. Примеры в изобилии встречаются в работах политологов времен (Первой) холодной войны. Нобелевский лауреат Томас Шеллинг, активно консультировавший Пентагон, описывал сценарий, делающий ядерную войну практически неизбежным событием. Представьте себе американского политика, который, разумеется, как и полагается американскому политику, не хочет атомной войны. Он даже знает, что его русские коллеги не хотят этой войны. Но русские могут не знать, что он не хочет. Или они могут не знать, что он знает, что они не хотят атомной войны. Или они могут не знать, что он знает, что они знают… При сбое на любом уровне, они могут решить, что мы можем, а значит, они должны, а это не оставляет нам другого выбора, кроме как попытаться быть первыми. Абстрагируясь от этого, к счастью, вымышленного примера, определение ситуации включает в себя определение ситуации другими участниками, и определения ими определения, и так далее.

Михаил Соколов «Теорема Томаса»

Джон Кейнс, которого по понятным причинам экономические приложения всего этого очень интересовали, предложил изящную модель, которую он называл "модель конкурса красоты". Представьте себе, что в локальной газете изображены портреты шести девушек, и читателей просят определить, какая из девушек наиболее привлекательна. Те, кто назовет ту же девушку, что и максимальное число других читателей, получат приз. Тривиальная стратегия поведения - просто выбрать самое привлекательное женское лицо. Но большинство читателей поведут себя не так. Они попробуют понять, какое женское лицо сочтет наиболее привлекательным большинство других читателей. И, хуже того, каждый из них подумает, что, если большинство других читателей будут рассуждать таким же образом, то важно даже не то, что подумают большинство других читателей, а что большинство других читателей подумают о большинстве других читателей, включая его самого.

Нет никаких причин, почему этот бесконечный регресс должен остановиться на четвертом, пятом или на шестом уровне.

Кажется, что в повседневной жизни люди обычно останавливаются примерно на третьем уровне (Альфред Шюц, великий исследователь обыденного сознания, считал это частью установки, вообще отличающей повседневную жизнь от внеповседневной). Я знаю, что лично я могу думать не так, как большинство людей, я даже допускаю, что большинство, на самом деле, думает так же как я – но я не верю, что большинство знает это о большинстве, и поэтому веду себя в соответствие с тем, как, по-моему, большинству представляются представления большинства.

Наконец, надо сказать, что метаопределения, представлений о представлениях – вещь, которая не совпадает у разных индивидов и групп едва ли не сильнее, чем сами первичные представления, и, при этом, гораздо сложнее поддается коррекции. Можно понять, что ошибался, и пересмотреть свои взгляды, но как понять, что пересмотрел свои взгляды другой человек, особенно если по каким-то причинам он может хотеть ввести нас в заблуждение по этому поводу? Кажется, что причина, по которой политика Запада в отношении России за последние 25 лет, была, в целом, катастрофически неудачной, кроется не столько в непонимании мотивов русских, сколько в непонимании того, какие мотивы русские приписывает Западу, и какие мотивы, по их мнению, Запад приписывает им.

Одним из стержней российской политики является отвержение любой группы, подозреваемой в том, что ее члены смотрят на «нас» сверху вниз, отказывая в правах и привилегиях, которые признают за собой.

Отечественные либералы в 2011-2012 годах по наивности радовались выражениям массовой неприязни к новой номенклатуре из «Единой России» как проявлению антиавторитарного импульса, не замечая, что на самом деле это тот же импульс, который питает российский антивестернизм. «Запад», чиновники и олигархи, евреи и «кавказцы» — все они, в конечном счете, плохи не тем, что с ними что-то не так, а тем, что они позволяют себе вести себя, как если бы с нами было что-то не так, а «они» были лучше «нас». Наибольшую поддержку в последние два с половиной десятилетия мобилизовали лидеры, которые обещали простому человеку, что не позволят никому смотреть на него сверху вниз — Ельцин с его борьбой с «привилегиями» и Путин, показавший олигархам и Западу их место. Российская внешняя политика в особенности выглядит серией демонстраций того, что Россия может позволить себе все то же, что и США, и даже больше, и то, что ее целью официально провозглашается «восстановить уважение к стране в мире» никак не является случайностью. Российская линия поведения в отношении Украины и всех остальных постсоветских стран в точности следовало той, которую российские лидеры приписывали США по отношению к России.

В этом контексте многое из того, что рассматривалось, должно быть, условным «Западом» как поддержка — от наставничества в проведении экономических реформ до раздачи грантов структурам гражданского общества — переопределялось при взгляде изнутри как оскорбительная надменность. В отличие от того, что мы видим «там», ни внутренняя, ни внешняя политика России никогда не определялись экономическими соображениями. Они определялись соображениями сохранения лица или утверждения престижа. После распада СССР, тут не возникло партий, представляющих рабочих или капиталистов. Радикальных либералов из гайдаровского «Выбора России» поддерживали бюджетники в большей степени, чем предприниматели, несмотря на явное противоречие всякой экономической логике. Вместо марксистских классов, обозначились расплывчатые общности, которые болезненнее переживали ту или иную разновидность предполагаемого унижения — со стороны коррупционеров аппаратчиков, Госдепа или этнических меньшинств, которых, разумеется, тоже подозревали в том, что они смотрят на славянское население как на скот. Сегодня общность, которая сильнее всего страдала от предполагаемой заносчивости США, охватило собой пресловутые 84% электората. Поставив себя на место Госдепа или отечественных либералов, про которых эта общность не сомневается, что они просто обслуживают Госдеп, можно ли было бы что-то сделать, чтобы хотя бы отчасти ослабить ее? Мы видели, что это сложная задача, но ее решение, каким бы оно ни было, потребует выдающейся способности глядеть на себя чужими глазами.